Земля и воля. Государство-дракон и универсальная нация
...В критической ситуации необходим единый управляющий центр . Именно потому в случае серьезной военной угрозы даже в странах с сильными демократическими традициями резко усиливается централизация власти, как это было, например, в Англии и Соединенных Штатах в период Второй мировой войны: и Черчилля, и Рузвельта не без оснований упрекали тогда в диктатуре.
Правда, заметим, что «верховная власть с неопределенным, т. е. неограниченным пространством действия» (так российскую власть определял В. О. Ключевский [33] - А. С.),
«несомненно была одним из главных свойств московского государственного порядка, но было бы неверно рассматривать ее как особенность, то есть как черту, выделяющую Россию из ряда других европейских государств.
Власть с неограниченным пространством действия - это не национальная особенность, а сущность всего европейского абсолютизма. Филипп II (испанский король - А. С.) и Людовик XIV (французский король - А. С.) представляли собой тип европейского монарха нисколько не менее абсолютного, чем московские цари, а Карл I Стюарт (английский король - А. С.) даже накануне казни продолжал в споре со сторонниками парламентаризма отстаивать принцип монархической власти с неограниченным пространством действия» [34].
Россия от Европы отличалась лишь тем, что концентрация власти здесь шла гораздо быстрее, чем в большинстве европейских стран, и результат ее был гораздо масштабнее и отчетливее; в этом смысле Россия - во многом по необходимости - опережала Европу.
Исторический позитив данного социального преобразования свидетельствует сам за себя. Россия не только выжила в ситуации, когда казалось, что шансов на выживание у нее не было никаких, но и заняла полноправное место в ряду могущественнейших европейских держав.
На фундаментальный вопрос «быть или не быть?» Россия ответила: «быть!».
Однако одновременно с этим развивался и другой не менее важный процесс: в ювенильном сознании русского этноса сформировался архетип власти и государства, который стал одной из базисных национальных констант.
Причем данный архетип, как и положено архетипу, породил целый ряд принципиальных характерологических черт.
Священный дракон
Прежде всего, это сакральность государства и власти. Тирания в тех исторических обстоятельствах, при которых складывалась молодая Россия, была единственным механизмом, который мог сконцентрировать энергию этноса в мощный деятельностный порыв, обеспечивающий выживание, и нет ничего удивительного, что именно эта особенность власти путем бессознательного импринтинга зафиксировалась в русском этническом подсознании.
Государство стало для русского человека чем-то священным. Власть превратилась в гарант независимого этнического бытия. Какой бы жестокой и отвратительной она ни была, какие бы непомерные тяготы ни налагала она на страну, ее право на властвование сомнению не подвергалось: только она обладала той всесокрушающей силой, которая позволяла этносу существовать.
Дракон был грозен, безжалостен и свиреп, в его облике и поведении не было ничего человеческого, он требовал для пропитания немыслимого количества жертв, однако в минуту смертельной опасности, когда решался действительно главный вопрос - быть нации или не быть, именно он извергал пламя, уничтожающее врагов.
Любопытное наблюдение сделал в этой связи В. Соловей, также предполагающий наличие в русском национальном характере архетипа власти и государства.
«Если верна максима о наших недостатках как продолжении наших достоинств, - пишет автор, - то у русского инстинкта власти нетрудно обнаружить фундаментальное положительное измерение. Глубинная психологическая нить, связующая русских людей с властью и между собой, не рвалась даже тогда, когда страна, шла, что называется, вразнос…
Россия, в силу необъятности своих пространств открывавшая прекрасные возможности обособления, создания на ее территории немалого числа русских государств (по примеру Германии или Италии), никогда не знала сколько-нибудь влиятельного и массового великорусского этнического сепаратизма» [35].
Автор приводит показательную цитату из И. Л. Солоневича, эмигрантского философа, монархиста, также исследовавшего этот вопрос:
«В Смутное время Строгановы имели полную техническую возможность организовать на Урале собственное феодальное королевство, как это в аналогичных условиях сделал бы и делал на практике любой немецкий барон.
Вместо этого Строгановы несли в помощь созданию центральной российской власти все, что могли: и деньги, и оружие, и войска. Ермак Тимофеевич, забравшись в Кучумское царство, имел все объективные возможности обрубиться в своей собственной баронии и на всех остальных наплевать.
Еще больше возможности имел Хабаров на Амуре… если бы он обнаружил в себе желание завести собственную баронию, а в своих соратниках - понимание этого… Даже и те русские, которые ухитрились угнездиться в Северной Америке - в нынешней Аляске и Калифорнии, и те ни разу не пытались как бы то ни было отделиться, отгородиться от центральной русской власти и завести свою собственную баронию» [36].
В. Соловей также указывает, что и раскольники, религиозные оппозиционеры, которых жестоко преследовала центральная власть, никогда, в отличие от протестантов в Европе, не выступали с сепаратистскими лозунгами. «Более того, старообрядчество воленс-ноленс даже сотрудничало с империей и укрепляло ее.
Старообрядцы распахивали и осваивали Сибирь, продвигая империю на восток; поселяясь на русских “украинах”, они стали щитом на ее рубежах; втягиваясь в систему экономических отношений, служили укреплению имперской мощи. Это ведь старообрядческие промышленники налаживали военное производство для “петербургского Антихриста” - Петра I и превращали Урал в кузницу империи… И это притом, что до реформ Александра II власть относилась к старообрядцам хуже, чем к иудеям или самым радикальным сектантам» [37].
В крайнем случае они предпочитали коллективные самоубийства (самосожжения в своих скитах), но не пытались начать войну против власти и государства.
Резко усиливал сакральность государственной власти и теософский концепт «симфонии», воспринятый Русью от Византии. Единство светских и церковных властей, их мировоззренческое согласие (гармония) и сотрудничество (синергия) освятило земную, светскую власть авторитетом власти небесной, которую персонифицировал собой самодержавный монарх.
Даже лицезрение его было подобно лицезрению бога. Вот как описывает Лев Толстой чувство, охватившее молодого Петю Ростова при виде императора Александра I:
«Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура!» - опять закричала толпа. - Который? Который? - плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из-за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!» неистовым голосом… - Ангел, отец! Ура, батюшка!.. - кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия» [38].
Какие бурные переживания! Какой высокий накал эмоций! Разве можно это сравнить со сдержанным «сир!» - так обращался французский дворянин к Людовику XIV. Возможно, дворянин при этом и испытывал трепет, (особенно если это был небогатый провинциал), но - трепет от земного могущества власти, а не от ее надмирной божественности.
В России власть не трансформировалась в простой «регулятор рынка», как это постепенно произошло на Западе в итоге демократических революций XVII - XVIII веков, а сохранила свое мистическо-религиозное содержание, свойственное древним деспотиям Востока. Она представляла собой земное воплощение бога, а бог вправе требовать от человека отдачи всех его сил. Отсюда - безусловный приоритет государственного над личным, включенность каждого в выполнение общенациональных задач.
В социальных отношениях это было оформлено как идеологема служения - тоже специфически отечественный феномен, входящий в русский национальный характер как его неотъемлемая черта.
В отличие от Европы, где феодал (дворянин) имел с сюзереном договорные (конвенциональные) отношения, в которых четко и недвусмысленно обозначались обязанности и права обеих сторон, в русском национальном сознании культивировалась идея бессрочного служения государству: по отношению к власти дворянин имел только обязанности и почти никаких прав.
Он уже по сословному статусу своему обязан был служить практически всю жизнь. Государственная служба стала в России тотальной. Выработался совершенно особый социальный тип «человек служивый», который принадлежал не себе, но той высшей силе, которая его породила. П. Н. Милюков даже считал, что в России не сословия создали государство, как это произошло на Западе, но напротив - государство породило сословия [39], что и зафиксировала Табель о рангах, установленная Петром.
Более того, именно Петр институционализировал данную идеологему. По мнению М. Н. Виролайнен, при Петре I государство «превращается в совершенно новую для русской жизни реальность.
Если раньше присягали только государю, то теперь наравне с ним присягают государству. Если раньше государь виделся на вершине земной иерархии и единственная власть, которой он подчинялся, была властью Божией, то теперь Петр поставил государя в »подчиненное отношение к государству как к верховному носителю права и блюстителю общего блага.
На свою деятельность он смотрел как на службу государству, отечеству” (Ключевский). Именно тогда служба на пользу государству стала рассматриваться как главная обязанность каждого члена общества, организующая весь строй жизни» [40]. А в афористической форме ту же самую мысль выразил маркиз де Кюстин:
«В России вам не позволят прожить, не жертвуя всем ради любви к земному отечеству, освященной верой в отечество небесное» [41].
Только во второй половине XVIII столетия, согласно «Манифесту о вольности дворянства», изданному Петром III и подтвержденному Екатериной II, дворяне были освобождены от обязательной гражданской или военной службы, могли теперь выходить в отставку и беспрепятственно выезжать за границу.
То есть, они получили от власти некоторые права. Интересно, что В. Соловей интерпретирует данный факт как одну из главных причин трагического раскола между элитами и народом: низшие сословия, от служения государству были вовсе не освобождены и сочли эти вольности изменой фундаментальному принципу русского государственного бытия [42].
Возможно, что жестокости Октябрьской революции, которая, несмотря на свою социалистическую направленность, была, в том числе, и запоздавшей «сословной войной», объясняются подсознательной убежденностью низших сословий в исторической измене «бояр»: те отреклись от службы собственному отечеству.
Аналогичным образом обстояло дело и в мировоззренческих координатах «низов». Здесь идеологема служения представала в виде высокого русского патриотизма. Об этом тоже сказано в книге Ф. Ф. Нестерова [43]. Конечно, патриотизм, понимаемый в данном случае как готовность нации к сверхусилиям, к жертвам и подвигам ради защиты своей страны, не является чисто русским изобретением.
Еще Гораций в первом веке до нашей эры провозгласил: «Радостно и почетно умереть за отечество». Однако и здесь наличествует принципиальная разница с европейским сознанием.
Войны Средневековья, как мы уже говорили, при всей их жестокости и неисчислимом количестве жертв не были для европейцев онтологическими: борьба там шла в значительной мере за славу, за власть, за земли, за перераспределение средств.
Европейским народам, прообразам будущих наций, было в общем-то все равно, кто ими правит - граф, герцог или барон - в их жизни ничего не менялось. Войны в Европе даже в Новое время были «играми королей» - их вели не нации, не народы, а лишь политические элиты, опирающиеся на профессиональные армии.
Вероятно, поэтому в Европе возник феномен «почетной капитуляции»: военачальник, исчерпав все имеющиеся ресурсы, имел право сдаться противнику, который был ему вовсе не враг, а - партнер по великолепной военной игре. Так же к этому относилосьи население европейских стран.
Вот как описывает французский офицер вступление армии Наполеона в Вену:
«Жители обоих полов теснились в окнах; красивая национальная гвардия, расположенная на площадях в боевом порядке, отдавала нам честь, их знамена склонялись перед нашими орлами, а наши орлы - перед их знаменами. Ни малейший беспорядок не нарушал этого необыкновенного зрелища»…
В Пруссии все происходит столь же красиво. Штеттин, первоклассная крепость с многочисленным гарнизоном и сильной артиллерией, капитулирует перед полком французской кавалерии. Под угрозой бомбардировки сдается Магдебург. Его гарнизон после того, как сложил оружие, проходит перед маршалом Неем под мелодичные звуки оркестра. Магистрат Берлина в пышном наряде преподносит Наполеону ключи города на бархатной подушке.
Но и Париж в 1814 году (когда к нему подошли войска антинаполеоновской коалиции - А. С.) не остается в долгу: как только стало известно, что штурма города не будет, а капитуляция подписана, нарядная веселая толпа заполняет бульвары для встречи победителей»43.
В русском национальном сознании такое поведение было исключено. Французы могли воевать ради славы, немцы могли воевать ради денег (немецкие ландскнехты составляли значительную часть наемных войск европейского Средневековья), англичане могли воевать ради рынков и торговых путей, но русские - так уж сложилась история - воевали, как правило, ради защиты отечества. Война не являлась для них красивым спектаклем, который нужно было правильно разыграть, а трагедией, влекущей за собой тяжелые жертвы, лишения, смерть. В этих условиях ни о какой «почетной капитуляции» речи не шло.
Русский солдат, офицер, военачальник сдаться не мог - это почти однозначно расценивалось, как предательство. Наполеон напрасно ждал на Поклонной горе ключей от Москвы, никому и в голову не пришло под торжественный барабанный бой склонять перед ним знамена.
Точно также и Гитлер напрасно ждал капитуляции осажденного Ленинграда - защитники города во множестве умирали, но не сдавались.
Характерны в этом смысле распоряжения Петра I, отданные им войскам перед Полтавской битвой:
«Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля»43.
А «в составленном царем морском уставе говорилось: “Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпелы и марсели, под страхом лишения живота”.
Ни один европейский государь не отдавал никогда подобных распоряжений, ни один европейский морской устав не грозит смертной казнью за сдачу потерявшего боеспособность корабля»43. Фридрих II Прусский не случайно после одного из сражений сказал, что русского солдата мало убить, его еще надо и повалить, чтобы он упал. Правда, некоторые авторы приписывают данное высказывание Наполеону, но сам факт от этого сомнению не подлежит.
И вот еще эпизод, случившийся уже в наши дни. Когда во время операции по присоединению Крыма украинский военный корвет «Тернополь» получил от российского вице-адмирала ультиматум о сдаче, то его командир, капитан третьего ранга Максим Емельяненко ответил: «Русские не сдаются!» [44].
Еще раз повторим: это был корвет военно-морских сил Украины. То есть, данная мировоззренческая компонента работает до сих пор.
В общем, выход из тупика, в котором пребывала средневековая Русь, был найден. Будучи не в состоянии создать армию европейского образца (рыцарскую конницу и «баталии» профессиональных наемных солдат), Москва, начавшая уже представительствовать за всю страну, использовала тот ресурс, которым Европа в эту эпоху пренебрегала.
На поля сражений начало выходить народное ополчение - мужики, вооруженные вилами, дубинами, кольями, топорами. Внешне это выглядело парадоксально: при сравнительно малочисленном населении (о чем мы скажем чуть позже), слабой экономике и явном недостатке денежных средств Россия в критические моменты могла выставить армию, большую нежели армия любой из европейских держав [45].
Разумеется, потери такой армии при столкновении с армией профессиональной были, соответственно, велики: и крестьяне, взятые от сохи, и горожане-ремесленники были заведомо слабее ландскнехтов или тех же монголов-кочевников, годами оттачивавших умение воевать. Однако история оценивает не жертвы, а результат. Находясь в ситуации полной и хронической безнадежности, Россия сумела одержала ряд принципиальных побед, пусть даже они были достигнуты не умением, а числом.
Это тоже одно из важнейших отличий России от Запада. Поскольку война в России (напомним, как и война в Испании) изначально была онтологическим вызовом, ставящим перед всем этносом фундаментальный вопрос «быть или не быть», постольку она стала общенародным делом, имеющим национальный масштаб.
В русских войнах участвовали не только элиты, но - действительно весь народ. Выживание всех было залогом выживания каждого. Воинский героизм обязан был проявлять и представитель высших сословий, и простолюдин. Само восприятие героизма в России было иным. Западный рыцарь, даже если он совершал подвиг во исполнения долга перед сюзереном, все равно совершал его главным образом для себя: вся честь и слава доставались ему, о чем свидетельствует, например, «Песнь о Роланде».
Русский человек, том числе дворянин, совершал свой подвиг главным образом во имя государства (отечества): честь и слава доставались не столько ему, сколько той нации, той стране, к которой он принадлежал.
Соответственно, иным был характер русской войны. Являясь по природе своей народной, подразумевающей участие масс, она не подчинялась законам европейской «игры королей». Побежденная Вена, конечно, могла рукоплескать войскам Бонапарта, демонстрирующим эффектный церемониальный шаг, но в России они вступали в сожженные и покинутые города.
Вспомним, как писал об этом Л. Н. Толстой. «Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война - всё это были отступления от правил…
Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему-то стыдным драться дубиной… дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло всё нашествие» [46].
А в завершение, вероятно, самая знаменитая цитата из романа «Война и мир», где Толстой выражает русскую национальную суть.
«И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью»46.
Идеологема служения утвердилась в России практически во всех областях: в политике, в экономике, в социальной сфере, в науке, в культуре. С чрезвычайной энергией использовала эту идеологему советская власть, вообще эффективно, хотя зачастую и скрытно, апеллировавшая к русским этническим архетипам.
Вся культура советского времени - книги, фильмы, спектакли - была «заточена» в государственно-патриотических координатах. Каждый советский человек знал, что: «Забота у нас простая, / Забота наша такая: / Жила бы страна родная, - / И нету других забот». Каждый помнил, что: «И где бы ни жил я и что бы ни делал - / Пред Родиной вечно в долгу».
Каждый внутренне осознавал, что если уж наступает час испытаний, то он наступает и для него: «И значит нам нужна одна победа. / Одна на всех, мы за ценой не постоим» [47].
Все колоссальные жертвы были этой идеологемой оправданы, все силы советских людей были направлены на укрепление мощи советского государства.
Государственный патриотизм как осознание общности национальной судьбы, являющийся, на наш взгляд, главным признаком формирования нации, возник в России опять-таки значительно раньше, чем в Европе, где он начал обретать мировоззренческую операциональность лишь в XVII веке, когда из территориального хаоса Средневековья стали постепенно всплывать стабильные национальные государства. А европейские войны стали общенародными, то есть войнами наций, и не войнами королей, лишь с конца XIX - начала ХХ века.
Вот фактор, который в значительной мере определил русский национальный характер.
Под давлением географии, под давлением геополитических обстоятельств, которые сложились именно так, русские превратились в нацию намного раньше, чем англичане, голландцы, немцы, французы, раньше кристаллизовали ее в виде иерархических властных структур и значительно раньше наполнили интегративным мировоззрением патриотизма.
Когда Людовик XIV провозглашал: «Государство - это я», русские уже знали: «Государство - это мы», и соответствующим образом реагировали на вызовы природы или истории.
Другое дело что по некоторым фундаментальным параметрам «национальность» русских, видимо в силу преждевременного ее рождения, существенно отличалась от «национальностей» европейцев...
[33] Ключевский В. О. Указ. соч. С. 372.
[34] Нестеров Ф. Указ. соч. С. 38.
[35] Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. - М.: 2008. С. 83.
[36] Солоневич И. Народная монархия. М.: 1991. С. 149 - 150. Цит. по: Соловей В. Д. Указ. соч. С. 84.
[37] Соловей В. Д. Указ. соч. С. 110.
[38] Толстой Л. Н. Война и мир. // Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 т. - М.: 1980. Т. 6. С. 96 - 97.
[39] Милюков П. Очерки по истории русской культуры. Часть первая. - СПб: 1896. С. 164 - 176.
[40] Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. - СПб.: 2003. С. 35.
[41] Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. 1. - М.: 2000. С. 286.
[42] Соловей В. Д. Указ. соч. С. 109.
[43] Нестеров Ф. Указ. соч. С. 73; 79 - 80.
[44] Командир украинского корвета - командующему ЧФ России: «Русские не сдаются!». - http://dumskaya.net/news/komandir-ukrainskogo-korveta-komanduyuschemu-chf-033303/.
[45] Нестеров Ф. Ф. Указ. соч. С. 43 - 44.
[46] Толстой Л. Н. Указ. соч. Т. 7, с. 130 - 131.
[47] Популярные в советское время «Песня о тревожной молодости» (музыка А. Пахмутовой, слова Л. Ошанина), «Моя Родина» (музыка А. Долуханяна, слова М. Лисянского) и Булата Окуджавы из кинофильма «Белорусский вокзал».
А. Столяров
***
Из книги автора „Земля и воля. Государство-дракон и универсальная нация”.
НАВЕРХ.