100 лет назад в Петрограде началась Февральская революция.
Оригинал взят у nyka в Россия неслась в пропасть…
Февраль 1917 года. Еще не революция, но уже многие говорят о ее неминуемом приходе. Но втайне эти же люди не верят, что она случится. Увы, благим надеждам не суждено сбыться. События надвигаются стремительно, и самодержавная власть, содрогнувшись, начинает рассыпаться в прах. Февральская революция становится явью.
В Петрограде и Москве холодно. Даже очень. Но «хвосты» у хлебных лавок не уменьшаются. Между тем прочие продовольственные продукты не в дефиците. Да и хлеба хватило бы на всех, да с излишком, ежели б не паника. Ан, нет, в глазах у обывателей горит азарт, перемешанный с испугом, - вдруг не хватит и, не ровен час, грянет голод?! Люди выходят из лавок с хлебной добычей и снова утыкаются в очередь. Ведь болтают, что запасов в столице дня на два-три, не более…
Однако, по словам командующего войсками Петроградского военного округа, генерал-лейтенанта Сергея Хабалова, «ни о каком голоде, даже о недоедании питерских рабочих в феврале 1917 года и речи не могло быть. На 23 февраля запасов города хватило бы на 10-12 дней, и хлеб все время поступал в столицу».
А петроградский градоначальник Александр Балк утверждал даже, что хлеба должно хватить на 22 дня.
Следует добавить, что администрации многих предприятий сами взялись за обеспечение продуктами рабочих. И томиться в очередях на жгучем морозе им не было никакого резона. Но народ упрямо пополнял «хвосты», слушал болтовню, сплетни и напрягался, заряжался злостью…
Если бы положение стало и впрямь угрожающим, то власть наверняка ввела бы нормирование продуктов. Но в этом не было необходимости. А был саботаж - лавочники прятали муку, тайком продавали ее в уезды, где она стоила втрое дороже.
Полиция же отчего-то вела себя скромно. Не потому ли, что «кормилась» с рук спекулянтов и саботажников?
Либеральные газеты выли, словно собаки, обвиняя во всех бедах правительство, которое якобы стремится вызвать голодный бунт. Зачем? Да затем, чтобы потом оправдать сепаратный мир с Вильгельмом. В этом многим министрам виделось спасение от надвигающейся бури.
Приняты были экстренные меры. Хабалов велел пустить в торговлю муку из армейских запасов. Столичный градоначальник издал постановление, в котором приказывал запретить выпечку и продажу сдобных булок, куличей, пирогов, тортов, пирожных и всякого рода печений из сдобного и сладкого теста. И велел всю муку пустить на производство «хлеба ситного, белого, полубелого и булок из так называемого французского теста установленного веса в разных формах».
Между прочим, градоначальник Балк относился к своим обязанностям внимательнейшим образом. Еще в ноябре 1916 года он доложил министру внутренних дел Александру Протопопову о начале разработки совместных действий полиции и войск во главе с Хабаловым на три случая: забастовок, уличных демонстраций и «беспорядков, переходящих в бунт». В середине января 1917 года он представил план охраны Петрограда с дислокацией воинских и полицейских частей.
8 февраля Балк предписывал полиции: «Малейшие подозрительные группировки на улицах и тротуарах должны быть тотчас же рассеиваемы. При появлении более значительных групп следует немедленно вызывать кавалерийские части…»
У рабочих застав Петрограда появились отряды конных стражников, отряды верховых жандармов и полицейских разъезжали по всему городу. 14 февраля забастовали 80 тысяч рабочих почти шестидесяти предприятий, среди которых были представители Обуховского завода, фабрик Торнтона, «Атлас», заводов «Айваз», «Старый Лесснер» и «Новый Лесснер». Улицы заполнили толпы демонстрантов, однако полиции удалось их остановить.
Сотрудник петроградского охранного отделения подполковник Владимир Прутенский, докладывая жандармскому управлению о забастовках и митингах на Ижорском заводе, отмечал тревожную деталь: «Следует отметить, что казаки, нижние чины относились к рабочим дружелюбно и, видимо, признавали, что требования рабочих основательны и что принимать меры в отношении возникшего движения власти не должны, вообще создалось впечатление, что казаки были на стороне рабочих».
На крышах домов в центре города - между Невой и Обводным каналом - стояли пулеметы. Но их приготовили давно и вовсе не для демонстрантов, а на случай отражения атак германских аэропланов. Однако, когда началось восстание, «максимы» начали палить в народ, но стреляли из них не полицейские, а солдаты. Потом схваченных на крышах военных отпускали, а стражей порядка, которых отчаянно ненавидели, убивали на месте. Пошли даже слухи о переодетых городовых...
Начальник императорской дворцовой охраны, генерал-майор Александр Спиридович так описывал обстановку в Петрограде 20 февраля: «Повидав кое-кого из Охранного отделения, понял, что они смотрели на положение дел безнадежно. Надвигается катастрофа, а министр (внутренних дел - В.Б.) , видимо, не понимает обстановки, и должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут какого-то переворота…»
В Москве же сохранялось спокойствие. Но и там - очереди за хлебом, однако, безмолвные. Появились, впрочем, и иные проблемы. «Биржевые ведомости» сообщили, что «министерство путей сообщения для усиления перевозок по железным дорогам продовольственных продуктов, топлива и других необходимых грузов для предприятий, работающих на оборону, решило прибегнуть к экстренной мере - прекращению пассажирского движения...» Это произошло на Московско-Курской, Московско-Киево-Воронежской, Северной, Южной, Екатерининской, Рязанско-Уральской и Юго-Восточной дорогах.
Из той же газеты можно было узнать, что «на Москву надвинулась новая и на некоторое время уже неотвратимая беда - большой недостаток в осветительном газе. Этот газовый голод, характера, так сказать, производного, - результат голода угольного, который с каждым днем принимает у нас все более острый характер…»
Другая газета - «Московские ведомости» приходит к выводу, что в Первопрестольной голодом и не пахнет. Но это касается лишь ресторанов. Там подают все, что душе, разумеется, денежной, угодно: «Желаете отличного мяса в постные дни? Подадут, за удесятеренную, впрочем, цену. Желаете вина? Сколько угодно. Все есть. Цены лихие: от 25 р. до 75 р. за бутылочку. А коньяк есть будто в 400 рублей. У гг. рестораторов есть и мука, и масло, и сметана. Это волшебники дней нашей жизни, и каждый ресторан 1-го разряда - в своем роде «скатерть-самозванка».
Разве и здесь нельзя было власть употребить?
15 февраля в Таврическом дворце Петрограда после долгих рождественских каникул открылись заседания или, как тогда говорили, занятия Государственной думы. Депутаты, словно изголодавшись по парламентской трибуне, были горячи сверх меры.
Особенное рвение проявил эсер Александр Керенский, призвавший, по сути, к свержению монархии.
«Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом? Как можно прикрывать свое бездействие выполнением закона, когда ваши враги не прикрываются законом, а, открыто насмехаясь над всей страной, издеваясь над нами, каждый день нарушают закон? С нарушителями закона есть только один путь - физического их устранения», - заявлял он.
На этом месте председатель думы Михаил Родзянко решил уточнить, что оратор имел в виду. В ответ разгоряченный Керенский выкрикнул: «Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима».
Царица, узнав о словах депутата, разъярилась. В письме супругу она выразила надежду, что «Кедринского из Думы по¬весят за его ужасную речь - это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все ждут и умоляют тебя проявить твердость».
Но Николай II не обращает внимания ни на перепутанную фамилию, ни на просьбу жены быть решительным. Царь отмахивается от тревожных слухов, от донесений верных людей. И премьер-министр, князь Николай Голицын предупреждал его об опасности, и Родзянко, и флигель-адъютант Анатолий Мордвинов. Да и директор департамента полиции Алексей Васильев не зря ел свой хлеб.
На все у монарха один ответ: «Мы в руке Божьей». Он был уверен - простые люди «любят меня и нашу матушку Россию и, конечно, не хотят никакого переворота».
Император ищет успокоение в прогулках по лесу, стрельбе ворон. Окидывает нежным взором жену, детей, беседует с ними… Делает записи в дневнике.
До 27 февраля - ни строчки о положении в Петрограде. 15-го - «…у меня сразу сделался сильный насморк». 17-го - «…вечером исповедовались». 20-го - «…встал поздно». И каждый день - подробно о погоде. Ценнейший материал для метеорологов! Но не для историков.
Вдруг - зачем, почему? - 22 февраля, когда Петроград был уже окутан мрачной тревогой, Николай II садится в императорский поезд, который мчит его в ставку, в Могилев. В столице все смешалось, полицейские шинели уже теряются в людских массах. Бастует, митингует, негодует, кажется, уже весь Петроград.
Город завален листовками: «…Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить. На фронте - кровь, увечье, смерть… Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы…»
Однако монарх безмятежен. Самое запоминающееся событие для него событие 26 февраля - «…вечером поиграл в домино». И только на другой день, словно очнувшись от летаргии, он записывает: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска…»
Накануне Николай II отдает приказ Хабалову, выполнить который уже невозможно: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».
Поздно, слишком поздно...
На Выборгской стороне рабочие разгромили полицейские участки, прервав телефонную связь. Нарвская застава захвачена восставшими. У Казанского моста демонстранты стреляли в городовых. На Невском проспекте у Аничкова моста в группу конных жандармов брошена ручная граната. На Нижегородской улице демонстранты убили полицмейстера Выборгской части, на Знаменской площади - пристава. Десятки полицейских избиты.
На улицах топот солдатских башмаков, сверканье штыков. Но армия в основной своей массе отказывается стрелять в восставших. На Васильевском острове казачья сотня не желает выполнять приказ своего командира. На Садовой улице солдаты присоединяются к демонстрантам. У Казанского собора казаки отбили у городовых группу арестованных…
Вызванные в Петроград части - пять эскадронов из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводного казачьего полка из Павловска и пять эскадронов гвардейского запасного полка - еще сохраняют верность власти. Они открывают огонь по демонстрантам. Появляются убитые и раненые…
Нарушено спокойствие и в Москве. Градоначальник Иосиф Мрзовский сообщил, что к полудню 28 февраля бастовали уже все заводы, обезоруживались городовые. Многотысячный митинг начался возле городской думы.
Одним из очевидцев событий в Москве был 50-летний Никита Окунев, агент пароходства «Самолет». Он - книжник, заядлый театрал. Судя по тону записок в дневнике, человек рассудительный, беззлобный. 28 февраля он записывает: «К 12 часам дня в Москве остановились все трамваи и бездействуют телефоны. Из уст в уста передаются сенсационные вести о страшной стрельбе в Петрограде в народные толпы, о совершившемся перевороте на троне и о разных ужасах».
На другой день Окунев слышал, как возле городской думы при большом скоплении людей зачитывали сообщения из Петрограда, о чем пишет: «Чтецы таких известий имели красные флаги и рупоры, чтобы их видела и слышала большая толпа. Впрочем, они появлялись и в других местах, например, я видел кучи народа и на Лубянской площади, и на Мясницкой».
На улицах, где побывал Окунев - Сретенке, Кузнецком мосту, Тверской, Никитской - тихо. Его поражает отсутствие городовых, и он задается вопросом: «Что это - распоряжение новой или старой власти или трусость самих полицейских?»
Телефон работает, но не вышли газеты и стоят трамваи. «Что делается на белом свете: на войне, в Петрограде и даже в Москве, - строго говоря, никому правдиво не известно. Одно только несомненно - водопровод, освещение, банки, торговля и занятия в присутственных местах - идут своим порядком (пока)».
Другой очевидец тех событий - писатель Борис Зайцев, в то время призванный в армию, увидел на Арбате мчащийся красный автомобиль, в котором сидел градоначальник. Лицо у него было землисто-желтое, глаза опущены. Фуражка надвинута на самый лоб, и верх ее странно вздымался сзади. «Он летел в бездну, и об этом читалось на его лице».
Да что там градоначальник! Вся Россия в те дни неслась в пропасть…
Валерий Бурт
via
Февраль 1917 года. Еще не революция, но уже многие говорят о ее неминуемом приходе. Но втайне эти же люди не верят, что она случится. Увы, благим надеждам не суждено сбыться. События надвигаются стремительно, и самодержавная власть, содрогнувшись, начинает рассыпаться в прах. Февральская революция становится явью.
В Петрограде и Москве холодно. Даже очень. Но «хвосты» у хлебных лавок не уменьшаются. Между тем прочие продовольственные продукты не в дефиците. Да и хлеба хватило бы на всех, да с излишком, ежели б не паника. Ан, нет, в глазах у обывателей горит азарт, перемешанный с испугом, - вдруг не хватит и, не ровен час, грянет голод?! Люди выходят из лавок с хлебной добычей и снова утыкаются в очередь. Ведь болтают, что запасов в столице дня на два-три, не более…
Однако, по словам командующего войсками Петроградского военного округа, генерал-лейтенанта Сергея Хабалова, «ни о каком голоде, даже о недоедании питерских рабочих в феврале 1917 года и речи не могло быть. На 23 февраля запасов города хватило бы на 10-12 дней, и хлеб все время поступал в столицу».
А петроградский градоначальник Александр Балк утверждал даже, что хлеба должно хватить на 22 дня.
Следует добавить, что администрации многих предприятий сами взялись за обеспечение продуктами рабочих. И томиться в очередях на жгучем морозе им не было никакого резона. Но народ упрямо пополнял «хвосты», слушал болтовню, сплетни и напрягался, заряжался злостью…
Если бы положение стало и впрямь угрожающим, то власть наверняка ввела бы нормирование продуктов. Но в этом не было необходимости. А был саботаж - лавочники прятали муку, тайком продавали ее в уезды, где она стоила втрое дороже.
Полиция же отчего-то вела себя скромно. Не потому ли, что «кормилась» с рук спекулянтов и саботажников?
Либеральные газеты выли, словно собаки, обвиняя во всех бедах правительство, которое якобы стремится вызвать голодный бунт. Зачем? Да затем, чтобы потом оправдать сепаратный мир с Вильгельмом. В этом многим министрам виделось спасение от надвигающейся бури.
Приняты были экстренные меры. Хабалов велел пустить в торговлю муку из армейских запасов. Столичный градоначальник издал постановление, в котором приказывал запретить выпечку и продажу сдобных булок, куличей, пирогов, тортов, пирожных и всякого рода печений из сдобного и сладкого теста. И велел всю муку пустить на производство «хлеба ситного, белого, полубелого и булок из так называемого французского теста установленного веса в разных формах».
Между прочим, градоначальник Балк относился к своим обязанностям внимательнейшим образом. Еще в ноябре 1916 года он доложил министру внутренних дел Александру Протопопову о начале разработки совместных действий полиции и войск во главе с Хабаловым на три случая: забастовок, уличных демонстраций и «беспорядков, переходящих в бунт». В середине января 1917 года он представил план охраны Петрограда с дислокацией воинских и полицейских частей.
8 февраля Балк предписывал полиции: «Малейшие подозрительные группировки на улицах и тротуарах должны быть тотчас же рассеиваемы. При появлении более значительных групп следует немедленно вызывать кавалерийские части…»
У рабочих застав Петрограда появились отряды конных стражников, отряды верховых жандармов и полицейских разъезжали по всему городу. 14 февраля забастовали 80 тысяч рабочих почти шестидесяти предприятий, среди которых были представители Обуховского завода, фабрик Торнтона, «Атлас», заводов «Айваз», «Старый Лесснер» и «Новый Лесснер». Улицы заполнили толпы демонстрантов, однако полиции удалось их остановить.
Сотрудник петроградского охранного отделения подполковник Владимир Прутенский, докладывая жандармскому управлению о забастовках и митингах на Ижорском заводе, отмечал тревожную деталь: «Следует отметить, что казаки, нижние чины относились к рабочим дружелюбно и, видимо, признавали, что требования рабочих основательны и что принимать меры в отношении возникшего движения власти не должны, вообще создалось впечатление, что казаки были на стороне рабочих».
На крышах домов в центре города - между Невой и Обводным каналом - стояли пулеметы. Но их приготовили давно и вовсе не для демонстрантов, а на случай отражения атак германских аэропланов. Однако, когда началось восстание, «максимы» начали палить в народ, но стреляли из них не полицейские, а солдаты. Потом схваченных на крышах военных отпускали, а стражей порядка, которых отчаянно ненавидели, убивали на месте. Пошли даже слухи о переодетых городовых...
Начальник императорской дворцовой охраны, генерал-майор Александр Спиридович так описывал обстановку в Петрограде 20 февраля: «Повидав кое-кого из Охранного отделения, понял, что они смотрели на положение дел безнадежно. Надвигается катастрофа, а министр (внутренних дел - В.Б.) , видимо, не понимает обстановки, и должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут какого-то переворота…»
В Москве же сохранялось спокойствие. Но и там - очереди за хлебом, однако, безмолвные. Появились, впрочем, и иные проблемы. «Биржевые ведомости» сообщили, что «министерство путей сообщения для усиления перевозок по железным дорогам продовольственных продуктов, топлива и других необходимых грузов для предприятий, работающих на оборону, решило прибегнуть к экстренной мере - прекращению пассажирского движения...» Это произошло на Московско-Курской, Московско-Киево-Воронежской, Северной, Южной, Екатерининской, Рязанско-Уральской и Юго-Восточной дорогах.
Из той же газеты можно было узнать, что «на Москву надвинулась новая и на некоторое время уже неотвратимая беда - большой недостаток в осветительном газе. Этот газовый голод, характера, так сказать, производного, - результат голода угольного, который с каждым днем принимает у нас все более острый характер…»
Другая газета - «Московские ведомости» приходит к выводу, что в Первопрестольной голодом и не пахнет. Но это касается лишь ресторанов. Там подают все, что душе, разумеется, денежной, угодно: «Желаете отличного мяса в постные дни? Подадут, за удесятеренную, впрочем, цену. Желаете вина? Сколько угодно. Все есть. Цены лихие: от 25 р. до 75 р. за бутылочку. А коньяк есть будто в 400 рублей. У гг. рестораторов есть и мука, и масло, и сметана. Это волшебники дней нашей жизни, и каждый ресторан 1-го разряда - в своем роде «скатерть-самозванка».
Разве и здесь нельзя было власть употребить?
15 февраля в Таврическом дворце Петрограда после долгих рождественских каникул открылись заседания или, как тогда говорили, занятия Государственной думы. Депутаты, словно изголодавшись по парламентской трибуне, были горячи сверх меры.
Особенное рвение проявил эсер Александр Керенский, призвавший, по сути, к свержению монархии.
«Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом? Как можно прикрывать свое бездействие выполнением закона, когда ваши враги не прикрываются законом, а, открыто насмехаясь над всей страной, издеваясь над нами, каждый день нарушают закон? С нарушителями закона есть только один путь - физического их устранения», - заявлял он.
На этом месте председатель думы Михаил Родзянко решил уточнить, что оратор имел в виду. В ответ разгоряченный Керенский выкрикнул: «Я имею в виду то, что совершил Брут во времена Древнего Рима».
Царица, узнав о словах депутата, разъярилась. В письме супругу она выразила надежду, что «Кедринского из Думы по¬весят за его ужасную речь - это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все ждут и умоляют тебя проявить твердость».
Но Николай II не обращает внимания ни на перепутанную фамилию, ни на просьбу жены быть решительным. Царь отмахивается от тревожных слухов, от донесений верных людей. И премьер-министр, князь Николай Голицын предупреждал его об опасности, и Родзянко, и флигель-адъютант Анатолий Мордвинов. Да и директор департамента полиции Алексей Васильев не зря ел свой хлеб.
На все у монарха один ответ: «Мы в руке Божьей». Он был уверен - простые люди «любят меня и нашу матушку Россию и, конечно, не хотят никакого переворота».
Император ищет успокоение в прогулках по лесу, стрельбе ворон. Окидывает нежным взором жену, детей, беседует с ними… Делает записи в дневнике.
До 27 февраля - ни строчки о положении в Петрограде. 15-го - «…у меня сразу сделался сильный насморк». 17-го - «…вечером исповедовались». 20-го - «…встал поздно». И каждый день - подробно о погоде. Ценнейший материал для метеорологов! Но не для историков.
Вдруг - зачем, почему? - 22 февраля, когда Петроград был уже окутан мрачной тревогой, Николай II садится в императорский поезд, который мчит его в ставку, в Могилев. В столице все смешалось, полицейские шинели уже теряются в людских массах. Бастует, митингует, негодует, кажется, уже весь Петроград.
Город завален листовками: «…Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить. На фронте - кровь, увечье, смерть… Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы…»
Однако монарх безмятежен. Самое запоминающееся событие для него событие 26 февраля - «…вечером поиграл в домино». И только на другой день, словно очнувшись от летаргии, он записывает: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска…»
Накануне Николай II отдает приказ Хабалову, выполнить который уже невозможно: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».
Поздно, слишком поздно...
На Выборгской стороне рабочие разгромили полицейские участки, прервав телефонную связь. Нарвская застава захвачена восставшими. У Казанского моста демонстранты стреляли в городовых. На Невском проспекте у Аничкова моста в группу конных жандармов брошена ручная граната. На Нижегородской улице демонстранты убили полицмейстера Выборгской части, на Знаменской площади - пристава. Десятки полицейских избиты.
На улицах топот солдатских башмаков, сверканье штыков. Но армия в основной своей массе отказывается стрелять в восставших. На Васильевском острове казачья сотня не желает выполнять приказ своего командира. На Садовой улице солдаты присоединяются к демонстрантам. У Казанского собора казаки отбили у городовых группу арестованных…
Вызванные в Петроград части - пять эскадронов из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводного казачьего полка из Павловска и пять эскадронов гвардейского запасного полка - еще сохраняют верность власти. Они открывают огонь по демонстрантам. Появляются убитые и раненые…
Нарушено спокойствие и в Москве. Градоначальник Иосиф Мрзовский сообщил, что к полудню 28 февраля бастовали уже все заводы, обезоруживались городовые. Многотысячный митинг начался возле городской думы.
Одним из очевидцев событий в Москве был 50-летний Никита Окунев, агент пароходства «Самолет». Он - книжник, заядлый театрал. Судя по тону записок в дневнике, человек рассудительный, беззлобный. 28 февраля он записывает: «К 12 часам дня в Москве остановились все трамваи и бездействуют телефоны. Из уст в уста передаются сенсационные вести о страшной стрельбе в Петрограде в народные толпы, о совершившемся перевороте на троне и о разных ужасах».
На другой день Окунев слышал, как возле городской думы при большом скоплении людей зачитывали сообщения из Петрограда, о чем пишет: «Чтецы таких известий имели красные флаги и рупоры, чтобы их видела и слышала большая толпа. Впрочем, они появлялись и в других местах, например, я видел кучи народа и на Лубянской площади, и на Мясницкой».
На улицах, где побывал Окунев - Сретенке, Кузнецком мосту, Тверской, Никитской - тихо. Его поражает отсутствие городовых, и он задается вопросом: «Что это - распоряжение новой или старой власти или трусость самих полицейских?»
Телефон работает, но не вышли газеты и стоят трамваи. «Что делается на белом свете: на войне, в Петрограде и даже в Москве, - строго говоря, никому правдиво не известно. Одно только несомненно - водопровод, освещение, банки, торговля и занятия в присутственных местах - идут своим порядком (пока)».
Другой очевидец тех событий - писатель Борис Зайцев, в то время призванный в армию, увидел на Арбате мчащийся красный автомобиль, в котором сидел градоначальник. Лицо у него было землисто-желтое, глаза опущены. Фуражка надвинута на самый лоб, и верх ее странно вздымался сзади. «Он летел в бездну, и об этом читалось на его лице».
Да что там градоначальник! Вся Россия в те дни неслась в пропасть…
Валерий Бурт
via