Записки белого офицера. Одиссея сельского учителя из Енисейской губерни
20 января 2015 в "Красноярской газете" № 3 (2247) в статье "Война Февраля с Октябрем" был опубликован уникальный исторический документ: дневник прапорщика колчаковской армии. Этот белый офицер - уроженец Красноярского края, из села Айтат.
Таких воспоминаний до нас дошло очень мало, решил опубликовать их здесь, а так же написать к ним свой комментарий. Признания самого участника события могут быть убедительнее десятка современных научных исторических оценок. Я уверен что нужно понять то время по-настоящему. Кто на самом были красные? Только ли крестьяне и рабочие? Кто на самом деле были белые? Только ли монархисты и кулаки? В чем был истинный конфликт между ними? Почему красные победили белых, а не наоборот? Со всем этим нужно разбираться.
Сегодня на повестке дня стоит новое гражданское противостояние. Гражданская война в начале 20 века до сих пор по-настоящему не осознана, не отрефлексирована нашим обществом. Это позорное положение нужно быстро исправлять, иначе не избежать новой беды, которая уже не за горами.
История обретения дневника уникальна:
"В 2005 году в селе Айтат Большемуртинского района Н.С. Александров, разбирая старый дом, нашёл завёрнутую в материю книжицу. Начав её читать, вскоре понял, что это дневник офицера времён Гражданской войны, и передал находку главе администрации села. Ныне она хранится в Большемуртинском районном музее и является редчайшим, уникальным во многих отношениях документом, возможно, даже единственным во всей Сибири.
Дневник с марта 1919-го по апрель 1920 года вёл выходец из старожилов села Айтат Пётр Павлинович Чащин, 1893 года рождения. Он закончил в Красноярске учительскую семинарию, практиковал, вступил в партию эсеров, в 1917 году был призван на фронт Первой мировой войны, но до фронта не доехал, а уже летом 1918-го воевал в рядах белой армии на Урале.
После проигрыша той кампании частям Красной Армии оказался в Восточной Сибири, где, будучи вновь мобилизованным в армию Колчака, вновь оказался на Урале в рядах Сибирской армии под командованием А.Н. Пепеляева. Осенью 1919 года разгромленная армия распалась и отдельные её части были отправлены в гарнизоны сибирских городов."
Итак, об авторе дневника. Петр Чащин белый офицер, прапорщик 4-го Енисейского Сибирского стрелкового пола, колчаковец. В полку был взводным командиром 4-й роты, позже начхозом этой же роты. Из крестьян, по образованию - учитель, закончил Учительскую семинарию в Красноярске. Тут нужно сказать, что в те времена учителей в России остро не хватало, Сибирь же была просто на голодном учительском пайке. Воюя с красными, Чащин все время думает о возвращении в родное село, о том, как будет там учить ребятишек: "Боже, сохрани мою жизнь, чтобы хоть одну мою мечту я мог осуществить - построить школу в Айтате. Не из пустого тщеславия мне хочется сделать это. Нет. Мне больно смотреть на мой богатый во всей волости Айтат, и во всей волости дикий и отсталый. Хочется показать мужикам, как это необходимо им, как они глупы и невежи. Убью всё своё сбережение и сделаю".
Полный текст дневника: http://сибирскиеогни.рф/content/slovno-ne-domoy-ya-vernulsya
У меня сложилось впечатление, что для мечта Чащина о возвращении в родной Айтат, сродни желанию Одиссея вернуться в свою Итаку. Видимо только это желание помогает ему выжить в боях. Однако после возвращения домой его ждет жестокий удар.
Вообще, односельчанин, отучившийся в "городе" и вернувшийся на родину, в иерархии тогдашней деревни взлетал на самый верх. Он не просто грамотный, он "ученый", и к тому же "свой". Он объяснит и про то, что сейчас хотят от народа власти. Ознакомит со свежей газетой, и объяснит как это повлияет на жизнь простого крестьянина. Составит важное прошение властям уезда или в "город". Поможет отправить способного ребенка учиться дальше, в общем "похлопочет". А главное - он учит твоих детей. Учителей в округе мало - уедет он, и учению конец. А значит у ребенка не будет будущего. Тогдашние, якобы темные крестьяне это понимали отлично, и ради учебы детей жертвовали очень многим. Сельский учитель, открывающий детям дорогу в будущее ценился высоко.
Так вот, после разгрома белых Чащин возвращается в родной Айтат, начинает учить детей, его заветная мечта исполнена. Одиссей вернувшийся в Итаку? Нет, на самом деле односельчане не принимают его: "...в душе те же страдания за своих близких и за себя. Заклеймённый печатью офицера, я изгнан даже из среды своих мужиков. Я «буржуазия», я кулак, я колчаковский наймит. Мне нельзя высказывать своего мнения на собрании по этому или другому делу, я даже присутствовать на собраниях не имею права".
То есть Чащин как бывший офицер даже среди своих оказывается на положении изгоя, подозрительного. Поразительный эпизод для тех кто все думает что красные для русского народа были чем-то чужеродным, иноземным, что они утверждались только с помощью насилия. Это было нутряное, истинное отношение сибирских крестьян к бывшему колчаковцу. Я понимаю, что так было не везде и не всегда. Но в случае с крестьянами Айтата - было именно так.
Но больше всего поразил меня выход, который находит бывший прапорщик из этого сложного для него положения. Он встает на учет как бывший белый офицер и... вступает в красную армию! И его берут, причем на ту же должность, которая у него была при Колчаке: начхоз роты. "Ходил сегодня в штаб своего полка, где решил записаться служить верой и правдой новой Советской народной армии, в 4-м Советском енисейском полку. Сходил в роту. Там всё те же. Максимов командиром роты выбран, а Санька и Мишка взводными." - То есть в советском полку он встречает своих старых сослуживцев по белой армии, он называет их имена.
Гражданская война в России вообще велась с большим ожесточением. Но вот этот красноярский метод, когда даже не сдавшихся, а просто отказавшихся от борьбы белых тут же массово берут в красные полки, ставя на среднекомандные должности для меня в новинку.
Принципиальным является изменившееся отношение Чащина к советской власти. Почему он воюет за Колчака из дневника совершенно не понятно. Он не монархист, а член партии Социалистов-революционеров, то есть политический активист, боровшийся с Царем. Тем не менее воюет против красных, видимо представляя себе более западно-демократический или капиталистический путь развития России. По отношению к другим офицерам он с неприязнью пишет что "от всех от них николаевщиной пахнет". "Николаевщина" - это дух старой царской армии Николая II.
В дневнике не описано как происходит перелом в его отношении к красным. Но после возвращения в Айтат, и, видимо, разговоров с односельчанами, он уже говорит что будет "служить верой и правдой новой Советской народной армии".
Вряд ли это были прямо его мысли, скорее он их получил от тех, чье мнение было для него решающим - от своих земляков. Я бы сформулировал это мнение так: За Колчака - значит кулак, предатель. За красных - значит за народ.
Вот так.
Теперь, собственно, дневник Чащина, он достаточно длинный.
4 марта 1919 г. С Челябинска пошли колесить уже по Уралу с его дебрями и горами. Недалеко уж до Перми.
Места пошли знакомые неприятными горькими воспоминаниями. Хотелось взглянуть на многих дорогих товарищей, но большие
сугробы сровняли всё, и лишь один могучий лес шумел, наводя на сердце тоску».
8 марта 1919 г., вечер, с. Полуденное.
Утром сегодня выбрались из Перми. Я ехал с Васей Рыковым в удобной двухместной кошёвке, с кучером, на паре бойких лошадей. День выдался тёплым и прокатиться на лошадках было приятно, если бы обычные фронтовые картины не портили настроения. По дороге навстречу без конца тянулись обозы с ранеными и больными. Везут части орудий для исправления на завод.
Идут большие партии, человек в 200-300, пленных красноармейцев. Всё это молодые, но изнурённые лица с безнадёжным выражением, по двое в ряд, окружённые такими же людьми, с тем же наречием и привычками, но вооружённые и покрикивающие на остальных пленных».
12 марта 1919 г., с. Петропавловка.
Когда село уже было в полуверсте, темнота стала рассеиваться, и когда по бугру появились наши, красные уже могли брать прицел. Раздался выстрел, другой, третий, и из третьей цепи крикнули санитара. Из села затрещали пулемёты, как градом осыпая наши цепи. Наши дружно отвечают из пулемётов и винтовок. Раненые повалили один задругим, их тащили по снегу, увязая по плечи. Ни боли, ни мороза, бессознательно двигались по заметённой дороге. После 2-3-часового боя наши первые цепи начали отступление. В деревне остановились и, выставив заставы по дорогам, собрались было отдохнуть. Я залез на печь и растянул уставшие донельзя члены. Но только улёгся, как в хату вбежал Яша с криком: «Наступают, стреляют кругом!». Все через минуту были уже на улице в полной боевой готовности».
30 марта, с. Николичи.
Красные, укрепившись в окопах, подпустили наших к самой деревне. И вдруг открыли пулемётный огонь. Цепь бросилась в снег, но многие остались на дороге с пробитыми черепами.
Финьковский вышел взглянуть на бугор и тут же со стороны повалился, раненный в грудь. Пулемётчика ранили в глаз. Одного солдата - в руку. Санитара - в ногу. Стоптанный снег под елями смешался с ярко-алой кровью и превратился в пёструю крупу. Командир полка приказал ночью во что бы то ни стало занять Николичи. Ко мне подошёл Рафаэль Русин - ротный командир - и отдал распоряжение идти со взводом снегом по лощине, поросшей глухим ельником, в обход красных. Я собрал взвод и полез на четвереньках в лощину. Солдаты молча, часто останавливаясь и прислушиваясь, полезли за мной. Уже стемнело. Мы выбивались из сил, все мокрые и обледенелые. Дорога казалась бесконечной. Солдаты отставали и останавливались, а на мой вопрос: «Что отстаёте?» их взгляды отвечали таким страданием, что я сейчас же отворачивался и полз дальше. Наутро только почувствовал я, что пальцы ног отморозил. Перевязал и обулся снова. Пошли в село Николичи.
Прежде всего я обратил внимание на хозяев-вотяков. Большие просторные дома, довольно чисто, ясно указывали на состоятельность и трудолюбие хозяев. Словом, впечатление от этой Вятской «удивительной губернии» создалось самое хорошее пока».
25 апреля 1919 г. Я только что прочёл «Над обрывом» Александра Шеллер-Михайлова (кто-то только что привёз). Славная вещь. Я чувствовал себя Мухортовым и передумывал свои почти забытые пути, мечты учиться и отдать все свои силы, всего себя другим. Беспощадное время разбило всё! Здоровье уходит, душа становится какой-то пустой. Одно ещё, об одном молюсь я: Боже, сохрани мою жизнь, чтобы хоть одну мою мечту я мог осуществить - построить школу в Айтате. Не из пустого тщеславия мне хочется сделать это. Нет. Мне больно смотреть на мой богатый во всей волости Айтат, и во всей волости дикий и отсталый. Хочется показать мужикам, как это необходимо им, как они глупы и невежи. Убью всё своё сбережение и сделаю».
17 мая 1919 г., д Гиреевка.
Третий день не переставая сыплет дождь. Небо плачет, как в глубокую осень, плачет о прошлом лете, плачет о горе людском, породившем зверства наши.
Плачут и люди, лишаясь самого необходимого, самого существенного в крестьянской серой жизни. Припрятанные от красных хлеб, лошади, телеги, выявленные на свет божий после их отъезда, отбираются теперь нашими. Забирают лошадей последних, забирают хлеб, не считаясь с тем, что, не вспахав и не посеяв, семьи будут обречены на голодную смерть осенью. Сегодня наши у одного мужика всё, даже телегу, отобрали. Свирепствуют, наводя на жителей страх криками и запугиванием. Никогда не видел, не слышал подобных расправ во взводе с солдатами».
1 июня. Не один год наступают летние дни. Так устали и измучены, что душа изболела. Представляем повтор давних чёрных дней Средневековья.
28 мая подошли по вязкой дороге, вытаскивая из грязи лошадей, к деревне. Другие части удрали все в тыл.
29 числа красные вышли из леса и обложили нашу деревню с двух сторон. Начала бить наша батарея. Красные ответили тем же. Скоро от разорвавшегося снаряда загорелся дом. Ветер дул на деревню. Через несколько минут большая деревня превратилась в море огня... Огненные языки слизывали остатки заборов и домов. Люди повылазили из ям, ходили кругом догоравших брёвен своих гнёзд. Тут же бегали коровы, овцы, куры. Деревня огласилась общим рёвом, а вдали на холме, сливаясь в общий гул, казался каким-то стоном. Кругом на горизонте ярко освещено небо, там тоже горела деревня».
1 марта 1919 г.
От Б.Мурты до Красноярска ехали три дня, не протрезвляясь. Заезжали в деревню к кому-либо из старых друзей. Пили, наедались и ехали до следующей деревни, где история повторялась. Наконец, мы в вагоне. От спёртого воздуха, от пота человеческих тел, густо населяющих вагон, духота невозможная. Но вне вагона, стоит выйти на площадку, как холодный «северняк» пронизывает до костей и загоняет снова в вагон. Публика (так называет Чащин офицеров. - В.А.), разместившись на ящиках, в проходах, в нескольких партиях дуются в преферанс. И как это им хочется! Не понимаю. С утра до ночи одно и то же слышно: «Пас, семь червей, открывай. Ха-ха-ха!». А хохотать-то, кажись, не над чем. Чудно, право, чудно».
11 апреля 1919 года.
Из двух ребят убит наш, муртинский. В войну с Германией парень остался цел, а тут вам...
Грустно. Офицеры наши с утра до ночи дуются в преферанс, благо, их теперь четыре преферансиста сошлось: Руфин, Чернявский, Моисей и пулемётчик Григорьев.
Да не люблю я их всех. Ненавижу порой, не выношу и лишь бы не нагрубить кому, ухожу часто куда-либо или забираюсь на полати. Особенно не нравится мне этот Григорьев. Мальчишка, а с солдатами держится как генерал. Да и от всех от них николаевщиной пахнет.
Но Моисей... не болтает зря, а что на душе - сказать нельзя. Он тоже страдает. Будут говорить и заподозрят ещё в провокации. Есть ведь такие».
9 июля, Лысьва.
Час от часу не легче. Не только день, но и каждый час жизни дарит нам неожиданности.
7 июля, только что положив в мешок свою книжку, позвал Максимова на озеро умыться и набрать земляники, как позади нас раздались выстрелы. Пули просвистели над нашими головами.
В нашей роте поднялась форменная перестрелка. Мы поползли туда. На всём бивуаке творилось столпотворение. Люди бросались из стороны в сторону без шапок и без винтовок. Офицеры призывали к порядку. Лошади разбежались.
В 50-ти саженях от нашей роты, где располагалась учебная команда, лежали трупы убитых офицеров. Их было 7 человек, и все из учебной команды. Некоторые были исколоты штыками. «Учебники» цепью отходили в лог. Наша цепь стояла в недоумении и смотрела на них. Командир батареи Полонский сел на лошадь и поехал к ним узнать, по ком стреляют и куда уходят. На глазах у всех по капитану грянули выстрелы, и он повалился с лошади. Тут уж никто не сомневался, что в полку восстание. Скоро вся учебная команда в сто человек скрылась в лесу. Стало известно, что одновременно выступили в Барабинских и Николаевских полках, стоящих на позициях впереди нас.
Офицеры Николаевского полка уехали нетронутыми, оставив весь полк, батареи и обозы.
В Барнаульском же сопротивлялись и там погибли 713 офицеров и 5 солдат.
Тут же собравшись, мы поспешно двинулись по дороге на Лысьву. Вчера поздно мы пришли, сделав за два дня около 80 вёрст. Всё тело ноет и болит, но слухи, что мы едем куда-то в тыл на формирование, придают бодрости и духу.
Пишу уже в вагоне в ожидании отхода поезда. Лысьву, где вырабатывались снаряды и посуда для армии, постигла участь Перми. Завод тот разграбили. Мало, что наносили полные вагоны котлов, вёдер, тазов и мисок разных, забрали из кладовых служащих всё их добро. Тащили узлы одеял, дорогих скатертей, белья. Приволокли швейную машинку, самовар, подушки, альбомы, шторы».
«23 июля 1919 г., с. Яр.
Вчера вечером дотянулись до Тюмени, высадились из вагонов и уже новью пришли в с. Яр в 10 верстах от города на р. Туре.
Город Тюмень произвёл странное впечатление. Несмотря на то, что о красных ничего не было известно, жители забирализа сумасшедшую цену лошадей с возчиками и нескончаемыми вереницами попёрлись по деревням в глубь Сибири. Ни на пароход, ни в вагон попасть не было возможности. По улицам бегали, торопились. А над всем этим непонятным разъездом парили аэропланы, сильные и свободные, в воздушном пространстве.
За городом на привале нас встретил, вернее, подъехал к полку на гнедой славной лошадке ген. Пепеляев. После приветствия он попросил сойтись подружней и сказал небольшую речь:
«Мне сказали, что енисейцы изменники, бунтовщики, что к ним опасно ехать, что они убьют, но я поехал. Что значит моя маленькая жизнь, когда гибнет Родина? Да ну её, к е... матери, и жизнь эту. Я верю в сибиряков!».
Он повернул лошадь и, сопровождаемый двумя солдатами, ничем не отличавшимся от него ни одеждой, ни летами, поехал от полка. Вслед понеслось громкое: «Ура!».
«13 августа 1919 г., д. Кутенёво.
Никто не думал, что нас повезут дальше, наоборот, все мы были уверены, что после смотра идём на позиции. Позавели себе Маш, Дуняш и Катюш. Воскресенье побыл с чернобровой Катюшенькой, удалось от людского глаза подальше... Но вдруг выступили, надо собираться. Разместились на площадках человек по 50 на каждой, словно дрова друг на друге. Поехали на Ишим. Но до Ишима не доехали 60 вёрст и засиделись около большой деревни Кутенёвой. Деревня кажется очень бедной».
«13 сентября 1919 г., д. Преображенка.
Гуляли, это уже не к добру увеселение. Сильно напевая, Шарабин сочинял всё новые и новые куплеты, вроде:
Костюм английский,
Погон российский,
Табак японский,
Правитель омский.
Так и есть!
А в 5 утра весь полк выступил. Красные заняли село в 20 верстах от Ишима. По словам жителей, красных было очень много, они вышли с орудиями и пулемётами.
Совершенно усталый и весь грязный, я, не раздеваясь, прилёг на лавку и тотчас заснул мертвецки. Никогда в жизни я не пугался, как сегодня, во сне заорал во всё горло. Встречали отца. Много говорили о его жизни на том свете. Что он придёт за мной, что стоит ему прикоснуться до меня, как в ту же минуту умру и уеду к нему из этого мира».
В начале декабря 1919 года полк, в котором служил Чащин, прибыл в Красноярск.
«12 декабря 1919 года, с. Айтат.
Наконец-то я выбрался из полка. В субботу на той неделе пошёл опять к командиру полка. Просил отпуск на 8 дней, но вышло так, что я отпуск получил бессрочный. Но документа ни в канцелярии, ни полковые не написали - благодаря темноте, видимо. Я отпущен. К чему это? Однако не к добру».
«20 декабря 1919 года, с.Айтат.
Дни бегут незаметно. И вновь в деревне то по хозяйству что делаю, то в школе с ребятишками вожусь. А вчера весь день ...(неразборчиво.) учительницу в Мурту. Сегодня хотели приехать с Крутова учитель и фельдшер, и от меня всей компанией в Мурту на спектакль».
«9 января 1920 года, Красноярск.
Город положительно наводнён войсками разоружённой «белой» армии пришедшими советскими войсками с Запада и войсками Щетинкина из Минусинска. Люди бродят днями голодные, полубольные из дома в дом, прося кусок хлеба или обогреться.
Ходил сегодня в штаб своегополка, где решил записаться служить верой и правдой новой Советской народной армии, в 4-м Советском енисейском полку. Сходил в роту. Там всё те же. Максимов командиром роты выбран, а Санька и Мишка взводными. Я остаюсь по-прежнему начхозом роты.
Все проезжающие обыскиваются и всё казённое оружие отбирается. Словом, идёт грабиловка. Ребята по 3-4 револьвера имеют. Офицеров, не признающих советскую власть, сажают в тюрьму - полно уж, говорят».
«15 января 1920 г., Красноярск.
Вчера поздно ночью из штаба полка получил бумажку, согласно которой я и со мною ещё 30 молодцов завтра чуть свет должны явиться в расположение комиссара по сбору и ликвидации колчаковского имущества Крутухе.
Я взял лошадь из роты и какстарший поехал к Крутухе, захватив на всякий случай пары две белья, полотенце и мыло.
Товарищ Крутуха принял меня очень любезно и объявил, что сегодня мы выступаем с тремя тысячами лошадей: «Прикажите своим молодцам ловить хороших лошадей и седлать».
Я вышел во двор. Перед моими глазами развернулась ужасающая картина. Обширный двор казачий был полон лошадей, голодных, едва волочивших ноги. Бедные животные шатались из угла в угол, грызли снег, падали, их топтали другие и тоже валились и дохли.
И их-то гнать? Не успели из города выгнать хвост нашего табуна, как случилось нечто ужасное. Лошади, не видев двенедели воды, бросились на Енисее к полынье, давили друг друга. Скоро прорубь и полыньи наполнились телами животных, остальных погнали дальше на восток».
«18 января 1920 г., с. Маганск возле Канска.
Простыл. Видимо, тиф.
Лежу у крестьянина третий день. Ребята, оповестив соседние деревни, раздают лошадей мужикам.
Вчера мне было особенно плохо. Думал, ночью умру. Не мог сам перевернуться. Спасибо старику-хозяину. Он помогал. Всю ночь ходил за мной. Жар. Во рту сохнет, тело как в огне горит, а в глазах всё лошади, лошади. А днём надо писать расписки, расписки».
«4 февраля 1920 г., Красноярск.
Две недели как вернулся. Было ещё три сильных приступа, но благодаря уходу Раи я кое-как перенёс тиф.
Через Рудольфа удалось достать документ отпускной. Счастливый, еду завтра к маме, в свой Айтат. Где полк - не знаю. Кажется, расформирован. Не знаю и о судьбе ребят.
Война на востоке разгорается. Чехи и остатки колчаковцев страшны. Сопротивляются где-то за Канском».
«15 февраля 1920 г., с. Айтат.
Добрался, наконец-то, снова в свой родной Айтат. Местные власти не оставляют меня в покое, несмотря на давнее пребывание здесь. Что будет дальше?».
«27 февраля 1920 г.
Дня четыре назад получил из волости объявление, в котором чёрным по красному было написано, что весь командный состав в кавычках «бывших офицеров», проживающих как в городе, так и в уезде, должен стать на учёт в назначенный срок.
Муртинский военком Ал. Ковригин, он же мой старый враг, спрашивал, почему встаю на учёт не из города, а с Айтата. Меня немного покоробило, ведь может арестовать меня, хотя я уволен «до выздоровления».
«6 марта 1920 г.
Вчера поехал в Мурту и зарегистрировался. В числе вопросов на большом листе - «Где служил», «Когда поступил» и т.д. - был вопрос, признаю ли я Советскую власть. Я написал: «Сочувствую». Дал свой адрес. Этот лист вроде анкеты отправят в Красноярск, и оттуда уже не знаю, что мне скажут. Да чёрт с ними, хуже не будет, что было уж».
«4 апреля 1920 г.
Вместо предполагаемого отдыха здесь, в деревне, в душе те же страдания за своих близких и за себя. Заклеймённый печатью офицера, я изгнан даже из среды своих мужиков.
Я «буржуазия», я кулак, я колчаковский наймит. Мне нельзя высказывать своего мнения на собрании по этому или другому делу, я даже присутствовать на собраниях не имею права. Мало того, за нами следят.
Вчера арестовали Ольгу Александровну за то, что она в споре с кем-то по дороге из Красноярска прямо сказала, что думает о власти.
Школа осиротела. Книги ребятишкам меняют пока. Но... Очередь об аресте висит над головой и чувствуется ближе с каждым днём, хотя и не за что. Эх ты, доля моя!».
В конце статьи в "Красноярской газете" есть приписка автора, краеведа В.А. Аференко: "На этом дневник П.П. Чащина обрывается. Его дальнейшая судьба неизвестна.
Что же касается дневника П.П. Чащина, то его, вопервых, нужно до конца расшифровать и затем с комментариями издать (дайте мне 50 тысяч рублей и я постараюсь сделать это сам);"
Виктора Александровича Аференко я знаю заочно как автора отличной книги об истории Красноярского Края "Эхо гражданской войны". Надеюсь, ему удастся найти средства, и издать дневник Чащина полностью. Это было бы очень важно для нашего настоящего и будущего.