Дама бубен варила бульон
Состав
1 банка рыбных консервов
1 яблоко
1 луковица
1 картошка или морковка
100 г масла (по вкусу)
100 г сыра
4 крутых яйца
майонез
сквозняк из балконной двери по ногам
далекие одиночные огни в январском мраке с высоты восьмого этажа
вечность.
Я тут наконец-то книжку дочитала. Татьяна Толстая "Легкие миры" - не те "Легкие миры", что рассказ, а те что сборник. Любопытный сборник. Нечто среднее между дамской сумочкой (томик стихов, шоколадка надкусанная, но тщательно завернутая в фольгу и прокладки в кармашке) и моим холодильником (бутылка гевюртцраминера и маскарпоне на верхней полке, а в ящиках перец, свекла и морковка, посередине же - разное). Ну, вот например:
Которое по счету доказательство бытия Божиего
Не устаю поражаться: вот сейчас, когда на улице жара и духота невыносимая и человеку необходимо для продолжения жизнедеятельности съесть ледяного свекольничку, - Господь, в неизреченной милости Своей, посылает нам свеклу молодую, нежненькую, алую и быстро варящуюся. Более того, Он создал тонкокожие луховицкие огурчики и свежую редиску в пучках, ибо все желания наши открыты Ему, и Он знает, что нужно класть в свекольничек.
Когда же придет зима и метель и у нас застучат от холода зубы и затопают замерзающие ноги - Господь уж знает и посылает свеклу старую, тяжелую, темно-красную, венозного цвета, для того чтобы борщ был огненным, аж задохнись. Господь придумал, что водка должна быть 40-градусной, и открыл это Дмитрию Иванычу Менделееву; Господь позаботился, чтобы были сало и чеснок, дабы веселились наши души и тела, Господь предусмотрел и крепко засоленный огурчик.
(Впрочем, Господу угодна и 50-градусная водка, но на летний период Господь все же советует обратиться к холодному белому вину.)
Слава Тебе, Царю Небесный! Забываем побла-годарить-то, а ведь Ты создал этот прекрасный мир для нас, легкомысленных дураков, и показываешь нам чудеса без перерыва. За все спасибо, но за свекольничек - трижды и особо.
Но Господь! Ты удивляешь меня. Почему соленые огурцы? Я понимаю, отбери у меня камчатских крабов, первые пальцы, чищеные, в стеклянной банке, - слова не скажу! Действительно безобразие - так зажраться. Отними осетрину (хотя ее очень, очень жалко, но именно потому и отними). Даже соленые белые грузди - кандидаты на утрату.
Но бочковые огурцы, всего-то по 120 рублей кило. Ты чего?..
Стою у сырного прилавка, смотрю на сто сортов. Вижу новый: небольшое такое лубяное лукошко, и в нем под розовой коркой как бы просевшее болото. Заволновалась! Больше всего на свете я люблю французские полужидкие сыры, чтобы как гной, и запах чтобы тоже отпугивал некрепких духом. Но тут вам не Париж, тут они, как правило, сыр камамбер в каком-нибудь Висконсине, прости господи, изготавливают, да еще и из пастеризованного молока, тут боятся зараз и эпидемий, см. Доктора Хауса: «а пациент выезжал за пределы Соединенных Штатов?!» - как будто бациллы страх как пугаются визового режима; как будто тифозным баракам помогает окуривание таможенными декларациями.
Вот продавщица заметила меня с моим волнением и спрашивает:
- Вас что-то заинтересовало?
- Да, - говорю, - смотрю вот на этот розовый и думаю: это то, что я думаю?..
- Это именно то, что вы думаете, - говорит она, и у нее тоже глаз блестит.
- Такой текучий?..
- Да!
- И такой вонючий?..
- Да! Да!
- И вот прямо такой оглушительный?
- А то!
И мы с ней прямо как танго станцевали вокруг этого сыра.
На самом деле в Кремле едят не как мы, а много хуже, потому что там сидят обычные чиновники, а у них принято пить мерзкий растворимый кофе и грызть печенье в форме рыбок. В качестве запредельной роскоши их секретарши выносят хозяевам кабинетов и посетителям миски разноцветных - зеленых и красных - цукатиков, сделанных из крашеной репы, и простенькие орешки. В полированных стенных шкафах чиновники держат дорогие коньяки - это для крутизны, а не потому, что они на работе пьянствуют. Так разве, рюмочку. Насчет президента Медведева не знаю, не скажу - может, жена ему заворачивает с собой на работу пару бутербродов, колбаса к колбасе, - но остальные едят мусор, потому что нехрен высовываться. После работы - пожалуйста, а тут давай поскромнее, ты на государственной службе.
У меня холодильник терпеть не может огурцы.
Когда положишь в него другую какую-нибудь еду: мясо там, картошечку вареную вчерашнюю, творог, лук, масло - да боже ты мой, что угодно, - он ведет себя спокойно и равнодушно: положила и дверь закрой, иди себе.
Но стоит положить в него огурцы - ооо! - такой сердитый становится, батюшка! тут же начинает набирать свои обороты, наливаться тихой ледяной яростью, включает внутреннюю якутию и, пока не убьет врага, не успокоится. Два часа ему обычно нужно. Я уж знаю. Зазеваешься - вытаскиваешь огурцовый шербет, ни на что не годный, кроме как на маску для лица; но там нитраты, так что я побаиваюсь личико-то свое единственное портить, ежедневно омолаживаемое волшебным кремом Dr. Burov!
Причем к соленым огурцам он совершенно равнодушен. Помидоры или фрукты тоже пропускает мимо своего темного, злобного сознания. Только огурчик! Только свеженький зелененький!
Собственно, я его всегда боялась, с детства.
Его готовят ведь не просто так, не когда попало, а все больше на Новый год, в сердцевине зимы, в самые короткие и жестокие дни декабря. Рано темнеет, вокруг уличных лампочек - игольчатые нимбы: сырой мороз. Дышать приходится через варежку. От холода ломит лоб и немеют щеки. И вот, пожалуйста: надо делать студень или холодец - от одного только названия падает душевная температура, и никакие пуховые платки, серые, оренбургские, тут не спасут. Это такая религия - варка студня. Это ежегодное жертвоприношение, только неясно кому, неясно для чего. И что будет, если его не сварить, тоже неясно.
Но вот почему-то надо.
Надо идти по морозу на рынок, всегда полутемный, всегда нетеплый. Мимо тазов с квашеньем, мимо пахнущих девичьей невинностью сливок и сметаны, мимо артиллерийского склада картошек, редек, капуст, мимо фруктовых холмов, мимо сигнальных огоньков мандаринов - в дальний угол. Там колоды, там кровь и топоры. «К топору зовите Русь». Вот к этому, впившемуся лезвием в деревянную чурку. Русь пришла, Русь выбирает кусок мяса.
«Игорек, даме ноги наруби». Игорек замахивается: хрясь. Раскалывает белые коровьи колени, нарубает голяшки; некоторые покупают куски морды: губы, ноздри, а кто любит свиной бульон - тому свиные ножки с детскими копытцами; взять такую в руки, коснуться ее желтоватой кожи страшно: а вдруг она в ответ пожмет тебе пальцы?
Они не вполне мертвые, вот в чем дело-то; смерти же нет; они разрубленные, покалеченные, они уже никуда не дойдут, даже не доползут, они убитые, но они не мертвые. Они знают, что ты за ними пришла.
Теперь купить сухое и чистое: лук, чеснок, коренья. И домой по морозу, хруп-хруп. Стылый подъезд. Лампочку опять кто-то вывинтил. Нашариваешь кнопку лифта, загорается его красный глаз. В лифтовой клети сначала показываются, тускло, кишки лифта, потом сама кабинка. Наши старые питерские лифты едут медленно, отщелкивают этажи, испытывают наше терпение. Сумка с раздробленными ногами оттягивает руку, и кажется, что они в последний момент все-таки не захотят в лифт, задергаются, вырвутся, бросятся прочь, отстукивая дробь по метлахской плитке: тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. Может быть, это и лучше? Нет. Поздно.
Постоять заодно уж на балконе, укутавшись платком. Курить, смотреть на зимние звезды, не узнавать ни одной. Думать о завтрашних гостях, о том, что скатерть не забыть отгладить, хрен заправить сметаной, вино нагреть, водку заморозить, масло натереть на терке, квашеную капусту переложить, хлеб нарезать. Голову вымыть, переодеться, накраситься, тон, тушь, помада.
А если хочется бессмысленно плакать - поплакать сейчас, пока никто не видит, бурно, ни о чем, нипочему, давясь слезами, утираясь рукавом, туша окурок о балконные перила, обжигая пальцы и попадая не туда. Потому что как попасть туда и где это туда - неизвестно.
1 банка рыбных консервов
1 яблоко
1 луковица
1 картошка или морковка
100 г масла (по вкусу)
100 г сыра
4 крутых яйца
майонез
сквозняк из балконной двери по ногам
далекие одиночные огни в январском мраке с высоты восьмого этажа
вечность.
Я тут наконец-то книжку дочитала. Татьяна Толстая "Легкие миры" - не те "Легкие миры", что рассказ, а те что сборник. Любопытный сборник. Нечто среднее между дамской сумочкой (томик стихов, шоколадка надкусанная, но тщательно завернутая в фольгу и прокладки в кармашке) и моим холодильником (бутылка гевюртцраминера и маскарпоне на верхней полке, а в ящиках перец, свекла и морковка, посередине же - разное). Ну, вот например:
Которое по счету доказательство бытия Божиего
Не устаю поражаться: вот сейчас, когда на улице жара и духота невыносимая и человеку необходимо для продолжения жизнедеятельности съесть ледяного свекольничку, - Господь, в неизреченной милости Своей, посылает нам свеклу молодую, нежненькую, алую и быстро варящуюся. Более того, Он создал тонкокожие луховицкие огурчики и свежую редиску в пучках, ибо все желания наши открыты Ему, и Он знает, что нужно класть в свекольничек.
Когда же придет зима и метель и у нас застучат от холода зубы и затопают замерзающие ноги - Господь уж знает и посылает свеклу старую, тяжелую, темно-красную, венозного цвета, для того чтобы борщ был огненным, аж задохнись. Господь придумал, что водка должна быть 40-градусной, и открыл это Дмитрию Иванычу Менделееву; Господь позаботился, чтобы были сало и чеснок, дабы веселились наши души и тела, Господь предусмотрел и крепко засоленный огурчик.
(Впрочем, Господу угодна и 50-градусная водка, но на летний период Господь все же советует обратиться к холодному белому вину.)
Слава Тебе, Царю Небесный! Забываем побла-годарить-то, а ведь Ты создал этот прекрасный мир для нас, легкомысленных дураков, и показываешь нам чудеса без перерыва. За все спасибо, но за свекольничек - трижды и особо.
Но Господь! Ты удивляешь меня. Почему соленые огурцы? Я понимаю, отбери у меня камчатских крабов, первые пальцы, чищеные, в стеклянной банке, - слова не скажу! Действительно безобразие - так зажраться. Отними осетрину (хотя ее очень, очень жалко, но именно потому и отними). Даже соленые белые грузди - кандидаты на утрату.
Но бочковые огурцы, всего-то по 120 рублей кило. Ты чего?..
Стою у сырного прилавка, смотрю на сто сортов. Вижу новый: небольшое такое лубяное лукошко, и в нем под розовой коркой как бы просевшее болото. Заволновалась! Больше всего на свете я люблю французские полужидкие сыры, чтобы как гной, и запах чтобы тоже отпугивал некрепких духом. Но тут вам не Париж, тут они, как правило, сыр камамбер в каком-нибудь Висконсине, прости господи, изготавливают, да еще и из пастеризованного молока, тут боятся зараз и эпидемий, см. Доктора Хауса: «а пациент выезжал за пределы Соединенных Штатов?!» - как будто бациллы страх как пугаются визового режима; как будто тифозным баракам помогает окуривание таможенными декларациями.
Вот продавщица заметила меня с моим волнением и спрашивает:
- Вас что-то заинтересовало?
- Да, - говорю, - смотрю вот на этот розовый и думаю: это то, что я думаю?..
- Это именно то, что вы думаете, - говорит она, и у нее тоже глаз блестит.
- Такой текучий?..
- Да!
- И такой вонючий?..
- Да! Да!
- И вот прямо такой оглушительный?
- А то!
И мы с ней прямо как танго станцевали вокруг этого сыра.
На самом деле в Кремле едят не как мы, а много хуже, потому что там сидят обычные чиновники, а у них принято пить мерзкий растворимый кофе и грызть печенье в форме рыбок. В качестве запредельной роскоши их секретарши выносят хозяевам кабинетов и посетителям миски разноцветных - зеленых и красных - цукатиков, сделанных из крашеной репы, и простенькие орешки. В полированных стенных шкафах чиновники держат дорогие коньяки - это для крутизны, а не потому, что они на работе пьянствуют. Так разве, рюмочку. Насчет президента Медведева не знаю, не скажу - может, жена ему заворачивает с собой на работу пару бутербродов, колбаса к колбасе, - но остальные едят мусор, потому что нехрен высовываться. После работы - пожалуйста, а тут давай поскромнее, ты на государственной службе.
У меня холодильник терпеть не может огурцы.
Когда положишь в него другую какую-нибудь еду: мясо там, картошечку вареную вчерашнюю, творог, лук, масло - да боже ты мой, что угодно, - он ведет себя спокойно и равнодушно: положила и дверь закрой, иди себе.
Но стоит положить в него огурцы - ооо! - такой сердитый становится, батюшка! тут же начинает набирать свои обороты, наливаться тихой ледяной яростью, включает внутреннюю якутию и, пока не убьет врага, не успокоится. Два часа ему обычно нужно. Я уж знаю. Зазеваешься - вытаскиваешь огурцовый шербет, ни на что не годный, кроме как на маску для лица; но там нитраты, так что я побаиваюсь личико-то свое единственное портить, ежедневно омолаживаемое волшебным кремом Dr. Burov!
Причем к соленым огурцам он совершенно равнодушен. Помидоры или фрукты тоже пропускает мимо своего темного, злобного сознания. Только огурчик! Только свеженький зелененький!
Собственно, я его всегда боялась, с детства.
Его готовят ведь не просто так, не когда попало, а все больше на Новый год, в сердцевине зимы, в самые короткие и жестокие дни декабря. Рано темнеет, вокруг уличных лампочек - игольчатые нимбы: сырой мороз. Дышать приходится через варежку. От холода ломит лоб и немеют щеки. И вот, пожалуйста: надо делать студень или холодец - от одного только названия падает душевная температура, и никакие пуховые платки, серые, оренбургские, тут не спасут. Это такая религия - варка студня. Это ежегодное жертвоприношение, только неясно кому, неясно для чего. И что будет, если его не сварить, тоже неясно.
Но вот почему-то надо.
Надо идти по морозу на рынок, всегда полутемный, всегда нетеплый. Мимо тазов с квашеньем, мимо пахнущих девичьей невинностью сливок и сметаны, мимо артиллерийского склада картошек, редек, капуст, мимо фруктовых холмов, мимо сигнальных огоньков мандаринов - в дальний угол. Там колоды, там кровь и топоры. «К топору зовите Русь». Вот к этому, впившемуся лезвием в деревянную чурку. Русь пришла, Русь выбирает кусок мяса.
«Игорек, даме ноги наруби». Игорек замахивается: хрясь. Раскалывает белые коровьи колени, нарубает голяшки; некоторые покупают куски морды: губы, ноздри, а кто любит свиной бульон - тому свиные ножки с детскими копытцами; взять такую в руки, коснуться ее желтоватой кожи страшно: а вдруг она в ответ пожмет тебе пальцы?
Они не вполне мертвые, вот в чем дело-то; смерти же нет; они разрубленные, покалеченные, они уже никуда не дойдут, даже не доползут, они убитые, но они не мертвые. Они знают, что ты за ними пришла.
Теперь купить сухое и чистое: лук, чеснок, коренья. И домой по морозу, хруп-хруп. Стылый подъезд. Лампочку опять кто-то вывинтил. Нашариваешь кнопку лифта, загорается его красный глаз. В лифтовой клети сначала показываются, тускло, кишки лифта, потом сама кабинка. Наши старые питерские лифты едут медленно, отщелкивают этажи, испытывают наше терпение. Сумка с раздробленными ногами оттягивает руку, и кажется, что они в последний момент все-таки не захотят в лифт, задергаются, вырвутся, бросятся прочь, отстукивая дробь по метлахской плитке: тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. Может быть, это и лучше? Нет. Поздно.
Постоять заодно уж на балконе, укутавшись платком. Курить, смотреть на зимние звезды, не узнавать ни одной. Думать о завтрашних гостях, о том, что скатерть не забыть отгладить, хрен заправить сметаной, вино нагреть, водку заморозить, масло натереть на терке, квашеную капусту переложить, хлеб нарезать. Голову вымыть, переодеться, накраситься, тон, тушь, помада.
А если хочется бессмысленно плакать - поплакать сейчас, пока никто не видит, бурно, ни о чем, нипочему, давясь слезами, утираясь рукавом, туша окурок о балконные перила, обжигая пальцы и попадая не туда. Потому что как попасть туда и где это туда - неизвестно.