Против равнодушия атеистов
Хотя бы они, по крайней мере, как следует узнали оспариваемую ими религию, прежде чем опровергать ее. Если бы эта религия похвалялась, будто ясно видит Бога, что Он вполне открыт ей, то действительно значило бы опровергать ее, говоря что в мире нет ничего такого, что воочию свидетельствовало бы о присутствии Божием. Но она, напротив, говорит, что люди находятся в мраке и отчуждении от Бога, что Он сокрыл себя от их познания и в Писании Сам называет Себя Богом сокровенным (Ис. 45:15); наконец, она сама старается утвердить два следующие положения: что Бог установил в Церкви ощутительные признаки, по которым могли бы узнать Его искренно Его ищущие, и в то же время он настолько сокрыл эти признаки, что видеть Его могут только стремящиеся к Нему всем своим сердцем. Какая же польза для них, если они, будучи столь небрежными искателями истины, жалуются, что ни в чем не могут открыть ее? Ибо мрак, в котором они находятся и в котором упрекают Церковь, лишь служит подтверждением одного из упомянутых положений Церкви, не касаясь другого, и утверждает ее учение, нисколько не разрушая его.
Опровержение их имело бы силу в том только случае, когда бы они по праву могли сказать, что, употребив все усилия к отысканию истины, даже в том, что указывается как путь к истине самою Церковью, удовлетворительного результата не достигли. Говоря так, они действительно пошатнули бы одно из притязаний религии. Но я надеюсь показать здесь, что ни один разумный человек не говорил и не может говорить подобным языком. Известен образ действий людей такого порядка. Они думают, что сделали все, возможное для вразумления себя, употребив несколько часов на чтение какой-нибудь библейской книги и сделав несколько вопросов священнику об истинах веры. А потом хвалятся тщетностью своих исканий в книгах и между людьми. Но, право, не могу удержаться, чтобы не высказать не раз повторенного мною, - что подобная небрежность невыносима. Здесь идет дело не о каком-нибудь второстепенном вопросе, чтобы возможно было такое отношение к делу: речь идет о нас самих и обо всем, что нам должно быть особенно дорого.
Бессмертие души столь важный вопрос для нас, касается нас так глубоко, что равнодушие к нему служило бы признаком потери всякого сознания. В зависимости от ожидания вечных благ в будущей жизни, все наши действия и наши мысли должны принимать столь различное направление, что нет возможности не сообразовать всякое суждение наше с точкою зрения на этот самоважнейший для нас предмет.
Итак, первый интерес и первый долг наш - уяснить себе этот вопрос, от которого зависит все наше поведение. Поэтому-то между неубежденными в этом я строго различаю стремящихся всеми силами вразумить себя в этом отношении от тех, которые живут, нисколько о том не беспокоясь и не думая.
Я могу лишь с сочувствием относиться к людям, которые искренно скорбят, находясь в этом сомнении, видят в нем величайшее несчастие и, не жалея никаких усилий, чтобы рассеять его, считают это стремление своим главнейшим и серьезнейшим делом.
Но что касается тех, которые проводят жизнь, не думая об этой последней цели жизни и потому только, что не находят в себе самих данных для своего убеждения, не заботятся поискать их вне себя и тщательно исследовать, принадлежит ли это мнение к разряду принимаемых народом по своей доверчивой простоте, или оно из числа тех темных, по существу, вопросов, которые однако имеют очень прочное и непоколебимое основание - на таких людей я смотрю совершенно иными глазами.
Эта небрежность в деле, касающемся самого человека, его вечности, всего, что должно быть дорого ему, не столько трогает, сколько возмущает меня; по-моему, такое явление изумительно, ужасно, даже уродливо. Я говорю так не под влиянием священной ревности благочестия. Напротив, я хочу сказать, что чувство это должно вытекать из здравого человеческого рассудка, в интересах самолюбия. Для этого нужно проницательности не больше, чем у самых простых, самых непросвещенных людей.
Не нужно иметь особенно возвышенную душу, чтобы понять, что в здешней жизни не может быть полного и действительного удовлетворения; что все наши удовольствия одна суета, а бедствия бесконечны; что, наконец, смерть, угрожающая нам ежечасно, должна неминуемо поставить нас через немного лет в ужасающую необходимость быть или навеки уничтоженными, или навеки несчастными.
Нет ничего ни несомненнее, ни ужаснее этого. Как бы мы ни храбрились, таков конец самой лучшей, в мирском смысле, жизни. Следовало бы поразмыслить об этом и сказать потом, не неоспоримо ли на самом деле, что в этой жизни нет иного блага, кроме надежды будущей жизни; что тем счастливее человек, чем ближе к ней, и что как нет более несчастий для того, кто совершенно уверен в ожидающей его вечности, так и не может быть счастья для людей, нисколько в этом отношении не просвещенных.
Конечно, велико несчастие находиться в этом сомнении; но мы обязаны, по крайней мере, стараться выйти из него, если оно есть в нас, а потому сомневающийся и не ищущий уверенности крайне несчастлив и, вместе, крайне несправедлив. Если он при этом спокоен и доволен, хвалится и тщеславится этим, даже находит предмет радости и гордости в таком состоянии; - я решительно теряюсь, как назвать такое нелепое существо.
И откуда могут являться подобные чувства? Какая радость не видеть впереди ничего, кроме неисцелимых зол? Что славного в этом непроницаемом мраке, и как может здравомыслящий человек рассуждать следующим образом?
"Я не знаю, кто дал мне место в этом мире, ни что такое мир, ни что такое я сам. Я нахожусь в страшном неведения всего. Не знаю ни своего тела, ни своих чувств, ни души, ни даже той части меня самого, которая мыслит то, что я говорю, размышляет обо всем и о себе самом и, однако, так же мало знает себя, как и все остальное. Я вижу обнимающие меня неизмеримые пространства вселенной, сам же приурочен к небольшому уголку этого необъятного протяжения, не ведая, почему именно здесь, а не там мое место, почему данное мне малое время назначено мне в этот, а не в другой момент, как всей предшествовавшей мне, так и последующей вечности".
"Отовсюду мне видны неизмеримые величины, заключающие меня в себе, как атом, как мимолетную, минутную тень".
"Все, что я знаю, это недалекая моя смерть, и самое недоступное моему познанию - та же неизбежная для меня смерть".
"Как неизвестно мне мое прошлое, так неведомо и будущее; одно только знаю, что по выходе из этого мира я навсегда повергаюсь или в ничтожество, или в руки разгневанного Бога, не ведая, какое из этих двух положений станет моим вечным уделом. Таково мое состояние, полное бедствий, немощей, мрака. И из всего этого я заключаю, что должен проводить все дни своей жизни, не помышляя проникнуть в грядущую судьбу мою. Может быть, мне и удалось бы несколько рассеять свои сомнения; но я не хочу брать на себя эту заботу, не сделаю ни шагу навстречу этому свету, а потом, относясь с презрением к тем, которые бы взяли на себя такой труд, я без боязни и предразмышления встретил бы это великое событие; без сопротивления дал бы вести себя на смерть, не будучи уверен в вечности своего будущего состояния".
Кто пожелал бы иметь другом человека, говорящего таким языком? Кто выбрал бы его из числа других, чтобы вверить ему свои дела? Кто прибегнул бы к нему в минуту своей скорби? И, наконец, какую пользу в жизни мог бы принести такой человек?
Действительно, для религии достославно иметь врагами таких неблагоразумных людей; сопротивление их так неопасно для нее, что, напротив, служит к утверждению ее главных истин. Ибо христианская вера, главным образом, стремится установить два следующие положения: растление нашей природы и Искупление. А если они и не доказывают истины Искупления святостью своих нравов, то, по крайней мере, замечательным образом подтверждают растление природы такими неестественными чувствами.
Ничто так не важно для человека, как его положение; ничто так не страшно, как вечность. Поэтому в людях совершенно неестественно равнодушие к утрате своего бытия и к опасности подвергнуться вечному бедствию. Совсем не так относятся они ко всем другим вещам: боятся всего до малейшей безделицы, стараются все предусмотреть, всему сочувствуют; и тот самый человек, который проводит столько дней и ночей в досаде и отчаянии по поводу потери должности или какого-нибудь воображаемого оскорбления своей чести, - тот же самый человек знает, что со смертью теряет все, и это не беспокоит и не волнует его. Явление уродливое, что в одном и том же сердце, в одно и то же время обнаруживается такая чувствительность к самым малейшим вещам и такое равнодушие к самым важным.
Это необъяснимое увлечение с одной стороны и неестественное усыпление с другой - свидетельствуют о всемогущей силе, вызывающей эти явления.
Только странным извращением природы человека можно объяснить себе, почему многие считают славным положение, которое, по-видимому, невыносимо и для одного человека. Между тем, по опыту мне известно, что эта удивительная многочисленность подобных людей только кажущаяся, ибо большинство их притворяется индифферентными, будучи на самом деле совершенно иного мнения. Это люди, слышавшие, что выдавать себя верующим не принято в изящном обществе. Они называют это свержением ига и подражают вольнодумцам по моде. Но не трудно было бы доказать им, как сильно они обольщают себя, думая снискать этим уважение. Оно приобретается не таким путем, даже между людьми светскими, имеющими здравое суждение о вещах и знающими, что достигнуть успехов в свете можно только обнаружением в себе честности, верности, здравомыслия и способности приносить пользу своему другу; ведь люди естественно любят только то, что может быть им полезно. А что за выгоду обещает нам человек, который, как выражается он, свергнул иго, не верит в существование Бога, который бы следил за его действиями, считает себя единственным господином своего поведения и только самому себе готов дать в нем отчет? Думает ли он, что таким признанием в состоянии приобрести наше доверие, что мы можем ожидать от него утешения, советов или помощи в минуту жизненной невзгоды? Не воображают ли они, что доставили нам удовольствие, высказавшись о душе, как о легком дуновении ветра или частице пара и, притом, таким гордым и самодовольным тоном. А разве это такая вещь, чтобы говорить о ней шутя? Не уместнее ли было бы, напротив, высказывать такую мысль с выражением печали, как о самой скорбной вещи в мире?
Если бы они серьезно думали о том, то увидали бы сами, что такое отношение к делу столь неуместно, так противно здравому смыслу, так несогласно с порядочностью и во всех отношениях далеко от хорошего тона, которого они добиваются, что скорее в состоянии вразумить, чем развратить тех, в которых есть некоторая наклонность им последовать. И в самом деле, заставьте их дать отчет в своих чувствах и причинах религиозного сомнения: они приведут вам столь слабые и ничтожные доводы, что убедят вас в противном. Это самое было однажды, весьма кстати, сказано им одною особою: если вы будете разговаривать подобным образом, то, по чести, вы меня сделаете верующим. И он был прав: кто не ужаснулся бы, увидав, что разделяет взгляд людей, столь достойных презрения.
Поэтому неверующие только по внешности должны чувствовать себя несчастными, насилуя свой здравый смысл ради того, чтобы сделаться людьми самыми дерзкими и безрассудными.Если они в глубине души скорбят о том, что недостаточно просвещены в этом отношении, то напрасно скрытничают: такое призвание нисколько не предосудительно. Стыдно только быть совершенным невеждой в этом вопросе. Ничто так не обличает крайней слабости ума, как непризнание всей силы несчастия безбожника. Ничто не доказывает так дурных наклонностей сердца, как нежелание видеть оправдавшимися вечные обеты. Самый трусливый тот, кто выказывает себя храбрецом перед Богом. Итак, пусть они предоставят это нечестие тем, которые действительно способны к нему вследствие своей испорченности; пусть, по крайней мере, будут честными людьми, если не могут быть христианами, и пусть, наконец, признают, что есть только два разряда людей, действительно рассудительных: это или те, которые, уже зная Бога, служат Ему всем своим сердцем, или те, которые всем сердцем ищут Его, потому что Его не знают.
Но что касается живущих в неведении Бога и не старающихся обрести Его, то они сами себя считают так мало достойными собственных забот, что становятся недостойными и попечений со стороны других. Необходимо все человеколюбие презираемой ими религии, чтобы не презирать их до предоставления их собственному безумию. Эта религия обязывает смотреть на них, пока они живы, как на способных к восприятию могущей просветить их благодати, и веровать, что через короткое время они могут исполниться веры в большей мере, чем мы сами; мы же, напротив, можем впасть в ослепление, подобное тому, в котором находятся они. Следовательно, мы должны делать для них то, что желали бы, чтоб делали для нас, если бы мы были в их положении; должны убеждать их сжалиться над самими собою и сделать хотя несколько шагов ради попытки получить вразумление. Пусть они отдадут этому чтению хотя небольшую часть того времени, которое так бесполезно тратят на другие занятия. Несмотря на их отвращение к такому чтению, они, может быть, найдут в нем кое-что, или, по крайней мере, много и не потеряют. Что же касается приступающих к чтению с совершенною искренностью и действительным желанием встретить истину, то я надеюсь, что они получат удовлетворение и собранными мною здесь доказательствами убедятся в истинности столь божественной религии.
(Б.Паскаль)
Опровержение их имело бы силу в том только случае, когда бы они по праву могли сказать, что, употребив все усилия к отысканию истины, даже в том, что указывается как путь к истине самою Церковью, удовлетворительного результата не достигли. Говоря так, они действительно пошатнули бы одно из притязаний религии. Но я надеюсь показать здесь, что ни один разумный человек не говорил и не может говорить подобным языком. Известен образ действий людей такого порядка. Они думают, что сделали все, возможное для вразумления себя, употребив несколько часов на чтение какой-нибудь библейской книги и сделав несколько вопросов священнику об истинах веры. А потом хвалятся тщетностью своих исканий в книгах и между людьми. Но, право, не могу удержаться, чтобы не высказать не раз повторенного мною, - что подобная небрежность невыносима. Здесь идет дело не о каком-нибудь второстепенном вопросе, чтобы возможно было такое отношение к делу: речь идет о нас самих и обо всем, что нам должно быть особенно дорого.
Бессмертие души столь важный вопрос для нас, касается нас так глубоко, что равнодушие к нему служило бы признаком потери всякого сознания. В зависимости от ожидания вечных благ в будущей жизни, все наши действия и наши мысли должны принимать столь различное направление, что нет возможности не сообразовать всякое суждение наше с точкою зрения на этот самоважнейший для нас предмет.
Итак, первый интерес и первый долг наш - уяснить себе этот вопрос, от которого зависит все наше поведение. Поэтому-то между неубежденными в этом я строго различаю стремящихся всеми силами вразумить себя в этом отношении от тех, которые живут, нисколько о том не беспокоясь и не думая.
Я могу лишь с сочувствием относиться к людям, которые искренно скорбят, находясь в этом сомнении, видят в нем величайшее несчастие и, не жалея никаких усилий, чтобы рассеять его, считают это стремление своим главнейшим и серьезнейшим делом.
Но что касается тех, которые проводят жизнь, не думая об этой последней цели жизни и потому только, что не находят в себе самих данных для своего убеждения, не заботятся поискать их вне себя и тщательно исследовать, принадлежит ли это мнение к разряду принимаемых народом по своей доверчивой простоте, или оно из числа тех темных, по существу, вопросов, которые однако имеют очень прочное и непоколебимое основание - на таких людей я смотрю совершенно иными глазами.
Эта небрежность в деле, касающемся самого человека, его вечности, всего, что должно быть дорого ему, не столько трогает, сколько возмущает меня; по-моему, такое явление изумительно, ужасно, даже уродливо. Я говорю так не под влиянием священной ревности благочестия. Напротив, я хочу сказать, что чувство это должно вытекать из здравого человеческого рассудка, в интересах самолюбия. Для этого нужно проницательности не больше, чем у самых простых, самых непросвещенных людей.
Не нужно иметь особенно возвышенную душу, чтобы понять, что в здешней жизни не может быть полного и действительного удовлетворения; что все наши удовольствия одна суета, а бедствия бесконечны; что, наконец, смерть, угрожающая нам ежечасно, должна неминуемо поставить нас через немного лет в ужасающую необходимость быть или навеки уничтоженными, или навеки несчастными.
Нет ничего ни несомненнее, ни ужаснее этого. Как бы мы ни храбрились, таков конец самой лучшей, в мирском смысле, жизни. Следовало бы поразмыслить об этом и сказать потом, не неоспоримо ли на самом деле, что в этой жизни нет иного блага, кроме надежды будущей жизни; что тем счастливее человек, чем ближе к ней, и что как нет более несчастий для того, кто совершенно уверен в ожидающей его вечности, так и не может быть счастья для людей, нисколько в этом отношении не просвещенных.
Конечно, велико несчастие находиться в этом сомнении; но мы обязаны, по крайней мере, стараться выйти из него, если оно есть в нас, а потому сомневающийся и не ищущий уверенности крайне несчастлив и, вместе, крайне несправедлив. Если он при этом спокоен и доволен, хвалится и тщеславится этим, даже находит предмет радости и гордости в таком состоянии; - я решительно теряюсь, как назвать такое нелепое существо.
И откуда могут являться подобные чувства? Какая радость не видеть впереди ничего, кроме неисцелимых зол? Что славного в этом непроницаемом мраке, и как может здравомыслящий человек рассуждать следующим образом?
"Я не знаю, кто дал мне место в этом мире, ни что такое мир, ни что такое я сам. Я нахожусь в страшном неведения всего. Не знаю ни своего тела, ни своих чувств, ни души, ни даже той части меня самого, которая мыслит то, что я говорю, размышляет обо всем и о себе самом и, однако, так же мало знает себя, как и все остальное. Я вижу обнимающие меня неизмеримые пространства вселенной, сам же приурочен к небольшому уголку этого необъятного протяжения, не ведая, почему именно здесь, а не там мое место, почему данное мне малое время назначено мне в этот, а не в другой момент, как всей предшествовавшей мне, так и последующей вечности".
"Отовсюду мне видны неизмеримые величины, заключающие меня в себе, как атом, как мимолетную, минутную тень".
"Все, что я знаю, это недалекая моя смерть, и самое недоступное моему познанию - та же неизбежная для меня смерть".
"Как неизвестно мне мое прошлое, так неведомо и будущее; одно только знаю, что по выходе из этого мира я навсегда повергаюсь или в ничтожество, или в руки разгневанного Бога, не ведая, какое из этих двух положений станет моим вечным уделом. Таково мое состояние, полное бедствий, немощей, мрака. И из всего этого я заключаю, что должен проводить все дни своей жизни, не помышляя проникнуть в грядущую судьбу мою. Может быть, мне и удалось бы несколько рассеять свои сомнения; но я не хочу брать на себя эту заботу, не сделаю ни шагу навстречу этому свету, а потом, относясь с презрением к тем, которые бы взяли на себя такой труд, я без боязни и предразмышления встретил бы это великое событие; без сопротивления дал бы вести себя на смерть, не будучи уверен в вечности своего будущего состояния".
Кто пожелал бы иметь другом человека, говорящего таким языком? Кто выбрал бы его из числа других, чтобы вверить ему свои дела? Кто прибегнул бы к нему в минуту своей скорби? И, наконец, какую пользу в жизни мог бы принести такой человек?
Действительно, для религии достославно иметь врагами таких неблагоразумных людей; сопротивление их так неопасно для нее, что, напротив, служит к утверждению ее главных истин. Ибо христианская вера, главным образом, стремится установить два следующие положения: растление нашей природы и Искупление. А если они и не доказывают истины Искупления святостью своих нравов, то, по крайней мере, замечательным образом подтверждают растление природы такими неестественными чувствами.
Ничто так не важно для человека, как его положение; ничто так не страшно, как вечность. Поэтому в людях совершенно неестественно равнодушие к утрате своего бытия и к опасности подвергнуться вечному бедствию. Совсем не так относятся они ко всем другим вещам: боятся всего до малейшей безделицы, стараются все предусмотреть, всему сочувствуют; и тот самый человек, который проводит столько дней и ночей в досаде и отчаянии по поводу потери должности или какого-нибудь воображаемого оскорбления своей чести, - тот же самый человек знает, что со смертью теряет все, и это не беспокоит и не волнует его. Явление уродливое, что в одном и том же сердце, в одно и то же время обнаруживается такая чувствительность к самым малейшим вещам и такое равнодушие к самым важным.
Это необъяснимое увлечение с одной стороны и неестественное усыпление с другой - свидетельствуют о всемогущей силе, вызывающей эти явления.
Только странным извращением природы человека можно объяснить себе, почему многие считают славным положение, которое, по-видимому, невыносимо и для одного человека. Между тем, по опыту мне известно, что эта удивительная многочисленность подобных людей только кажущаяся, ибо большинство их притворяется индифферентными, будучи на самом деле совершенно иного мнения. Это люди, слышавшие, что выдавать себя верующим не принято в изящном обществе. Они называют это свержением ига и подражают вольнодумцам по моде. Но не трудно было бы доказать им, как сильно они обольщают себя, думая снискать этим уважение. Оно приобретается не таким путем, даже между людьми светскими, имеющими здравое суждение о вещах и знающими, что достигнуть успехов в свете можно только обнаружением в себе честности, верности, здравомыслия и способности приносить пользу своему другу; ведь люди естественно любят только то, что может быть им полезно. А что за выгоду обещает нам человек, который, как выражается он, свергнул иго, не верит в существование Бога, который бы следил за его действиями, считает себя единственным господином своего поведения и только самому себе готов дать в нем отчет? Думает ли он, что таким признанием в состоянии приобрести наше доверие, что мы можем ожидать от него утешения, советов или помощи в минуту жизненной невзгоды? Не воображают ли они, что доставили нам удовольствие, высказавшись о душе, как о легком дуновении ветра или частице пара и, притом, таким гордым и самодовольным тоном. А разве это такая вещь, чтобы говорить о ней шутя? Не уместнее ли было бы, напротив, высказывать такую мысль с выражением печали, как о самой скорбной вещи в мире?
Если бы они серьезно думали о том, то увидали бы сами, что такое отношение к делу столь неуместно, так противно здравому смыслу, так несогласно с порядочностью и во всех отношениях далеко от хорошего тона, которого они добиваются, что скорее в состоянии вразумить, чем развратить тех, в которых есть некоторая наклонность им последовать. И в самом деле, заставьте их дать отчет в своих чувствах и причинах религиозного сомнения: они приведут вам столь слабые и ничтожные доводы, что убедят вас в противном. Это самое было однажды, весьма кстати, сказано им одною особою: если вы будете разговаривать подобным образом, то, по чести, вы меня сделаете верующим. И он был прав: кто не ужаснулся бы, увидав, что разделяет взгляд людей, столь достойных презрения.
Поэтому неверующие только по внешности должны чувствовать себя несчастными, насилуя свой здравый смысл ради того, чтобы сделаться людьми самыми дерзкими и безрассудными.Если они в глубине души скорбят о том, что недостаточно просвещены в этом отношении, то напрасно скрытничают: такое призвание нисколько не предосудительно. Стыдно только быть совершенным невеждой в этом вопросе. Ничто так не обличает крайней слабости ума, как непризнание всей силы несчастия безбожника. Ничто не доказывает так дурных наклонностей сердца, как нежелание видеть оправдавшимися вечные обеты. Самый трусливый тот, кто выказывает себя храбрецом перед Богом. Итак, пусть они предоставят это нечестие тем, которые действительно способны к нему вследствие своей испорченности; пусть, по крайней мере, будут честными людьми, если не могут быть христианами, и пусть, наконец, признают, что есть только два разряда людей, действительно рассудительных: это или те, которые, уже зная Бога, служат Ему всем своим сердцем, или те, которые всем сердцем ищут Его, потому что Его не знают.
Но что касается живущих в неведении Бога и не старающихся обрести Его, то они сами себя считают так мало достойными собственных забот, что становятся недостойными и попечений со стороны других. Необходимо все человеколюбие презираемой ими религии, чтобы не презирать их до предоставления их собственному безумию. Эта религия обязывает смотреть на них, пока они живы, как на способных к восприятию могущей просветить их благодати, и веровать, что через короткое время они могут исполниться веры в большей мере, чем мы сами; мы же, напротив, можем впасть в ослепление, подобное тому, в котором находятся они. Следовательно, мы должны делать для них то, что желали бы, чтоб делали для нас, если бы мы были в их положении; должны убеждать их сжалиться над самими собою и сделать хотя несколько шагов ради попытки получить вразумление. Пусть они отдадут этому чтению хотя небольшую часть того времени, которое так бесполезно тратят на другие занятия. Несмотря на их отвращение к такому чтению, они, может быть, найдут в нем кое-что, или, по крайней мере, много и не потеряют. Что же касается приступающих к чтению с совершенною искренностью и действительным желанием встретить истину, то я надеюсь, что они получат удовлетворение и собранными мною здесь доказательствами убедятся в истинности столь божественной религии.
(Б.Паскаль)