О.Г. Бахтияров о поведении в экстремальных условиях (2/2)
Олег Георгиевич Бахтияров - экстремолог - специалист в области разработки методов управления состоянием и поведением лиц, работающих в неопределенных и экстремальных условиях . Разработал методику деконцентрации внимания.
...В.: Кто тогда?
О.Б.: Но все равно, даже это исламское возбуждение, которое мы видим сейчас, вылившееся в такие радикальные формы. За этим же стоит действительно некоторое духовное возбуждение. Да и у нас очень много таких людей вокруг. Если мы посмотрим внимательно, то обнаружим большое число разнонаправленных людей, в силу разных причин не могущих объединиться, но тем не менее, активных:
В.: А как можно понять - критерий такого человека?
О.Б.: А нету критерия.
Вот ты говоришь - я действительно с этим согласен - что большое количество, этих групп, сект, школ и так далее - там действительно одна смутность в другую переливается. Это что - это какая-то яркая индивидуальность, личность, что это? Человек, который действительно сохраняет эту вертикальную связь:
О.Б.: Здесь трудно говорить о критериях. Всегда здесь можно говорить только: свой - не свой. А критерий какой здесь? А какие критерии? Люди обычно с более ясным сознанием, вместо того, чтобы сидеть в оккультных кружках, они в церковь ходят, потому что там начинает работать механизм, который дает им возможность двигаться.
И в каком-то смысле преодоление смутности. В пределах смутных наших структур у нас формируется такое резко отрицательное отношение к церкви.
В.: Я бы сказал, что в церковь приходят две категории людей. Категория с очень смутным сознанием, и категория - которые все-таки доросли до церкви.
О.Б.: Это трудно судить со стороны. Мы со стороны начинаем оценивать: эти смутные, а те не смутные. Пришел человек, потому что у него есть какая-то потребность, может быть, эта безграмотная бабка, у нее на самом деле гораздо более чистая душа, чем у утонченного интеллектуала. Но здесь же свои определенные преграды. Вот реакция на мое интервью.
Многие мне говорят: Олег, хорошо, все правильно, но церковь тут причем? Почему церковь начинает возбуждать людей, заставляет их давать резкую оценку? Ведь если было бы сказано, там, придите в буддийскую общину - все бы проглотили.
Сказали бы: Ватикан есть спасение человечества - ну, Олег там со странностью, конечно, - но нормально. Но говорить, что православная церковь - тут же получаешь какую-то резкую, неадекватную реакцию в определенной среде наших интеллектуалов. Почему? Очевидно, здесь есть какой-то болевой нерв, который затрагивает что-то.
Что он затрагивает, в этом случае, у кого он затрагивает? И мы видим, у кого он затрагивает. У людей, может быть, с достаточно высокой энергией, но вместе с тем совершенно с хаосом в голове. Вот эта смута начинает протестовать. Потому что смута уничтожается в церкви, когда человек приходит туда, идет по определенным ступеням, и смута рассеивается. То есть вся механика работает в каком-то смысле на этом направлении.
В.: Интересно, что к церкви, скажем, интеллектуалу непросто прийти. Я скажу по себе, потому что в оккультных насиделся кружках, довольно долго, и через труды, может быть, по христианскому герметизму я только последние несколько месяцев начал приходить к церкви. Сколько мне потребовалось времени.
Даже твои слова о церкви тогда, при первой нашей встрече в девяносто девятом году, я слушал, а про себя тоже думал: чудаковато, но ладно. Только сейчас я начинаю эти слова понимать по-настоящему.
О.Б.: Да, причем опять-таки. Смотри, вот Флоренский, в свое время воспринимался, как сейчас, например, Дугин воспринимается.
В.: Хотя, конечно, он очень резок в том, что он пишет.
О.Б.: Ну, а Флоренский - отнюдь не сахар, и вызывал очень резкие реакции, даже в церковных кругах, хотя он, безусловно, тщательно брался за лучших интеллигентов, извращенных интеллектуалов и туда тащил, тащил. Для меня работы Флоренского, кстати, послужили тем толчком, который заставил серьезно посмотреть на церковь.
А кого-то, опять-таки, сейчас покажется, может быть, и парадоксом, но я знаю людей, для которых работы Дугина показались тем толчком, которые взяли и развернули их к церкви. Со временем, как принято говорить, - плохо. Не любим современников.
В.: Так вот то, о чем мы сейчас говорим - о приходе человека к церкви. Это традиционализм, это современность или это объемность? К какой категории вот это?
О.Б.: Опять-таки, откуда мы говорим. Мы говорим из области культуры сейчас. Были бы мы в церкви сейчас, говорили бы на другом языке. В каком-то смысле приход к церкви это, конечно, приход к традиции. Хотя это слова, которые формируются в культуре, и в церкви они не могли бы прозвучать. Неуместно это сделать со стороны:
В.: Хотя, говоря о церкви, мы имеем в виду традицию, в которой такое понятие как террористический акт, невозможно...
О.Б.: Естественно. Ну о чем разговор здесь? Другие ценности.
В.: Хотя ценности обожествления и спасения души тоже превыше, чем человеческая жизнь.
О.Б.: Да, но, скорее, в православии есть же мотивы самопожертвования, достаточно сильные. Есть все-таки фраза Филарета Московского: "не совершай греха, убиваючи за веру, царя и Отечество". То есть это другое, конечно. Другой, конечно, разворот.
Ислам и православие - это все-таки разные вещи. Это разные вещи, и понятно, что разная получается практика.
В.: Хотя говоря о ценности человеческой жизни, заповеди "не убий" и так далее, они же ставят человеческую жизнь достаточно высоко в иерархии ценностей.
О.Б.: Конечно. Жизнь прервется - шанс спасти душу потеряется. Поэтому и столь неоднозначное, неодобрительное отношение к смертной казни существует. Церковь не одобряет по той причине, что все-таки у каждого сохраняется шанс - у разбойника, у кого угодно. Известно, что первый, кто попал к Христу в рай, был все-таки разбойник, и судя по всему, такой - маньяк, с нашей точки зрения.
Достоин распятия был не всякий рядовой преступник... При всем том, что с социальной точки зрения, конечно, смертная казнь - необходимая гигиена, надо же очищать общество двуногих от имитации человека. Все сложно и противоречиво, ну, естественно. Мы живем в мире, который замешан на противоречиях и парадоксах.
В.: А все-таки вот этот парадокс между традиционалистским подходом и исламом с терроризмом и традиционалистским подходом православия, где терроризм, напротив, осуждается и исключается. Хотя и там, и там есть традиционализм. Как прокомментировать вот это противоречие? И там, и там - традиционализм; и там, и там - это не современность. Но здесь избирается путь террора, а тут, наоборот, он осуждается.
О.Б.: Мы, как люди православные, должны понимать, что истина-то на нашей стороне, естественно. Я ничего не могу сказать на этот счет, вообще ничего. Когда мы говорим о реакции традиции, мы же опять-таки выбираем культурное описание. А культурная абстракция: Мы сидим в уютной комнате и рассуждаем о вещах достаточно жутких. Когда человек попадает в эту ситуацию, простите, происходит нечто иное.
В.: А как ты думаешь, с жертвами террора происходят ли тоже какие-то магические процессы?
О.Б.: Не знаю.
В.: Или это просто пассивная жертва, и энергию здесь получает только сам террорист?
О.Б.: Здесь нет, конечно, общего правила. Здесь нету его. Для кого-то столкновение со смертью является тем, что открывает ему глаза. Для кого-то это просто переживание, это просто жертва. Здесь нет правил.
И среди террористов тоже нет правил. Для кого-то это пассивное переживание, кто-то тупо выполнил приказ, для кого-то вообще ничего не произошло. Но в каком-то смысле длительное ожидание своей смерти является: для какой-то части людей это шанс разорвать смуту сознания.
В.: Ожидание своей смерти - это шанс разорвать смуту сознания, да? Об этом, кстати, у Достоевского очень много размышлений...
О.Б.: Ну, мы все ее длительно ожидаем свои, там, семьдесят, восемьдесят или сто лет. Но когда она здесь рядом находится - конечно. Для части людей это возможность видеть какие-то очень серьезные вещи. Это не в порядке оправдания террора.
В.: Но можно на эту же ступень поставить человека, который в силу невроза, например, считает, что он, например, все время умирает? Это же тоже ожидание смерти.
О.Б.: Но он-то знает, что не умирает, на самом деле.
В.: Ну как? Он верит, он принимает лекарства, он вызывает "скорую" постоянно. Но не умирает.
О.Б.: Но на самом деле человек все знает.
В.: А то есть ты имеешь в виду глубинное знание?
О.Б.: На самом деле человек знает, что это не более чем:
В.: А раковый больной, которому предстоит через несколько месяцев: Это реальность, например. Это тоже шанс.
О.Б.: Я знал людей, у которых вот в этой поре уже наступало определенное в каком-то смысле просветление. У меня были знакомые, у которых появлялся духовный блеск в глазах, именно на той стадии, когда уже стало ясно, что это близко.
В.: Об этом есть же фильм польского режиссера "Жизнь как смертельная болезнь". Там человек, заболевший раком. В конце происходит резкая переоценка ценностей:
О.Б.: Ну, одна из веселых историй лаврских святых. Есть один интересный святой. Это Марк гробокопатель. Чрезвычайно хулиганистый святой - пример парадокса.
В.: Православный, да?
О.Б.: Да. Его функции были: Он должен был выкапывать гробы... Как человек он был, наверное, лентяй и достаточно неряшлив. Но, тем не менее, он обладал способностью чудеса совершать. Однажды он захоронил, положил на неподходящее место умершего. И все монахи стали упрекать и чуть не побили, что неправильно.
Он обращается к умершему: "Брат, оживи, встань, перейди в другое место, пока я выкопаю новую могилу". Что тот и сделал. И был у него случай, когда было два брата-монаха, умер младший брат, он его положил на место, которое было заготовлено для старшего.
Тот с упреком к нему обратился: что же ты, говорит, сделал? Он произвел ту же самую процедуру, умерший открыл глаза, перебрался на другое место, и Марк говорит старшему брату: чего ты беспокоишься, тебе жить-то сутки осталось!
Ну, и тот в ожидании скорой смерти зарыдал, заплакал, и проводил день, два, неделю, месяцы, годы в молитве, ожидая, что смерть - она вот-вот. И под конец когда уже Марк умирал, этот человек был ему весьма благодарен, что тот дал ему возможность думать об этой очень близкой смерти.
В.: Выражение "memento more" - оно совершенно не случайно, в этом смысле?
О.Б.: Да, конечно. Но вернемся к социальным процессам.
Это еще не конец, - этот период, в который мы живем. Хотя некоторые тенденции кажутся необратимыми, зловещими, конечными.
В.: А какие тенденции ты сейчас имеешь в виду?
О.Б.: Действительно, мы наблюдаем разрушение образованности людей, интеллектуального уровня, четкой организации сознания. Мы видим, как новые технологические средства используются в основном, чтобы привести человека в более примитивное состояние. Телевидение, которое у ребенка, когда он смотрит, подавляет воображение, активность и все остальное.
Компьютерная техника, которой мы развиваем очень рафинированное мышление, подавляя мышление выводов, активизируя мышление выбора. Стремительное сокращение населения. Просто разрушение образования, культуры, быстрое сужение этой сферы культуры, где все меньше и меньше людей.
Выхолощенность рассуждений. Быстрое принятие западных норм поведения, оценки, самооценки. Сокращение сферы влияния России. Все это, конечно, наводит на очень печальные размышления.
Но вместе с тем, как ни парадоксально, сохраняется очень большое число людей активных и пассионарных. Они никак не направлены, или разнонаправлены, поэтому не образуют единой структуры. Нет той сверхидеи, которая могла бы все это преобразовать. Но когда эта массовая база сохраняется, дело за малым, это сверхидея, которую нельзя придумать, но которая внезапно появляется.
В.: Но она, видимо, где-то есть.
О.Б.: Где-то в тех сферах, о которых мы рассуждаем. Очевидно, где-то вокруг этого оно всё и есть. Каким-то мыслям, которые роятся, будет придан либо новый вид, либо какой-то иной ракурс, который позволит на все посмотреть по-новому: Да вот криминальные войны, которые ведутся - в них вовлечены десятки, если не сотни тысяч людей. Десятки тысяч, по крайней мере.
Среди которых очень высокий процент потерь. Потери в крупномасштабных реальных операциях, среди всех этих банд. Но люди же зачем-то туда идут. Что же нам - отрицать это? Сама напряженность этой борьбы - она говорит о том, что энергия гуляет.
В.: Скажи пожалуйста, как тебе видится, в связи с затронутыми вопросами, твоя деятельность, как бы миссия, то, что ты делаешь? Как-то она направлена в область социальной магии, алхимии, ну, и технологии?
О.Б.: На самом деле у меня был опыт участия в политических, таких вот течениях. Я думаю, что отнюдь не только в прошлом, я могу говорить. Здесь был момент, когда я просто осознал, что мы пытались сохранить умирающие, отступающие формы. То есть мы боролись, проливали свою кровь, иногда чужую.
Это во имя великого прошлого. Необходимо все это делать во имя великого будущего. И те несколько лет, которые мы принимали активное участие во всех этих движениях - потому и возник этот перерыв, что я хотел увидеть вот это вот новое, то, что нужно делать. Здесь нужно не отступать, а наступать. Да, оно прояснилось. Активный период еще не наступил: То есть я не могу сказать, что буйный период в прошлом, из-за того, что несколько лет я веду спокойный образ жизни. Маленькая пауза для осмысления. Бог даст, еще повоюем, но уже другим оружием, и за другие ценности:
В.: Может быть, несколько слов о перспективе.
О.Б.: Ну, это то, о чем мы говорили. Те идеи, которые рождаются сейчас, каждый день, о которых сказано несколько выше, концепции альтернативные технологические. То, что выражалось раньше на языке противостояния различных религий, это было основой, которая заставляла вести войны.
Самый ожесточенный период войн в традиционной Европе был тогда, когда протестанты воевали с католиками. Причем войны были жуткие. Для нас это история, поэтому мы смотрим на это с интересом. Население сокращалось в два-три раза в государствах, которые вели эти войны. Тридцатилетняя война - нечто соизмеримое со Второй Мировой войной, на тот период, по масштабу жертв, напряженности и так далее.
Но для этого была некоторая религиозная санкция, религиозное оправдание. Потом наступил период, когда основания для ведения войны стали оформляться идеологически.
В двадцатом веке столкнулось три таких силы - коммунистическая, национал-социалистическая (более широко) и либеральная. Либеральная победила. Сейчас у меня такое впечатление, что противостояние начнет оформляться - противостояние технологических наук. Сейчас господствует мир механических технологий.
Я когда-то полагал, что ему на смену должен прийти мир технологий организмических, а потом, может быть, и волевых. На самом деле, когда мы говорим "волевые технологии", то в каком-то смысле мы, с другой стороны, с технологической стороны, начинаем описывать магические процессы.
Мы утрачиваем свой мировоззренческий заряд, свою духовную сущность. Маг - он совершает волевое действие, по сути дела, реализует волевое действие в общественном виде.
В.: Ты можешь привести какой-то пример волевой технологии?
О.Б.: Об этом очень трудно говорить. Мы можем видеть - моя психонетика пошла - направленная на то, как можно создать основу организмических технологий. Технологию управления живым, работу с живым. Мы сейчас же работаем с живым, как с машинами. Мы выделяем машинные составляющие в человеке и начинаем работать с ним.
Можно только мыслить себе, как можно работать с живым. Для этого существуют психонетические языки, все остальное. О волевых технологиях очень трудно говорить, поскольку это еще более удалено.
Но просто мы знаем, что мир может быть представлен в виде машин - и часть людей склонна именно к такому видению - психотехники существуют машинные: Но мир можно видеть и как живое существо, видеть в нем только живое, организмическое, целостное, развивающееся. И часть людей видит мир таким образом. Космические представления, космос как живое существо. И можно в мире видеть волю и реализацию воли.
Там выходим на ценности воли, ясное сознание и все эти вещи. И если про организмические технологии я могу сказать, как их можно организовать, и чем дальше, тем понятнее это становится, хотя это очень серьезная работа. Я считаю, может быть, самое главное, - это то, что я увидел и описал эти вещи. А волевые - это то, что еще более удалено.
И в силу того, что существует этот взгляд, ценности более важные, чем наша механика, более важные, чем естественный организм, широта, сказано в одном из традиционалистстких стихотворений:
Естество попирая и страх
Станет раса труда, свершения.
Вот "естество попирая". Страх - понятно, а естество: Речь идет о том, что естество возвышается. Мы можем об этом только лишь что-то предчувствовать. Хотя определенные моменты, конечно, становятся более-менее понятными. Например, как организовать волевое управление процессом. Какие-то моменты здесь начинают становиться понятными.
Но здесь, опять-таки, проблема. Для того, чтобы управлять живым, надо построить соответствующий язык, которым формулировать предписания. По сути дела, психонетика претендует на то, что она дает способ построения этого языка - для того, чтобы управлять живым, формулируются точки управления, все остальное.
Для того, чтобы управлять с точки зрения воли - волевое управление, здесь, по сути дела, языковая метафора - нечто иное. Это нечто удаленное, соблазнительное, но далеко отстоящее.
В.: Можно ли к волевой технологии, например, причислить в какой-то степени технику деконцентрации внимания?
О.Б.: Эта техника, скорее, используется, в организмической работе. Хотя в принципе, конечно, определенные моменты, позволяющие создать состояние чистого сознания, фундаментального сознания - конечно, из деконцентрации они проистекают. Ну, когда она попадает в правильные руки. Вот у Саши Воронова.
В его руках эта техника приобрела внезапно новое измерение. Для меня это был момент работы с информацией, со структурами, с выделением фоновых реальностей. У Воронова оно зазвучало совершенно иначе. То, что может сформировать фундаментальное сознание вне смутности, то, что может создать позицию, с которой можно осуществлять переход из одного состояния в другое - напряженный переход.
Но о технологиях мы сможем говорить тогда, когда мы сможем построить язык, которым мы могли бы написать инструкции. Он будет столь же непохож на то, что мы сейчас имеем в психонетике, как психонетика абсолютно непохожа на обычные языки...
***
Источник.
НАВЕРХ.