поэтически о прядении
С разрешения Ирины autumn-flavour я притащила в сообщество ее сегодняшний пост. Мне кажется, это поэзия, и она очень здорово отражает, зачем мы прядем. В том числе:).
Речь идет о шерсти вот такой собаки Белки:
Итак, ниже - слова Ирины:
- Белка ты, Белка, бесполезное существо, - говорит Кирюха. - С тебя и шерсти-то - тьфу, одиннадцать каких-то грамм! Стыдно!
И с чувством превосходства полезного человека над бесполезным животным идет бить баклуши.
Впрочем, насчет одиннадцати грамм он прав: за все три месяца, что товарищ Белка украшает собой наше скромное жилище, шерсти эта эрзац-овца принесла ровно столько. При вычесывании дважды, а то и трижды в неделю.
Я берегла шерсть и складывала ее в шкатулку, где лежат ароматические масла, рассудив, что в эти душистые глубины не сунется даже самая отчаянная моль-камикадзе. Когда шерсть перестала помещаться в шкатулке, я вооружилась двумя щетками и изготовила из свалянной шерсти пухлую и мягко-упругую, словно облако, кудель. Потом два часа заново училась работать на самопрялке, рвала нить, ругалась и стонала, жаловалась мужу и детям, проклинала Леонардо да Винчи за его изобретательность, но все же спряла все одиннадцать грамм в разнотолстую, но равномягкую нить. Смотала с катушки в клубок - и еще раз прогнала через прялку, на этот раз в компании толстой катушечной нити, ссучивая их друг с другом. Получившейся нити хватило на кусок вязаного полотна размером с ладонь, если вязать спицами-пятеркой. Полотно вышло безумно фактурным (честно говоря, безумным даже больше, чем фактурным), мягким, теплым и грязно-серым - и вот тут наконец дошло дело до теплой воды и средства для стирки шерсти, а вскоре и до отжима в полотенцах. Серый цвет смылся вместе с водой, и то, что осталось, оказалось сливочно-белым с ноткой экрю, и больше всего напоминало теперь одеяло грубой деревенской вязки.
О да, одеяло. Островок грубовато-ласкового, невесомо-пушистого самодельного уюта в разверзнувшемся безумии мира вокруг. Пусть будет одеяло.
Я буду чесать свою собаку в дни мира и дни войны, когда исчезнет последнее, а потом появится снова, когда будет время бежать и время возвращаться, и молчать, и говорить, и смеяться и плакать. Посреди темноты на деревянном столе будет расти пышная груда белой кудели, шерстяное облако тепла, согревающего озябшие пальцы, и тьма ненадолго отступит в его белом свечении. Между рушащихся твердынь я буду говорить детям спокойные слова под постукивание прялки и снимать с оси исполинские тугобокие катушки, которые потом превратятся в большие клубки неровной, но настоящей и надежной в своей безыскусной простоте нити. На старых, переживших больше полувека уже латунных спицах с завинчивающимися головками нитка завернется в петли, помедлит немного, прирастая незаметными рядами, и хлынет, и поплывет белой рекой, теплым ледоходом волшебной весны, в водоворотах и стремнинах которого мы будем согревать ноги и носы (и одни непременно встретятся с другими, но потом, конечно, простят друг друга и помирятся). И когда тьма отступит - она всегда отступает, надо только дождаться, допрясть, довязать, дотянуть, доплыть по редким маякам, - мы вылезем на рассвете из-под нашего необъятного деревенского одеяла крупной вязки и нежной мягкости, аккуратно его расправим как последнюю реликвию, а потом пойдем и выстроим вокруг него все заново - деревянный стол, постукивание прялки, двойки за правописание, веру в справедливость, запах яблочного сока и все остальное, что называется жизнью.
:)
Речь идет о шерсти вот такой собаки Белки:
Итак, ниже - слова Ирины:
- Белка ты, Белка, бесполезное существо, - говорит Кирюха. - С тебя и шерсти-то - тьфу, одиннадцать каких-то грамм! Стыдно!
И с чувством превосходства полезного человека над бесполезным животным идет бить баклуши.
Впрочем, насчет одиннадцати грамм он прав: за все три месяца, что товарищ Белка украшает собой наше скромное жилище, шерсти эта эрзац-овца принесла ровно столько. При вычесывании дважды, а то и трижды в неделю.
Я берегла шерсть и складывала ее в шкатулку, где лежат ароматические масла, рассудив, что в эти душистые глубины не сунется даже самая отчаянная моль-камикадзе. Когда шерсть перестала помещаться в шкатулке, я вооружилась двумя щетками и изготовила из свалянной шерсти пухлую и мягко-упругую, словно облако, кудель. Потом два часа заново училась работать на самопрялке, рвала нить, ругалась и стонала, жаловалась мужу и детям, проклинала Леонардо да Винчи за его изобретательность, но все же спряла все одиннадцать грамм в разнотолстую, но равномягкую нить. Смотала с катушки в клубок - и еще раз прогнала через прялку, на этот раз в компании толстой катушечной нити, ссучивая их друг с другом. Получившейся нити хватило на кусок вязаного полотна размером с ладонь, если вязать спицами-пятеркой. Полотно вышло безумно фактурным (честно говоря, безумным даже больше, чем фактурным), мягким, теплым и грязно-серым - и вот тут наконец дошло дело до теплой воды и средства для стирки шерсти, а вскоре и до отжима в полотенцах. Серый цвет смылся вместе с водой, и то, что осталось, оказалось сливочно-белым с ноткой экрю, и больше всего напоминало теперь одеяло грубой деревенской вязки.
О да, одеяло. Островок грубовато-ласкового, невесомо-пушистого самодельного уюта в разверзнувшемся безумии мира вокруг. Пусть будет одеяло.
Я буду чесать свою собаку в дни мира и дни войны, когда исчезнет последнее, а потом появится снова, когда будет время бежать и время возвращаться, и молчать, и говорить, и смеяться и плакать. Посреди темноты на деревянном столе будет расти пышная груда белой кудели, шерстяное облако тепла, согревающего озябшие пальцы, и тьма ненадолго отступит в его белом свечении. Между рушащихся твердынь я буду говорить детям спокойные слова под постукивание прялки и снимать с оси исполинские тугобокие катушки, которые потом превратятся в большие клубки неровной, но настоящей и надежной в своей безыскусной простоте нити. На старых, переживших больше полувека уже латунных спицах с завинчивающимися головками нитка завернется в петли, помедлит немного, прирастая незаметными рядами, и хлынет, и поплывет белой рекой, теплым ледоходом волшебной весны, в водоворотах и стремнинах которого мы будем согревать ноги и носы (и одни непременно встретятся с другими, но потом, конечно, простят друг друга и помирятся). И когда тьма отступит - она всегда отступает, надо только дождаться, допрясть, довязать, дотянуть, доплыть по редким маякам, - мы вылезем на рассвете из-под нашего необъятного деревенского одеяла крупной вязки и нежной мягкости, аккуратно его расправим как последнюю реликвию, а потом пойдем и выстроим вокруг него все заново - деревянный стол, постукивание прялки, двойки за правописание, веру в справедливость, запах яблочного сока и все остальное, что называется жизнью.
:)