«Катынский вопрос» на Нюрнбергском процессе. Воспоминания переводчика
Татьяна Ступникова
Представляю главу из воспоминаний Татьяны Сергеевны Ступниковой (1923-2005) - советского переводчика-синхрониста на Нюрнбергском процессе.
В 1944 г., будучи совсем молодой девушкой, Татьяна Ступникова ушла добровольцем на Великую Отечественную войну. Она воевала во фронтовой разведке и вместе с частями 4-го Украинского фронта прошла Польшу, Германию и Чехословакию.
«Последним кровавым боем с войсками фельдмаршала Шёрнера уже после подписания Акта о безоговорочной капитуляции - пишет Татьяна Ступникова в своих воспоминаниях - кончилась на моем участке фронта Вторая мировая война. Тогда меня не покидала наивная уверенность, что все оставшиеся в живых офицеры и солдаты, по крайней мере такие, как я, совершенно не нужные армии в мирное время, сразу будут отправлены восвояси. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Я получила приказ срочно отправиться в Берлин в штаб Советской военной администрации в Германии.»
Работая переводчиком штаба СВАГ, молодая девушка надеялась вскоре вернуться домой в Москву. Но в январе 1946 г. по распоряжению заместителя Главноначальствующего СВАГ генерала Серова Татьяна Ступникова получила приказ отправиться из Берлина в Нюрнберг на проходивший там международный судебный процесс над бывшими руководителями гитлеровской Германии - для работы синхронным переводчиком с немецкого в составе советской делегации.
«Не посчитавшись с моим желанием во что бы то ни стало вернуться домой и в нарушение закона, по которому мне после фронта полагался отпуск, судьба забросила меня в Нюрнберг. Я не в обиде на судьбу за то, что мне пришлось стать одним из многих участников Нюрнбергского процесса, пусть даже только статистом. С этими мыслями я и приступаю к своим воспоминаниям о Нюрнбергском процессе, о котором я хочу рассказать Правду, только Правду и ничего кроме Правды.»
Татьяна Ступникова
ДЕНЬ КАТЫНИ
Раскрытие тайны секретных протоколов на заседании Международного трибунала было для советских участников процесса не единственным серьезным потрясением. Другим поистине тяжелым переживанием для большинства из нас было «катынское дело». Каждый воспринял это печальное событие по-своему, исходя из собственного жизненного опыта, но тяжело было, бесспорно, всем советским. И судьям, внезапно утратившим свою самоуверенную окаменелость, и обвинителям, которым суждено было на примере Катыни еще раз убедиться, что Нюрнбергский трибунал - это не суд Союза Советских Социалистических Республик. Наконец, тяжело было рядовым членам делегации, переживавшим всё, что происходило в зале суда, и делавшим свои выводы... Многие из этих статистов молча думали о своем, скрывая эти мысли, так как официальное право на существование имела лишь одна кремлевская версия. Она гласила: осенью 1941 года гитлеровскими оккупационными властями в Катынском лесу было расстреляно 11 тысяч польских военнопленных.
Сталин, очевидно, решил использовать Нюрнбергский процесс для того, чтобы показать всему миру, что в массовом расстреле поляков в Катыни, а заодно в их массовой гибели в лагерях ГУЛАГа виновно не социалистическое, а национал-социалистическое государство, не он, отец народов, а вождь немецкого рейха. Братья-близнецы, один из которых успел бесславно окончить свою жизнь, а другой торопился закрепить за собой пьедестал великого миротворца, вновь противостояли друг другу, на этот раз в международном суде.
Уверенные в легкой победе кремлевские заправилы отдали своей послушной нюрнбергской команде приказ: включить катынское дело в приговор Международного трибунала и таким образом, свалив вину на немцев, поставить раз и навсегда точку не только в истории катынского расстрела, но и в судьбе тысяч поляков, нашедших свою гибель в «исправительно-трудовых» лагерях нашей страны.
Наши судьи и обвинители ретиво бросились выполнять приказ Москвы. Советский опыт осуждения людей без судебного разбирательства и без права на защиту, страх перед своим государством и его руководителями не позволили нашим юристам высшего ранга трезво оценить обстановку с учетом всех имеющихся по катынскому делу документов. Не задумываясь над возможными последствиями, они сами полезли в устроенную ими же самими ловушку, предоставив суду «Сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками военнопленных польских офицеров в Катынском лесу». Они были уверены в том, что суд автоматически, без сомнений и рассуждений, примет этот документ на основании 21-й статьи Устава МВТ, по которой Трибунал принимает «без доказательств официальные правительственные документы и документы комитетов, созданных в союзных странах для расследования военных преступлений».
Более того, советские юристы, руководимые одним из умных, юридически образованных палачей Андреем Вышинским, напрочь забыли о существовании в любом суде института защиты и права подсудимых на защиту независимо от тяжести совершенных ими преступлений. Но этого не могли забыть всегда готовые перейти в наступление и сразиться с обвинителями бдительные защитники нацистских преступников, решившие опровергнуть версию советского обвинения по Катыни.
С этой целью адвокат Геринга Штамер ходатайствовал о вызове в суд свидетелей, и Трибунал совершенно неожиданно для советских обвинителей и судей удовлетворил это ходатайство и разрешил вызов немецких свидетелей, способных доказать, что факт расстрела нацистами польских офицеров в Катыни, сообщенный советской комиссией под руководством Бурденко, не соответствует действительности.
Западные судьи аргументировали принятое в совещательной комнате большинством голосов решение вызвать свидетелей тем, что права подсудимых на защиту не могут быть ущемлены. Энергичные протесты советских судей не имели успеха. Дело кончилось тем, что Трибунал разрешил каждой из сторон вызвать в суд по катынскому делу трех свидетелей. Словесный бой советских обвинителей и немецких защитников начался.
Переводческий "аквариум" в зале суда
Первого июля 1946 года мне довелось принять участие в этом сражении в скромной роли синхронного переводчика. Моя смена в этот день началась с допроса доктором Штамером главного свидетеля защиты полковника Фридриха Аренса, командира 537-го полка связи, который осенью 1941 года стоял в районе Катынского леса.
Для перевода короткие, ясные, повторяющиеся в различном словесном оформлении вопросы опытного защитника и по-военному четкие ответы свидетеля не представляли трудности, если не считать необходимости обеспечить предельную точность перевода. В данном случае каждое слово могло вызвать нежелательную дискуссию или, что еще хуже, упрек в адрес переводчика, которого главные действующие лица, когда дело принимает нежелательный оборот, превращают в козла отпущения.
И вот здесь я впервые позволю себе процитировать стенограмму допроса:
АРЕНС: Вскоре после моего прибытия один из солдат обратил мое внимание на то, что в одном месте на холмике стоит березовый крест. В это время все было занесено снегом, но я сам видел этот березовый крест. После этого я постоянно слышал от своих солдат, что здесь в нашем лесу якобы когда-то происходили расстрелы. Я чисто случайно установил, что здесь действительно находится какое-то захоронение. Обнаружил я это зимой 1943 года в январе или в феврале.
Дело было так. Я случайно увидел в этом лесу волка. Сначала я не поверил, что это на самом деле мог быть волк. Я пошел по его следам вместе с одним знакомым человеком и увидел разрытую могилу на том же холме с березовым крестом... Врачи сказали, что это кости человека.
ШТАМЕР: Здесь утверждалось, что из Берлина якобы прибыл приказ расстрелять польских военнопленных. Знали ли Вы что-нибудь о таком приказе?
АРЕНС: Нет, я никогда ничего не слышал о таком приказе.
ШТАМЕР: Может быть, Вы получали подобный приказ от другой инстанции?
АРЕНС: Я только что сказал, что о такого рода приказе я никогда ничего не слышал, следовательно, я его и не получал.
ШТАМЕР: Были ли поляки расстреляны по Вашему указанию, по Вашему непосредственному указанию?
АРЕНС: По моему указанию не было расстреляно никаких поляков. Вообще никто не был расстрелян по моему указанию. За всю мою жизнь я не издавал таких приказов.
ШТАМЕР: Но ведь Вы прибыли (на место дислокации своего полка. - Т. С.) только в ноябре 1941 года. Слышали ли Вы что-либо о том, что Ваш предшественник полковник Беденк приказал провести такую акцию?
АРЕНС: Я никогда не слышал об этом. Я работал со своим штабом полка в самом тесном контакте. Я хорошо знал своих людей, а они знали меня. Я абсолютно убежден, что ни мой предшественник, ни вообще кто-либо из моего полка не участвовал в подобном деле. Я непременно, хотя бы по каким-то намекам, узнал бы об этом.
ШТАМЕР: Каким образом дело дошло до вскрытия могил?
АРЕНС: В подробностях я не осведомлен. Однажды ко мне явился профессор Бутц по поручению командования фронтом и сообщил мне, что в моем лесу на основании имеющихся слухов должны быть проведены раскопки и что поэтому он должен информировать меня об этих раскопках.
ШТАМЕР: Рассказывал ли Вам впоследствии профессор Бутц со всеми подробностями о результатах раскопок?
АРЕНС: Я запомнил только один польский дневник, который он передал мне. В этом дневнике следовали дата за датой, сопровождающиеся письменными заметками, но я не мог их прочитать, так как они были написаны по-польски. Дневник оканчивался весной 1940 года.
В последней записи было выражено опасение, что им предстоит что-то ужасное. Таков был общий смысл.
ШТАМЕР: Здесь утверждалось, что в марте 1943 года в Катынь были доставлены трупы и погребены в лесу. Известно ли Вам что-нибудь по этому поводу?
АРЕНС: Мне ничего об этом неизвестно.
После этого Аренса допрашивал защитник Деница Кранцбюлер. Он спросил свидетеля, говорил ли тот с местными жителями о расстреле в Катынском лесу в 1940 году. Аренс ответил утвердительно и рассказал суду, что приблизительно в мае 1943 года он говорил об этом с четой пчеловодов, которые жили рядом с могилами. Супруги сказали, что весной 1940 года на станцию Гнездово в железнодорожных вагонах привезли свыше четырехсот поляков в военной форме, которые были затем на грузовых машинах доставлены в лес. Рассказчики слышали потом стрельбу и крики.
Далее Кранцбюлер спросил свидетеля, были ли найдены какие-нибудь другие могилы в лесу, около дачи, у зданий НКВД. Аренс и на этот вопрос ответил утвердительно и сообщил суду, что это были неглубокие могилы с разложившимися трупами и рассыпавшимися скелетами. В каждой такой могиле было по шесть-восемь мужских и женских скелетов.
Настала очередь обвинения допрашивать Аренса. Его допрашивал помощник главного обвинителя от СССР Смирнов, которому было поручено ведение катынского дела. Смирнов сконцентрировал внимание на эпизоде с волком. Он интересовался главным образом толщиной земляного слоя, покрывавшего человеческие трупы. Смирнов попросил свидетеля сообщить суду, была ли толщина слоя несколько десятков сантиметров или полтора-два метра. На это Аренс ответил, что этого не припоминает. Тогда Смирнов спросил полковника, где он нашел такого волка, который сумел бы разрыть землю на глубину полтора-два метра. На это последовал ответ: «Я не нашел такого волка, я видел его!»
Два других свидетеля защиты: Рейнгарт фон Эйхборн, бывший референт по телефонной связи при штабе Группы армий «Центр», и генерал-лейтенант Оберхойзер, начальник группы связи Группы армий «Центр» - решительно отрицали существование приказа о расстреле поляков. Если бы такой приказ был, то Эйхборн должен был бы знать об этом, так как все приказы 537-му полку проходили через него. Оберхойзер, со своей стороны, указал на совершенно другие задачи полка связи и на невозможность технически провести такую массовую казнь.
После окончания моей смены я не смогла уйти и осталась в зале суда, где слушала допросы свидетелей обвинения. Казалось бы, эти допросы должны были доказать, что массовый расстрел поляков был осуществлен немецкими оккупационными властями.
Присутствующие в зале суда прекрасно понимали, что в случае, если свидетелям, вызванным в суд по ходатайству советского обвинения, не удастся достаточно убедительно подтвердить своими показаниями факт массового расстрела гитлеровцами польских военнопленных в Катынском лесу осенью 1941 года, советская версия окажется юридически несостоятельной. И хотя защитники не выдвинут никакой своей версии (такого права им не дано), это чудовищное преступление XX века останется на совести сталинского руководства (если у того есть совесть!) и тень его падет на нашу Родину.
Проведенные Смирновым допросы свидетелей обвинения не дали советской стороне желаемых результатов. Бывший помощник бургомистра Смоленска Базилевский производил жалкое впечатление, к тому же Смирнов торопил его и просил не вдаваться в подробности. Видимо, он боялся, что подставной свидетель окончательно запутается.
В моей памяти запечатлелся инцидент, происшедший в начале перекрестного допроса Базилевского всё тем же Штамером. Штамер спросил Базилевского: «Вы до перерыва, как я наблюдал, читали свои показания. Верно ли это?» Базилевский ответил, что он ничего не читал и у него в руках только план размещения участников суда в зале. Второй вопрос Штамера звучал так: «Как Вы объясните, что у переводчика уже были Ваши ответы?» Базилевский ответил, что он не знает, каким образом переводчики могли заранее получить его ответы.
После окончания перекрестного допроса американский обвинитель Додд взял слово и сообщил Председателю суда, что он направил записку переводчикам и получил ответ от ответственного за переводчиков американского лейтенанта, в котором сообщалось, что ни у одного из них не было ни вопросов ни ответов.
Штамер взял свои слова обратно, сказав, что это было сообщено ему вне зала суда. Председатель суда Лоренс указал защитникам, что они не должны делать подобных заявлений до тех пор, пока не проверят их обоснованность. На этом инцидент был исчерпан. Но сколько волнений он принес нашей дежурной переводчице, об этом история умалчивает. Нет сомнений, что она пережила тяжелые минуты, а Штамер, по свидетельству юристов, просто-напросто применил испытанный психологический прием защиты, чтобы запугать и без того робкого, неуверенного в себе и в своих показаниях свидетеля.
В конце допроса адвокат спросил Базилевского, был ли тот репрессирован за сотрудничество с немцами. На это Базилевский ответил отрицательно. На вопрос, служит ли он снова и пользуется ли уважением, свидетель дал положительный ответ. Таким образом защите вполне удалось дискредитировать главного свидетеля обвинения.
Двое других свидетелей обвинения: профессор судебной медицины Софийского университета Марков и главный судебный медэксперт Минздрава СССР Прозоровский - также не смогли достаточно обоснованно подтвердить правильность советской версии катынских расстрелов.
И что из того, что защита не ставила вопрос о том, кто расстрелял пленных поляков: мы или они? Пусть такого права защите не дано, но она доказала по этому делу несостоятельность советской версии, хотя и не приписала вину советским властям. Однако страшный вывод напрашивался сам собой и был косвенно подтвержден решением суда: «За недостатком доказательств не включать дело о катынских расстрелах в приговор Международного военного трибунала». В задачу Трибунала не входил поиск других виновных, пусть даже в тягчайших преступлениях против человечности. Поиски эти могли бы помешать работе международного судебного процесса, который несмотря на все трудности должен был состояться, ибо этого требовало человечество, истерзанное нацистскими зверствами и долгой кровавой войной.
Что же должны были чувствовать и думать советские граждане, присутствовавшие на заседании суда в «черный день Нюрнбергского процесса»? Именно так мы, не сговариваясь, назвали день 1 июля 1946 года.
Для меня это был действительно черный день хотя я была всего лишь переводчиком в зале суда. Слушать и переводить показания свидетелей мне было несказанно тяжело, и не из-за сложности перевода, а на сей раз из-за непреодолимого чувства стыда за моё единственное многострадальное Отечество, которое не без основания можно было подозревать в совершении тягчайшего преступления.
В этом, к моему великому ужасу, и заключалась Правда, ничего кроме Правды! Для того чтобы не усомниться в этом и доказать себе правомерность столь тяжкого обвинения, мне было достаточно вспомнить очередь измученных горем родственников советских заключенных во дворе дома № 24 на Кузнецком Мосту, в которую мы вставали на рассвете. Мы дожидались, когда откроется дверь в приемную НКВД, и выслушивали трафаретные ответы дежурных энкаведистов. Протягивая в маленькое окошко в толстой зеленой стене паспорт, большинство слышало неизменный ответ: «Десять лет без права переписки». Это, как правило, означало: расстрел!
Даже самые ярые сталинисты не сомневаются, что в годы советской власти такие ответы услышали миллионы и миллионы. Они давались всеми действующими в крупных городах приемными НКВД ежедневно с 9 до 18 часов, кроме выходных и праздничных дней.
Через десятилетия узнаем мы об огромных массовых захоронениях на территории СССР, но это будет потом. А пока в Нюрнберге свидетель Аренс в своих показаниях суду только упомянул о безымянных неглубоких могилах в Катынском лесу, где лежали разложившиеся трупы и рассыпавшиеся скелеты. Судя по состоянию останков, это были наши соотечественники, расстрелянные еще задолго до войны.
О наших соотечественниках в Нюрнберге не говорилось ни слова. Речь шла только об убиенных поляках, и память, которая в таких жизненных обстоятельствах почему-то отказывается нам подчиняться и, работая по своим законам, высвечивает какое-то одно событие, или чье-нибудь давно забытое лицо, заставила меня в этот день вспомнить рассказ моей мамы об участи одного молодого поляка, сына главного архитектора Варшавы (фамилии его я не помню). Он попал в Колымские лагеря вместе с тысячами своих соотечественников после «победного» вступления нашей армии в Польшу осенью 1939 года, когда нас связывала с гитлеровской Германией трогательная дружба и мы сообща ликвидировали польское государство.
Юноша умер в колымской лагерной больнице от обморожения и дистрофии. Умирая, он просил написать о его смерти в Варшаву бабушке и маме. Эту его последнюю просьбу моя мама выполнить не могла - ведь тогда она сама была заключенной и не могла написать даже своим детям! В больницу маму взяли санитаркой, по ее словам, то ли с лесоповала, то ли из вышивального цеха. Единственное, чем она могла помочь, было дополнительное питание для умирающего, которое она доставала с большим трудом. Спасти поляка не удалось. Его с фанерной биркой на ноге вместе с другими умершими заключенными опустили в братскую безымянную могилу. На бирке стоял номер личного дела... Когда мама вышла из лагеря, была война, а теперь уже вряд ли кто-нибудь из родственников юноши остался в живых!
Публикация подготовлена по изданию:
Ступникова Т.С. «Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика». - М.: Возвращение, 2003.
часть 1
часть 2