Чтоб уж совсем тут не пустовало, выкину институтское эссе
ОГЛЯНИСЬ, МИР МЕРЦАЕТ
Проблема времени в творчестве Александра Введенского
Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом <...> тебе и мне станет ясно, что нету ни горя, ни нам, ни задумавшимся, ни времени
(А. Введенский, «Серая тетрадь)
Александр Иванович Введенский - один из самых значительных поэтов русского авангарда. Участник группы ОБЭРИУ, верный последователь «звезды бессмыслицы». В его текстах нет ни психологизма, ни стремления соблюдать каноны эстетики (как и сознательно их нарушать), Введенскому попросту было не до этого - все его творчество носит эсхатологический характер. И, несмотря на то, что сохранившиеся произведения Введенского составляют один небольшой том, ему удалось сформулировать и поэтически выразить особую философско-религиозную концепцию, трактовкой которой будут заниматься еще поколения и поколения исследователей.
Мне кажется уместным проиллюстрировать свое понимание Введенского не только его собственными текстами, но и работами других чинарей. Произведения всех поэтов и философов этого круга образуют один грандиозный метатекст. Как в стихах самого Введенского субъекты коммуникации зачастую меняются ролями, подхватывая и продолжая чужие фразы, так и в реальной жизни чинари были настолько близки, что подтверждение или объяснение мыслей одного можно найти в творчестве другого. Я. С. Друскин вспоминает: «Мы читали и совместно обсуждали многое из того, что писали. Иногда спорили, чаще дополняли друг друга. Бывало и так, что термин или произведение одного из нас являлось импульсом, вызывавшим ответную реакцию. И на следующем собрании уже другой читает свое произведение, в котором обнаруживается удивительная близость наших интересов, и в то же время различия в подходе к одной и той же теме. Бывали у нас и расхождения - часто довольно серьезные, однако на непродолжительное время, но одновременно ощущалась такая близость, что бывало, один из нас начинает: «Как ты сказал…», а другой перебьет его: «Это не я сказал, а ты». Пример Друскина ни в коем случае не значит, что чинари походили друг на друга в своем творчестве. Каждый из них был самобытным и по-настоящему гениальным человеком. Но даже их непохожесть позволяет говорить о единых критериях сравнения. Знаменитая оппозиция Введенский - Хармс, два друга - антагониста, возможна только в рамках общей мировоззренческой картины.
По словам самого Введенского, его интересовали только три темы: Время, Смерть и Бог. При этом Время - самый страшный его враг, причина дробления мира, стена на пути к Богу. Общечеловеческое понимание жизни, основанное на логике, обусловленное языком и чувством времени, Введенский отвергал, как и все чинари. Это не жизнь, a das Bestehende - устойчивое существование, автоматизм. Для Введенского очевидно, что человеческий разум не постигает мир, а наоборот, искажает картину настоящего бытия: «я вижу искаженный мир/ я слышу шепот заглушенных лир». Л. С. Липавский цитирует фразу Введенского: «Я читаю Вересаева о Пушкине. Интересно, как противоречивы свидетельские показания даже там, где не может быть места субъективности. Это не случайные ошибки. Сомнительность, неукладываемость в наши логические рамки есть в самой жизни. И мне непонятно, как могли возникнуть фантастические, имеющие точные законы, миры, совсем не похожие на настоящую жизнь. Например, заседание. Или, скажем, роман».
Единственный способ познать мир по Введенскому - прочувствовать его, выйти за рамки собственной индивидуальности. Это он называл чудом. Но такое чудо возможно только в момент смерти. Именно поэтому он считал смерть единственным настоящим событием. «По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно даже не есть совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности».
До смерти мы неизбежно отделены от всего остального мира языком и временем: «Мне трудно, что я с минутами / меня они страшно запутали».
О времени рассуждали все чинари. Они приходят к выводу, что время предельно субъективно (именно поэтому наше внутреннее время не дает нам отречься от собственной личности), оно неуловимо либо не существует вовсе. Д. И. Хармс в своем трактате «О времени, о пространстве, о существовании» практически цитирует размышления св. Августина: бесконечно разделяя поток времени на прошлое и будущее, он приходит к выводу, что настоящего не существует. Есть только момент перехода от прошлого к будущему (платоновское «странное по своей природе «вдруг»). Этот момент Хармс называет «препятствием» - точкой, где единое делится на «это» и «то» (об «этом» и «том» писал также Друскин). Препятствие это Узел Вселенной: «Говоря о себе: “я есмь”, я помещаю себя в Узел Вселенной».
В этом контексте становится понятнее и фраза Введенского о мгновенности жизни. Ведь вся наша жизнь проходит в настоящем, в делимом до бесконечности несуществующем моменте: «Я понял, чем я отличаюсь от прочих писателей, да и вообще от людей. Те говорили: жизнь - мгновение в сравнении с вечностью. Я говорю: она вообще мгновение, даже в сравнении с мгновением».
Итак, при жизни достичь Бога невозможно, время образует тоннель, уводящий только все глубже в ненастоящее настоящее. Как же все-таки пытаются обэриуты (и, в частности Введенский) преодолеть время?
А. И. Веденский вводит термин «мерцание». Мерцание это такое состояние мира, когда мы воспринимаем его с ощущением новизны в каждый момент. Это непосредственное созерцание без попытки классификации, когда каждая секунда превращается в вечность. «Если с часов стереть цифры, если забыть ложные названия то уже может быть время захочет показать нам свое тихое туловище, себя во весь рост. Пускай бегает мышь по камню. Считай только каждый ее шаг. Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда каждый ее шаг покажется новым движением. Потом так как у тебя справедливо исчезло восприятие ряда движений как чего-то целого что ты называл ошибочно шагом (Ты путал движение и время с пространством. Ты неверно накладывал их друг на друга), то движение у тебя начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание. Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как мышь)».
И тут становится очевидной еще одна связь, которую чувствовали все обэриуты, - между временем и языком. Концепция непрерывного прямолинейного времени заложена в самом языке. Пользуясь им, мы заключаем любое движение в границы целеполагания и поступка, начала и конца, прошлого и будущего. Язык это средство защиты человека от мира. Мы создаем классификации (по Введенскому - ложные), придаем окружающей жизни некую структуру (обманчивую). Стремление к выходу за пределы собственной личности всегда ограничено страхом раствориться, исчезнуть. Поэтому и окружающий мир необходимо разъять на отдельные составляющие. Постоянная номинация, деление мира на части и еще более мелкие части частей напоминает бесконечную западню настоящего времени.
Л. С. Липавский пишет об этом страхе потери индивидуальности в «Исследовании ужаса»: «Любопытно, что и до сих пор очень многие люди боятся вида крови, им становится от нее дурно. А что бы, казалось, в этом страшного? <…> Тем самым разоблачается, что наше тело более чем наполовину растение: все его внутренности - растения. Но безличная жизнь не имеет времени. В ней нет несовпадений и толчков. <…> В этом причина страха крови, отвращения к ней, испытываемого многими людьми: боязнь несконцентрированной жизни». А также: «Да, вы попали в стоячую воду. Это сплошная вода, которая смыкается над головой, как камень. <…> Слитный мир без промежутков, без пор, в нем нет разнокачественности и, следовательно, времени, невозможно существовать индивидуальности. <…> На ваших глазах мир превращался в то, из чего возник, в свою первоначальную бескачественную основу».
Мы разрушаем единство мира своей логикой, обосабливаемся от него при помощи языка и становимся на позицию наблюдателей (а на самом деле попадаем в дурную бесконечность настоящего момента). В. А. Подорога утверждает: «Мир же, выходящий из собственного прежнего образа, отпадающий от языка, не погружается в хаос. Открывается новая близость с миром, теперь язык не препятствует миру напрямую захватывать нас. И это обессмысливает желание смысла. Возможно, что нас пугает гармония мира, и мы защищаемся от нее образом хаоса, т. е., в конечном итоге, все тем же языком, поставляющим нам образы».
Альтернативой строгим законам языка становится «звезда бессмыслицы»: «Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума - более основательную, чем та, отвлеченная. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира».
Автор бессмысленного (в духе обэриутской традиции) текста стремится не к взаимопониманию с читателем, а к со-переживанию, к получению некого коллективного опыта. Задача наладить коммуникацию в обход стандартного языка привела Введенского к использованию «иероглифов». Понятие «иероглиф» придумал Л. С. Липавский и подробно описал Я. С. Друскин. Иероглиф содержит не только прямой лексический смысл, но и целый свод ассоциаций, ощущений, даже философских концепций. Он «говорит мне больше того, что им непосредственно выражается». Друскин пишет: «Собственное значение иероглифа - его определение как материального явления - физического, биологического, психофизио-логического. Его несобственное значение не может быть определено точно и однозначно, его можно передать метафорически, поэтически, иногда соединением логически несовместных понятий, то есть антиномией, противоречием, бессмыслицей».
Введенский использует как вполне «общепринятые» иероглифы (например, река символизирует время, а море - нечто изначальное, единое и т.д.), так и те, ассоциативное поле которых формируется только в рамках его творчества. Например, слово «стол» обычно появляется в жутковатом окружении, в сценах убийства, похорон и сопутствует физиологической стороне смерти. «Камень» у Введенского всегда связан с размышлением, паузой, выпадением из временного потока. А «свеча» в какой-то степени антоним «стола». Этот иероглиф тоже зачастую сопровождает моменты смерти, но связан с душой и стремлением к Богу.
Именно в контексте освобождения тема смерти и становится доминирующей в творчестве Введенского. Как уже упоминалось выше, при жизни единение с миром невозможно. Время отгораживает нас от него, а язык делает невозможным любое межличностное общение. Для Введенского же понятие «соборности» было очень важным. «Цель звезды бессмыслицы - реализация соборности. Полное осуществление этой идеи - в будущем. Поэтому он и сказал мне раз: в поэзии я - предтеча, как Иоанн Креститель в религии» - комментарий Друскина.
Посмертная без-индивидуальность (а точнее, над-индивидуальность) это не та аморфная масса, которая так пугает Липавского. Граница между субъектами существует, но она проницаема, рассуждение имеет смысл, но не нарушает целостности мира. Скорее, это состояние «вестника» (от греч. άγγελος). Друскин уточняет, что «вестник» - первое значение этого слова, «ангел» - уже последующее. Вестник - существо за границами времени, языка и причинно-следственных связей: «Деревья имеют преимущество перед людьми. Конец событий в жизни деревьев не утерян. Мгновения у них не соединены. Они не знают скуки и однообразия. Вестники живут как деревья. У них нет законов и нет порядка. Они поняли случайность. Еще преимущество деревьев и вестников в том, что у них ничего не повторяется и нет периодов».
Главное стремление Введенского - достигнуть состояния вестника, но оно возможно только после освобождения от времени, после смерти. Именно потому одно из главных его стихотворений - «Элегия» - заканчивается словами «На смерть, на смерть держи равненье, /певец и всадник бледный».