Первая в моей жизни рецензия на творчество "радикального дадаиста" Кости Гвинна...
http://andstark.narod.ru/gvinn.html
Лучше поздно чем никогда.Я был полностью замолчан,будучи "действующим" поэтом, и вот,в счастливом состоянии "экс-поэта"/sic!/, получил неожиданную рецензию от
профессора филологии уважаемого вуза,доктора филологических наук...Назовём его просто С.Х.Делюсь с вами текстом рецензии:
Непредвзятый взгляд на поэзию Кости Гвинна,
или
Бодхисаттва в водоворотах сансары
Цикл стихотворений поэта Кости Гвинна «Убийство Эрато», насыщенный реверберирующей энергетикой литературных и культурологических аллюзий, вызвал наш неподдельный интерес изначально анонсированной темой.
Что означает убийство Эрато, далеко не самой последней из 9-ти аонийских сестер, наряду с Мельпоменой издавна святящей сокровищницу мировой лирики?
В русской поэтической традиции сезон охоты на Эрато официально открыт со времен Ломоносова. Но такова в принципе сущность литературного классицизма - рассудочность, заданная абсолютистской надстройкой, важнее чисто каких-то там человеческих, негражданских и непатриотических чувств. Другое дело - эпоха романтизма, но даже тут были свои рылеевы, с удовольствием пропускавшие «изячную» деву сквозь шпицрутены политического протеста. Именно эта тенденция оформится в огорошивающую своей простотой некрасовскую формулировку, которая, подобно лезвию Оккама, отсечет все усложненные экивоки и выведет актуальный для позитивистского народно-демократического болота афоризм - «поэтом можешь ты не быть…» и т.д. Культивирование Совдепией этого лозунга мгновенно приобретает устрашающие масштабы после высочайшего признания Маяковского, - наступавшего, как известно, на горло собственной песне, - лучшим поэтом «эпохи». За «лучшим» последовали и все остальные - соцреалистические второстепенные - в одновременно верноподданническом и садомазохистском устремлении давануть лебединую шею кованой ботой. И вот тут любопытно, что подпольная, диссидентская литература, протестуя против рвущей рты узды тоталитаризма, тоже начинает пинать страдалицу, выдвигая свои резоны.
Разумеется, поэт не может и не должен быть истуканом, никак не реагирующим на внешние проявления социума. Здесь далеко не всегда лестное сравнение поэта с флюгером должно носить позитивный характер. Есть ветер внешний, ветер социума, жесткий и жестокий Борей, но, как учит история, преходящий. И есть ветр собственных чувств, Зефир устремлений собственной совести, вечной души, если угодно. Примером такого «флюгера», может служить Брюсов, который в стихотворении «Эней» призывал поэта, подобно герою античного мифа и Вергилия, внять голосу Гермеса, оставить ложе прекрасной Дидоны и отправиться не всегда известно куда для исполнения некоего не всегда понятного и осознанного долга (а долг поэта выше личных чувств, так что - вперед на баррикады!). И тот же самый Брюсов в стихотворении «Антоний» пишет нечто прямо противоположное - «О, дай мне жребий тот же вынуть, И в час, когда не кончен бой, Как беглецу корабль свой кинуть Вслед за египетской кормой» (для поэта нет ничего важнее личных чувств - к черту социальные проблемы да бои, в конце концов, что может быть важнее Клеопатры?!). Ему вторит Ходасевич («Да, я бежал к порогу Хлои стройной, Внимая брань друзей и персов дикий вой…» и т.д.). Примеров можно множить, сколько угодно.
Однако, что же представляет собой «убийство» Эрато в цикле К.Гвинна? Как вписывается оно в традицию, изложенную только что в кратчайшем-короче не бывает курсе истории русской поэзии?
Если бы мне, достаточно много лет назад, не довелось водить личной дружбы с Гвинном в бытность его на Кавказе, я бы и тогда сказал, что это - с т и х и поэта-воина, жизненная с т и х и я которого нескончаемая битва за… «справедливость». Очень уж не хотелось использовать это зализанное сальными языками слово, но хоть поставим его, по крайней мере, в кавычки в силу его космической относительности. Итак, «справедливость». В том числе и справедливость в решении проблем глобального социума (Багдад - «Роза Багдада», Косово - «Сербский волк» и т.д.), которые не могут не волновать любого, кому дороги судьбы этого мира (сансара, чур меня, чур!).
И еще одно «если»…
Если бы наша жизнь пришлась бы на период времени ДО появления на свет романа Германа Гессе «Игра в бисер» (не всем же европейцам читать и вникать в небольшую по объему «Энциклопедию Абхидхармы» почтенного Васубандху!) - толстенного романа, написанного ради нескольких страниц концовки (чтобы понять идею «Игры» полностью и до конца, нужно пронзить всю толщину тома слово за словом, как бы трудно здесь ни пришлось неискушенному читателю, т.е. «прожить жизнь», а это, как известно, не поле перейти…), то я бы наверняка увидел в анонсированном убийстве Эрато, т.е. в самой позиции поэта Гвинна - изрядную долю донкихотства, что на сегодняшний день само по себе далеко не так уж плохо. Ибо крылья несущих бомбардировщиков или ракет это совсем не крылья ветряных мельниц - почувствуйте, как говорится, разницу! Но вот, - уже, подобно Вертеру, написана эта концовка «Игры в бисер», и знающему становится ясен намек на содержание наставлений бурятского ламы, упомянутого в Предисловии Гвинном, как эпизод биографии… Здесь, оставив на минуту наши рассуждения о поэзии Гвинна, мне хочется предложить любому заинтересовавшемуся лицу рассмотреть - быть может, впервые в истории «сервантесианы» - Дон-Кихота как одинокого воина-Бодхисаттву, эдакого Сталкера, взявшего на себя миссию открыть глаза людям и, увы, вызывающего в лучшем случае насмешки, а в худшем - ненависть и злобу безмозглой черни...
Должен сказать, что у меня есть свое, вполне устоявшееся и, смею сказать, достаточно профессиональное мнение о поэзии и личности Маяковского и его роли в истории русской литературы. Я, кстати, не ношу очков, нет необходимости, хотя по статусу, как считал Маяковский, полагались бы, - так что ни «очки-велосипед», ни, тем более, шляпы, снимать перед поэтом-главарем, который, по собственному признанию, пусть и голословному, «любил смотреть, как умирают дети», вовсе не намерен. И мне не хотелось бы сравнивать поэзию Гвинна с его творчеством, как на это провоцирует сам Гвинн. Пусть «реки Риони крутые водовороты» останутся единственным общим местом, отмеченным взыскательным критиком («…пускай нам общим памятником будет…»). Да плюс еще - перекличка названий Багдади и Багдад, срезонированная в прилагательное «багдадский» (у Маяковского - «багдадские небеса» и, разумеется, безотносительно "персий" да "арабий", ибо Нострадамус из Маяковского вышел никакой и все его горлопанные пророчества обрушились на наших глазах лет 15 назад). Впрочем, при внимательном прочтении «Плавания у села Багдади» становится ясно, что приоритетным здесь является не декларируемое со-путничество с Маяковским, а чувство одиночества, о чем свидетельствует последняя, ключевая строка. Это чувство одиночества и, одновременно, избранности особенно ярко проявляется в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений цикла - «Прокаженный». Здесь обреченность Бодхисаттвы на одиночество и непонимание обретает поистине трагические черты (кинжал горца в грудь Эрато и реверанс в сторону Мельпомены, музы трагедии!).
Конечно, песня о любви - песне о любви - рознь… Не побоюсь признаться, что я, как читатель, сторонник все-таки «чистой поэзии», поэзии «для поэзии», как говорится, по жизни, а, кроме того, еще и постольку, поскольку помню римскую максиму - политика (читай, осуждение социума), злободневность всегда была, есть и будет находится в категории brevis, а лиричная Эрато, т.е. зафиксированные в прекрасных и в большинстве случаев трагических словах (Мельпомена!) чувства - будут всегда в категории longa, как уж тут ни крути. Правда, каждый поэт в праве «нивелировать уровни» и занижать возвышенное до «брызг спермы», как делает это Гвинн в одном из стихотворений, - никуда от этого не деться - дано нам тело, что нам делать с ним? «Карфагена-Несмеяна-Лезбияна», как и «Нарушенные ударения», казалось бы, несколько выпадают из общего контекста, хотя, несомненно, хороши sui generis. Однако выпадение это кажущееся. Здесь Бодхисаттва (кстати, в нейтральном контексте упомянутый в стихотворении «Град Святого Франциска») надевает маску «СИТУ и ДАДА», узнать его может и должен только Посвященный… Я бы вообще назвал «маску ДАДА», т.е. факт «маскарадности» Бодхисаттвы в бахтиновском смысле слова - сквозной темой всего цикла. Взять хотя бы первую строчку стихотворения «DaDa Inc.» - «дада наряженный в хомут…», - в которой содержится сознательный или даже бессознательный намек на инкарнацию в определенном физическом теле (не знаю, захочет ли публично Гвинн открыть тайну имен…, а потому ограничусь сказанным).
Неожиданным диссонансом, особенно, на фоне стихотворения «Звезда Рахат-Лукум», написанного ёрническим языком жестоковыйного чата, звучит стихотворение «Тифлис», теплое, лиричное, ностальгически грустное. Без маски «ДАДА»… Как, впрочем, и проникновенное «Сюда стремится мой голос…», так же одно из лучших в цикле.
Любопытным в свете всего вышесказанного представляется стихотворение «Из того поля…» и «Где индивидуальность…»… Почему? Да потому что это ни что иное, как попытка воскресить убиенную страстотерпицу Эрато - присмотритесь к тексту (жив курилка!).
И, наконец, последнее стихотворение «Посвящение поэтессе Марине», нейтрально-взвешенное в означенной теме, вновь возвращает нас к Некрасову, заставляя вспомнить горящую избу и остановленного на скаку коня. Впрочем, почему бы и нет? Стихотворение, написанное в серьезном тоне, без маски ДАДА, при открытом, что называется, забрале - и потому, вызывающее искренне уважение к адресату, о котором хочется узнать побольше - Гвинн просто так комплименты не раздает.
Итак, Бодхисаттва в водоворотах сансары, возвысивший свой голос в защиту «мальчиков для битья», скрывающийся под маской режущего правду-матку DADAиста и скрывающий под нею же со-страдающую душу и отзывчивое сердце… На поэтическом лондонском фестивале «молчанию лирических ягнят» была брошена боевая рыцарская перчатка - стихотворение «Убийство Эрато». «Вброшено», как пишет в предисловии к циклу Гвинн, и здесь мы только итожим, замыкая логический круг.
Лучше поздно чем никогда.Я был полностью замолчан,будучи "действующим" поэтом, и вот,в счастливом состоянии "экс-поэта"/sic!/, получил неожиданную рецензию от
профессора филологии уважаемого вуза,доктора филологических наук...Назовём его просто С.Х.Делюсь с вами текстом рецензии:
Непредвзятый взгляд на поэзию Кости Гвинна,
или
Бодхисаттва в водоворотах сансары
Цикл стихотворений поэта Кости Гвинна «Убийство Эрато», насыщенный реверберирующей энергетикой литературных и культурологических аллюзий, вызвал наш неподдельный интерес изначально анонсированной темой.
Что означает убийство Эрато, далеко не самой последней из 9-ти аонийских сестер, наряду с Мельпоменой издавна святящей сокровищницу мировой лирики?
В русской поэтической традиции сезон охоты на Эрато официально открыт со времен Ломоносова. Но такова в принципе сущность литературного классицизма - рассудочность, заданная абсолютистской надстройкой, важнее чисто каких-то там человеческих, негражданских и непатриотических чувств. Другое дело - эпоха романтизма, но даже тут были свои рылеевы, с удовольствием пропускавшие «изячную» деву сквозь шпицрутены политического протеста. Именно эта тенденция оформится в огорошивающую своей простотой некрасовскую формулировку, которая, подобно лезвию Оккама, отсечет все усложненные экивоки и выведет актуальный для позитивистского народно-демократического болота афоризм - «поэтом можешь ты не быть…» и т.д. Культивирование Совдепией этого лозунга мгновенно приобретает устрашающие масштабы после высочайшего признания Маяковского, - наступавшего, как известно, на горло собственной песне, - лучшим поэтом «эпохи». За «лучшим» последовали и все остальные - соцреалистические второстепенные - в одновременно верноподданническом и садомазохистском устремлении давануть лебединую шею кованой ботой. И вот тут любопытно, что подпольная, диссидентская литература, протестуя против рвущей рты узды тоталитаризма, тоже начинает пинать страдалицу, выдвигая свои резоны.
Разумеется, поэт не может и не должен быть истуканом, никак не реагирующим на внешние проявления социума. Здесь далеко не всегда лестное сравнение поэта с флюгером должно носить позитивный характер. Есть ветер внешний, ветер социума, жесткий и жестокий Борей, но, как учит история, преходящий. И есть ветр собственных чувств, Зефир устремлений собственной совести, вечной души, если угодно. Примером такого «флюгера», может служить Брюсов, который в стихотворении «Эней» призывал поэта, подобно герою античного мифа и Вергилия, внять голосу Гермеса, оставить ложе прекрасной Дидоны и отправиться не всегда известно куда для исполнения некоего не всегда понятного и осознанного долга (а долг поэта выше личных чувств, так что - вперед на баррикады!). И тот же самый Брюсов в стихотворении «Антоний» пишет нечто прямо противоположное - «О, дай мне жребий тот же вынуть, И в час, когда не кончен бой, Как беглецу корабль свой кинуть Вслед за египетской кормой» (для поэта нет ничего важнее личных чувств - к черту социальные проблемы да бои, в конце концов, что может быть важнее Клеопатры?!). Ему вторит Ходасевич («Да, я бежал к порогу Хлои стройной, Внимая брань друзей и персов дикий вой…» и т.д.). Примеров можно множить, сколько угодно.
Однако, что же представляет собой «убийство» Эрато в цикле К.Гвинна? Как вписывается оно в традицию, изложенную только что в кратчайшем-короче не бывает курсе истории русской поэзии?
Если бы мне, достаточно много лет назад, не довелось водить личной дружбы с Гвинном в бытность его на Кавказе, я бы и тогда сказал, что это - с т и х и поэта-воина, жизненная с т и х и я которого нескончаемая битва за… «справедливость». Очень уж не хотелось использовать это зализанное сальными языками слово, но хоть поставим его, по крайней мере, в кавычки в силу его космической относительности. Итак, «справедливость». В том числе и справедливость в решении проблем глобального социума (Багдад - «Роза Багдада», Косово - «Сербский волк» и т.д.), которые не могут не волновать любого, кому дороги судьбы этого мира (сансара, чур меня, чур!).
И еще одно «если»…
Если бы наша жизнь пришлась бы на период времени ДО появления на свет романа Германа Гессе «Игра в бисер» (не всем же европейцам читать и вникать в небольшую по объему «Энциклопедию Абхидхармы» почтенного Васубандху!) - толстенного романа, написанного ради нескольких страниц концовки (чтобы понять идею «Игры» полностью и до конца, нужно пронзить всю толщину тома слово за словом, как бы трудно здесь ни пришлось неискушенному читателю, т.е. «прожить жизнь», а это, как известно, не поле перейти…), то я бы наверняка увидел в анонсированном убийстве Эрато, т.е. в самой позиции поэта Гвинна - изрядную долю донкихотства, что на сегодняшний день само по себе далеко не так уж плохо. Ибо крылья несущих бомбардировщиков или ракет это совсем не крылья ветряных мельниц - почувствуйте, как говорится, разницу! Но вот, - уже, подобно Вертеру, написана эта концовка «Игры в бисер», и знающему становится ясен намек на содержание наставлений бурятского ламы, упомянутого в Предисловии Гвинном, как эпизод биографии… Здесь, оставив на минуту наши рассуждения о поэзии Гвинна, мне хочется предложить любому заинтересовавшемуся лицу рассмотреть - быть может, впервые в истории «сервантесианы» - Дон-Кихота как одинокого воина-Бодхисаттву, эдакого Сталкера, взявшего на себя миссию открыть глаза людям и, увы, вызывающего в лучшем случае насмешки, а в худшем - ненависть и злобу безмозглой черни...
Должен сказать, что у меня есть свое, вполне устоявшееся и, смею сказать, достаточно профессиональное мнение о поэзии и личности Маяковского и его роли в истории русской литературы. Я, кстати, не ношу очков, нет необходимости, хотя по статусу, как считал Маяковский, полагались бы, - так что ни «очки-велосипед», ни, тем более, шляпы, снимать перед поэтом-главарем, который, по собственному признанию, пусть и голословному, «любил смотреть, как умирают дети», вовсе не намерен. И мне не хотелось бы сравнивать поэзию Гвинна с его творчеством, как на это провоцирует сам Гвинн. Пусть «реки Риони крутые водовороты» останутся единственным общим местом, отмеченным взыскательным критиком («…пускай нам общим памятником будет…»). Да плюс еще - перекличка названий Багдади и Багдад, срезонированная в прилагательное «багдадский» (у Маяковского - «багдадские небеса» и, разумеется, безотносительно "персий" да "арабий", ибо Нострадамус из Маяковского вышел никакой и все его горлопанные пророчества обрушились на наших глазах лет 15 назад). Впрочем, при внимательном прочтении «Плавания у села Багдади» становится ясно, что приоритетным здесь является не декларируемое со-путничество с Маяковским, а чувство одиночества, о чем свидетельствует последняя, ключевая строка. Это чувство одиночества и, одновременно, избранности особенно ярко проявляется в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений цикла - «Прокаженный». Здесь обреченность Бодхисаттвы на одиночество и непонимание обретает поистине трагические черты (кинжал горца в грудь Эрато и реверанс в сторону Мельпомены, музы трагедии!).
Конечно, песня о любви - песне о любви - рознь… Не побоюсь признаться, что я, как читатель, сторонник все-таки «чистой поэзии», поэзии «для поэзии», как говорится, по жизни, а, кроме того, еще и постольку, поскольку помню римскую максиму - политика (читай, осуждение социума), злободневность всегда была, есть и будет находится в категории brevis, а лиричная Эрато, т.е. зафиксированные в прекрасных и в большинстве случаев трагических словах (Мельпомена!) чувства - будут всегда в категории longa, как уж тут ни крути. Правда, каждый поэт в праве «нивелировать уровни» и занижать возвышенное до «брызг спермы», как делает это Гвинн в одном из стихотворений, - никуда от этого не деться - дано нам тело, что нам делать с ним? «Карфагена-Несмеяна-Лезбияна», как и «Нарушенные ударения», казалось бы, несколько выпадают из общего контекста, хотя, несомненно, хороши sui generis. Однако выпадение это кажущееся. Здесь Бодхисаттва (кстати, в нейтральном контексте упомянутый в стихотворении «Град Святого Франциска») надевает маску «СИТУ и ДАДА», узнать его может и должен только Посвященный… Я бы вообще назвал «маску ДАДА», т.е. факт «маскарадности» Бодхисаттвы в бахтиновском смысле слова - сквозной темой всего цикла. Взять хотя бы первую строчку стихотворения «DaDa Inc.» - «дада наряженный в хомут…», - в которой содержится сознательный или даже бессознательный намек на инкарнацию в определенном физическом теле (не знаю, захочет ли публично Гвинн открыть тайну имен…, а потому ограничусь сказанным).
Неожиданным диссонансом, особенно, на фоне стихотворения «Звезда Рахат-Лукум», написанного ёрническим языком жестоковыйного чата, звучит стихотворение «Тифлис», теплое, лиричное, ностальгически грустное. Без маски «ДАДА»… Как, впрочем, и проникновенное «Сюда стремится мой голос…», так же одно из лучших в цикле.
Любопытным в свете всего вышесказанного представляется стихотворение «Из того поля…» и «Где индивидуальность…»… Почему? Да потому что это ни что иное, как попытка воскресить убиенную страстотерпицу Эрато - присмотритесь к тексту (жив курилка!).
И, наконец, последнее стихотворение «Посвящение поэтессе Марине», нейтрально-взвешенное в означенной теме, вновь возвращает нас к Некрасову, заставляя вспомнить горящую избу и остановленного на скаку коня. Впрочем, почему бы и нет? Стихотворение, написанное в серьезном тоне, без маски ДАДА, при открытом, что называется, забрале - и потому, вызывающее искренне уважение к адресату, о котором хочется узнать побольше - Гвинн просто так комплименты не раздает.
Итак, Бодхисаттва в водоворотах сансары, возвысивший свой голос в защиту «мальчиков для битья», скрывающийся под маской режущего правду-матку DADAиста и скрывающий под нею же со-страдающую душу и отзывчивое сердце… На поэтическом лондонском фестивале «молчанию лирических ягнят» была брошена боевая рыцарская перчатка - стихотворение «Убийство Эрато». «Вброшено», как пишет в предисловии к циклу Гвинн, и здесь мы только итожим, замыкая логический круг.