лирическое. 60 лет Израилю.
Честно говоря, не хотел бы выкладывать литературные тексты здесь. Но лень придумывать что-то другое. Сегодня - сказка, написанная в апреле 2001 года. Про копирайт и всё такое даже не напоминаю... хотя вот и напомнил.
МАЛЬЧИК И ДВА ЕГО ДИББУКА*
«Никогда не делай этого, Марик», - сказала бабушка строго и прошлёпала плоскими ступнями в коридор. Там она остановилась возле зеркала, взяла рейсфедер, поворчала отчего-то на своё отражение, принялась выщипывать усики над верхней губой.
Мальчик знал, что у многих женщин растут внутри волосы, которые с жестокой периодичностью выходят наружу (над верхней губой, как обычно), но это считается нестрашным, потому что запаха не издаёт и не претендует ни на что. Вот тётки, заполненные снегом, представляли большую опасность. Бабушкина соседка тётя Йентцер Шмак была даже со льдом внутри, и Марик увидел случайно, как она однажды оседлала унитаз и принялась выдавливать свой лёд. Йентцер долго кряхтела, затем натянула розовые панталоны и умчалась в свою комнату. Мальчик покинул свой случайный наблюдательный пункт у смотрового окошка на кухне и принялся исследовать туалет: из унитаза несло холодом. «Я, наверное, ненормальный», - подумал мальчик.
Туалет, место научных изысканий, был врезан в коммуналку, намертво закреплённую в длинном коричневом доме. Дальше прочность конструкции заканчивалась: старый дом плохим клеем прилепился к одному из переулков, торчащих из проспекта Майорова в самом центре Ленинграда. Сегодня учёные доказали, что такого проспекта нет, как нет уже и самого города, остался лишь новодел на болоте, заледеневшем до весны. Что будет весной, когда лёд растает, мальчик думать совсем не хотел. Он спросил:
- Бабушка, а когда лёд расплавится, мы все утонем?
- Конечно; только придёт Мессия, и все получат своё - и евреи, и неевреи тоже.
- И я получу, и ты, и дедушка?
- Дедушка… - бабушка замялась, - дедушка твой совершил большой грех. Когда его угнали в Германию, он выдал себя за малоросса. Я уж не знаю, как, но он жив остался, но стал мешумед, выкрест. Ты тоже мешумед, но это не страшно сейчас, когда Бог отвернулся от нас. А Барух мучился страшно, пил много, что для еврея нелепость, кушал трефное, потом переживал, что некошер ел, и снова пил, пока не умер в пятьдесят четыре года от рака лёгких. Когда умирал, схватил меня за волосы, замычал: это Малехамовэс, Ангел смерти, не принял дедушкину душу, и она застряла меж миров, заблудилась, но отыскала меня. Ты знаешь, еврей всегда остаётся евреем, даже окрестившись, и теперь дедушку не берут ни в наш, ни в христианский ад. А, может, пророк Даниил и придумал свой Ойлем-Хаэмес, и нет никакого загробного мира. Вот только диббук давит на меня всё больше, будто ношу не только чужую душу, но и второе тело. Одиноко от этого очень, - бабушка рассмеялась, - будто ходишь вечно беременная и никак родить не можешь.
- Бабушка, зачем я еврей? - спросил мальчик.
- А затем, что ты лучше всех. Когда-нибудь, очень не скоро, ты окажешься в раю и найдёшь там меня сидящей в золотом кресле. Увидимся.
- А Виолетта Никифоровна где будет?
- Ну, если будет вести себя хорошо, то, может быть, станет моей рабыней и научится мыть мне ноги… и себе тоже. Но хватит тебе Виолетты Никифоровны и в этой жизни, беги в школу, опоздаешь ведь, пионэр!..
- А где же наш жидкий жидёнок? - спросила Виолетта Никифоровна. Класс, как всегда, дружно засмеялся удачной шутке. По школьным меркам антисемитизм Виолетты был лёгким, ненатужным и весьма остроумным.
Все дети были построены шпалерами, поправляли пионерские галстуки, толкались, шушукались. Фотограф морщился. Когда он в третий раз ставил свет, вбежал красный и запыхавшийся Марик.
- Пришел… - прошипела Виолетта Никифоровна. Мальчик посмотрел на свою первую учительницу - он уже твердо знал, что внутри неё лёд, смешанный с мочой. - Встань рядом со Светой! - кричала Никифоровна. (В учительской говорили, что она окончательно сдурела, когда у неё удалили матку. Эта информация выдавалась первому встречному, и непонятно было, к чему все эти мадридские тайны, когда все всё знают. Говорили также, что бешенство перекинулось в голову и застряло там меж мозговых столбиков. Дети понятия об этом не имели, но многие, кажется, догадывались). - Встань рядом с другой Светой, Петровой!
Мальчик вздрогнул. Это было слишком. Петрова - рыхлая девочка с пятачком вместо носа казалась вылепленной из небольшой свиньи, а это, кроме того, что противно, было ещё и не кошерно.
- Быстро, Марик! - торопила Никифоровна, - вот…вот…вот так. Хорошо. Нет, вы посмотрите, какая у нас дружба народов! Black and White! Кто написал?!.
- Маяковский, - хмуро ответил класс.
Мальчик подошёл к Свете - та подозрительно часто хлопала белыми ресницами.
- Мальчик, а, мальчик, почему у тебя такой большой нос? - спросила девочка.
- А это чтобы лучше нюхать тебя, - ответил Марик.
Через час он шёл по тёмным уже улицам и смотрел на близкое небо. Мальчик думал о том, что хорошо бы вот даже с этой некошерной Петровой…ведь у него в тех местах, что не показывают, растут волосы…был бы он как пражский ребе Лив бен-Бецалель, и сотворил бы своего Голема, только женского рода. Вот только где взять столько глины? И к чему всё это приведёт в конце концов? Марик не вынимал руки из карманов, пряча там скомканное желание. Он даже не сразу заметил, как его осветили фары ближним светом, отшатнулся и упал в грязный снег. Мальчик сидел в вонючем снегу, как в утробе ледяной тётки, и думал о том, что проехал вовсе не автомобиль, а взглянул парой из тысячи своих глаз Малехамовэс. Ангел смерти искал кого-то, и мальчик вдруг понял, кого.
Бабушка умерла весной в три часа с четвертью вскоре после того, как ей ввели морфин. Диббук заметался в остывающем теле: всем известно, он не любил холодной крови. Пометавшись, он стал искать себе новое убежище. Приехавшие медсёстры были так себе вариант - от них пахло спиртом, дешёвой ветчиной, несло несвежим морозом. К тому же они ругались (на одной из наркотических ампул стёрлась надпись): «Ведь всё торчкам продадут, и смерть им не смерть, мудакам жидовским!..».
Мальчик напрягся, плюнул в тёток, с размаху повалился на пол, стал скрести ногтями облупившийся пол, мелко затрясся, изо рта пошла розовая пена. Пришла бабушка, поправила мальчику галстук и сказала: «Марик, ты бы лучше этого не делал - ни через два года, ни через десять».
Когда наутро мальчик очнулся, его тошнило, голова была свинцовой, но, главное, он понял, что бабушка говорила ему не всё, она сама потерялась в своей вере, говорила языком, который забыла, пела колыбельную «виглид» придуманными словами и любила своего мёртвого мужа. Марик тоже любил свою усатую бабушку и простил ей навалившуюся тяжесть: это диббук поселился в его душе, а, может, сразу два диббука, но про это в Книге ничего не написано.
Ровно через два года девочка Света Петрова неожиданно возникла в темноте.
- Знаешь, - сказала она, - слякоть такая на улице, лёд чёрный, а я пива выпила, посмотри, мне что-то в глаз попало.
Её свиной пятачок вытянулся, обвис и стал вполне походить на нормальный нос.
- Я знаю тут рядом совсем светлую лестницу, давай посмотрим твой глаз.
- А я люблю тёмные парадные, там теплее.
Через пару минут мальчик пыхтел, пытаясь проникнуть в Свету целиком, но, как в том мультфильме про Вини-Пуха, шарик входил в горшочек только когда лопался, а это в планы Марика никак не входило. Он пытался растопить пахнущий рыбой лёд внутри девочки, но не вполне успел - нахлынул обычный дикий страх, и мальчик вывалился куда-то наружу, ударившись головой о неожиданно мягкие ступени.
«Ничего интересного, князь Мышкин, ничего необычного, - ворчала Света, поправляя юбку, - и всё это слишком даже для меня». Она на всякий случай легонько пнула Идиота своей сформировавшейся ногой и хлопнула дверью.
Марик вскоре затих, придавленный тремя жившими в нём душами. Ни с гопниками, ни с ментами его пути не пересеклись сегодня.
Дальше женщины в его жизни летели, как в кино - по двадцать четыре в секунду, но ни одна не зацеплялась надолго за его крючок. Впрочем, если бы это и произошло, получился бы размытый стоп-кадр, а мутной картинки мальчик не потерпел бы.
Терпел он только своих диббуков, носил эту тяжесть, как силач в старом цирке, только зрители не смеялись - они ждали Клоуна.
Клоун возник на экране как всегда неожиданно, смотрел своими рыбьими глазами, хохмил: «Господа россияне! Цирк мы достроили до Инженерного замка, Большой дом расширили до Соляного городка, соединили всё тайными подземными ходами, по которым будем ходить, ходить и ходить. Мы поимели успехи в жилищно-коммунальном хозяйстве: евреям мы уменьшили цену за газ, а скоро он обойдётся им и вовсе бесплатно. И станет после этого невыносимо хорошо. Правда, мальчик?».
Марик посмотрел на свои ломающиеся руки и тут же придумал, что все его диббуки переселились в Клоуна и налаживают связи с его христианской душой. Для верности мальчик послал Клоуну и свою душу: самый честный способ отомстить судьбе, как видно.
___________________________
*Диббук (иврит) - душа умершего, поселившаяся в душе живого, и не всегда бескорыстно
(с) Староверов. 2001.
МАЛЬЧИК И ДВА ЕГО ДИББУКА*
«Никогда не делай этого, Марик», - сказала бабушка строго и прошлёпала плоскими ступнями в коридор. Там она остановилась возле зеркала, взяла рейсфедер, поворчала отчего-то на своё отражение, принялась выщипывать усики над верхней губой.
Мальчик знал, что у многих женщин растут внутри волосы, которые с жестокой периодичностью выходят наружу (над верхней губой, как обычно), но это считается нестрашным, потому что запаха не издаёт и не претендует ни на что. Вот тётки, заполненные снегом, представляли большую опасность. Бабушкина соседка тётя Йентцер Шмак была даже со льдом внутри, и Марик увидел случайно, как она однажды оседлала унитаз и принялась выдавливать свой лёд. Йентцер долго кряхтела, затем натянула розовые панталоны и умчалась в свою комнату. Мальчик покинул свой случайный наблюдательный пункт у смотрового окошка на кухне и принялся исследовать туалет: из унитаза несло холодом. «Я, наверное, ненормальный», - подумал мальчик.
Туалет, место научных изысканий, был врезан в коммуналку, намертво закреплённую в длинном коричневом доме. Дальше прочность конструкции заканчивалась: старый дом плохим клеем прилепился к одному из переулков, торчащих из проспекта Майорова в самом центре Ленинграда. Сегодня учёные доказали, что такого проспекта нет, как нет уже и самого города, остался лишь новодел на болоте, заледеневшем до весны. Что будет весной, когда лёд растает, мальчик думать совсем не хотел. Он спросил:
- Бабушка, а когда лёд расплавится, мы все утонем?
- Конечно; только придёт Мессия, и все получат своё - и евреи, и неевреи тоже.
- И я получу, и ты, и дедушка?
- Дедушка… - бабушка замялась, - дедушка твой совершил большой грех. Когда его угнали в Германию, он выдал себя за малоросса. Я уж не знаю, как, но он жив остался, но стал мешумед, выкрест. Ты тоже мешумед, но это не страшно сейчас, когда Бог отвернулся от нас. А Барух мучился страшно, пил много, что для еврея нелепость, кушал трефное, потом переживал, что некошер ел, и снова пил, пока не умер в пятьдесят четыре года от рака лёгких. Когда умирал, схватил меня за волосы, замычал: это Малехамовэс, Ангел смерти, не принял дедушкину душу, и она застряла меж миров, заблудилась, но отыскала меня. Ты знаешь, еврей всегда остаётся евреем, даже окрестившись, и теперь дедушку не берут ни в наш, ни в христианский ад. А, может, пророк Даниил и придумал свой Ойлем-Хаэмес, и нет никакого загробного мира. Вот только диббук давит на меня всё больше, будто ношу не только чужую душу, но и второе тело. Одиноко от этого очень, - бабушка рассмеялась, - будто ходишь вечно беременная и никак родить не можешь.
- Бабушка, зачем я еврей? - спросил мальчик.
- А затем, что ты лучше всех. Когда-нибудь, очень не скоро, ты окажешься в раю и найдёшь там меня сидящей в золотом кресле. Увидимся.
- А Виолетта Никифоровна где будет?
- Ну, если будет вести себя хорошо, то, может быть, станет моей рабыней и научится мыть мне ноги… и себе тоже. Но хватит тебе Виолетты Никифоровны и в этой жизни, беги в школу, опоздаешь ведь, пионэр!..
- А где же наш жидкий жидёнок? - спросила Виолетта Никифоровна. Класс, как всегда, дружно засмеялся удачной шутке. По школьным меркам антисемитизм Виолетты был лёгким, ненатужным и весьма остроумным.
Все дети были построены шпалерами, поправляли пионерские галстуки, толкались, шушукались. Фотограф морщился. Когда он в третий раз ставил свет, вбежал красный и запыхавшийся Марик.
- Пришел… - прошипела Виолетта Никифоровна. Мальчик посмотрел на свою первую учительницу - он уже твердо знал, что внутри неё лёд, смешанный с мочой. - Встань рядом со Светой! - кричала Никифоровна. (В учительской говорили, что она окончательно сдурела, когда у неё удалили матку. Эта информация выдавалась первому встречному, и непонятно было, к чему все эти мадридские тайны, когда все всё знают. Говорили также, что бешенство перекинулось в голову и застряло там меж мозговых столбиков. Дети понятия об этом не имели, но многие, кажется, догадывались). - Встань рядом с другой Светой, Петровой!
Мальчик вздрогнул. Это было слишком. Петрова - рыхлая девочка с пятачком вместо носа казалась вылепленной из небольшой свиньи, а это, кроме того, что противно, было ещё и не кошерно.
- Быстро, Марик! - торопила Никифоровна, - вот…вот…вот так. Хорошо. Нет, вы посмотрите, какая у нас дружба народов! Black and White! Кто написал?!.
- Маяковский, - хмуро ответил класс.
Мальчик подошёл к Свете - та подозрительно часто хлопала белыми ресницами.
- Мальчик, а, мальчик, почему у тебя такой большой нос? - спросила девочка.
- А это чтобы лучше нюхать тебя, - ответил Марик.
Через час он шёл по тёмным уже улицам и смотрел на близкое небо. Мальчик думал о том, что хорошо бы вот даже с этой некошерной Петровой…ведь у него в тех местах, что не показывают, растут волосы…был бы он как пражский ребе Лив бен-Бецалель, и сотворил бы своего Голема, только женского рода. Вот только где взять столько глины? И к чему всё это приведёт в конце концов? Марик не вынимал руки из карманов, пряча там скомканное желание. Он даже не сразу заметил, как его осветили фары ближним светом, отшатнулся и упал в грязный снег. Мальчик сидел в вонючем снегу, как в утробе ледяной тётки, и думал о том, что проехал вовсе не автомобиль, а взглянул парой из тысячи своих глаз Малехамовэс. Ангел смерти искал кого-то, и мальчик вдруг понял, кого.
Бабушка умерла весной в три часа с четвертью вскоре после того, как ей ввели морфин. Диббук заметался в остывающем теле: всем известно, он не любил холодной крови. Пометавшись, он стал искать себе новое убежище. Приехавшие медсёстры были так себе вариант - от них пахло спиртом, дешёвой ветчиной, несло несвежим морозом. К тому же они ругались (на одной из наркотических ампул стёрлась надпись): «Ведь всё торчкам продадут, и смерть им не смерть, мудакам жидовским!..».
Мальчик напрягся, плюнул в тёток, с размаху повалился на пол, стал скрести ногтями облупившийся пол, мелко затрясся, изо рта пошла розовая пена. Пришла бабушка, поправила мальчику галстук и сказала: «Марик, ты бы лучше этого не делал - ни через два года, ни через десять».
Когда наутро мальчик очнулся, его тошнило, голова была свинцовой, но, главное, он понял, что бабушка говорила ему не всё, она сама потерялась в своей вере, говорила языком, который забыла, пела колыбельную «виглид» придуманными словами и любила своего мёртвого мужа. Марик тоже любил свою усатую бабушку и простил ей навалившуюся тяжесть: это диббук поселился в его душе, а, может, сразу два диббука, но про это в Книге ничего не написано.
Ровно через два года девочка Света Петрова неожиданно возникла в темноте.
- Знаешь, - сказала она, - слякоть такая на улице, лёд чёрный, а я пива выпила, посмотри, мне что-то в глаз попало.
Её свиной пятачок вытянулся, обвис и стал вполне походить на нормальный нос.
- Я знаю тут рядом совсем светлую лестницу, давай посмотрим твой глаз.
- А я люблю тёмные парадные, там теплее.
Через пару минут мальчик пыхтел, пытаясь проникнуть в Свету целиком, но, как в том мультфильме про Вини-Пуха, шарик входил в горшочек только когда лопался, а это в планы Марика никак не входило. Он пытался растопить пахнущий рыбой лёд внутри девочки, но не вполне успел - нахлынул обычный дикий страх, и мальчик вывалился куда-то наружу, ударившись головой о неожиданно мягкие ступени.
«Ничего интересного, князь Мышкин, ничего необычного, - ворчала Света, поправляя юбку, - и всё это слишком даже для меня». Она на всякий случай легонько пнула Идиота своей сформировавшейся ногой и хлопнула дверью.
Марик вскоре затих, придавленный тремя жившими в нём душами. Ни с гопниками, ни с ментами его пути не пересеклись сегодня.
Дальше женщины в его жизни летели, как в кино - по двадцать четыре в секунду, но ни одна не зацеплялась надолго за его крючок. Впрочем, если бы это и произошло, получился бы размытый стоп-кадр, а мутной картинки мальчик не потерпел бы.
Терпел он только своих диббуков, носил эту тяжесть, как силач в старом цирке, только зрители не смеялись - они ждали Клоуна.
Клоун возник на экране как всегда неожиданно, смотрел своими рыбьими глазами, хохмил: «Господа россияне! Цирк мы достроили до Инженерного замка, Большой дом расширили до Соляного городка, соединили всё тайными подземными ходами, по которым будем ходить, ходить и ходить. Мы поимели успехи в жилищно-коммунальном хозяйстве: евреям мы уменьшили цену за газ, а скоро он обойдётся им и вовсе бесплатно. И станет после этого невыносимо хорошо. Правда, мальчик?».
Марик посмотрел на свои ломающиеся руки и тут же придумал, что все его диббуки переселились в Клоуна и налаживают связи с его христианской душой. Для верности мальчик послал Клоуну и свою душу: самый честный способ отомстить судьбе, как видно.
___________________________
*Диббук (иврит) - душа умершего, поселившаяся в душе живого, и не всегда бескорыстно
(с) Староверов. 2001.