Без Царя во главе
Из книги Б. А. Куркина «Разгон» (предположительный выход ее в свет - конец с. г.)
Одержимость
Атеистам придется долго искать объяснений всему происходившему в тот роковой год в России. < > Современники - свидетелей и участники тех событий - единодушно отмечают атмосферу безумия, охватившего Россию. Как указывали еще советские исследователи, «в конце июля 1917 года Первый съезд врачей, заявив о наличии в стране “острого социального психоза”, потребовал отсрочки созыва Учредительного Собрания, установления военного положения и создания “твердой власти”».
Вспоминает В. А. Оболенский: «За время революции мне приходилось часто бывать в толпе на всяких митингах и демонстрациях, но нигде я не ощущал революции в ее корнях и основах с такой ясностью, как в этом битком набитом вагоне. Ведь такой же, как этот вагон, была вся Россия, лишившаяся авторитета старых форм государственности и обезумевшая от наплыва новых, вкривь и вкось усвоенных идей. Народ впал в безумие со всеми сопутствующими явлениями - манией величия, манией преследования и прочими навязчивыми идеями... Если бы врач-психиатр исследовал затиснутого в уборную молодого солдата, высовывавшего оттуда голову в коридор и в течение суток горланившего осипшим голосом бессвязные речи, полные непонятных ему слов, и призывавшего своих товарищей во имя этих непонятных слов к насилиям и крови, он несомненно признал бы его душевнобольным. Десятки тысяч таких одержимых народных проповедников-революционеров ораторствовали по всей России, а миллионы их слушали с увлечением и благоговением, как слушала оратора из уборной толпа стиснутых в коридоре серых шинелей, отвечающая ему одобрительными репликами, и иногда - шумными аплодисментами и криками». Характерно, что своей собственной «республиканской» вины перед Российской Империей и Государем князь не усматривал.
Как писал выдающийся русский математик академик В. А. Стеклов, столичная масса того времени и в Москве, и в Питере, да, кажется, и большинство провинциальных обывателей совершенно утратила рассудок. Именно в эти дни родилось крылатое выражение «левее здравого смысла».
Психопатия отмечена и у т. наз. «просвещенной» («чистой») публики. Вспоминает известная советская актриса А. Коонен: «Как-то я попала в Благородное собрание, где должен был выступать Керенский. Зал был переполнен, меня так сдавили, что я уже хотела бежать, не дождавшись начала, но пробраться к выходу оказалось невозможно. В толпе преобладали дамы, шикарно одетые, в лихорадочном возбуждении ожидавшие начала митинга. И выступление Керенского, и атмосфера в зале производили впечатление какого-то истерического театрального представления. Керенский показался мне похожим на актера-неврастеника (амплуа, еще не вышедшее из моды), который самозабвенно играл роль вождя, увлекающего за собой толпу. Дамы, слушая его, хватались за голову, рыдали, срывали с рук кольца и браслеты и бросали их на сцену. Я ничего не понимала в этих выкриках, и все мое внимание почему-то постепенно сосредоточилось на одной мысли - что будет делать Керенский со всеми драгоценностями, которые бросают к его ногам».
У революционера В. А. Антонова-Овсеенко такой же накал одержимости: «Я в семнадцатилетнем возрасте порвал с родителями, ибо они были люди старых, царских взглядов, знать их больше не хотел. Связи по крови ничего не стоят, если нет иных».
Нельзя сказать, что подвергшиеся социальным психозам современники не пытались дать объяснения всеобщему помешательству. Однако оно было весьма поверхностным, плоским и сводилось к чисто физиологическим моментам - перегрузкам, элементарному переутомлению. «В истории России, - писал секретарь Учредительного Собрания М. В. Вишняк, - 1917-ый год был “безумным” годом, наподобие таких же годов в истории других стран и народов. Но он был ненормальным и в личной жизни - тех, кто так или иначе оказался причастным к событиям. Время было сумасшедшее. Ночь превращалась в день без того, чтобы день давал достаточно времени для отдыха и сна. Не раз говорилось, что Февраль не мог кончиться добром, когда те, кто его “делали”, не ели, недосыпали, всюду спешили и всегда запаздывали, всё импровизировали, потому что не имели досуга как следует продумать. Деятели Февраля оказались политически бессильны, потому что изнемогали физически - при лучших намерениях и крайнем напряжении их просто не хватало. У Керенского с его нечеловеческой нагрузкой - моральной, политической, физической - это проступало наружу в его крайней бледности, нервозности, в публичных обмороках. У других это проявлялось менее наглядно».
О том же писал и известный либерал правовед барон Б. Э. Нольде: «1917-й год для всех русских поголовно, от малого до большого, был годом затраты таких доз умственной и нравственной энергии, с которыми не сравнятся затраты никакого иного года, пережитого людьми нашего поколения, несмотря на то, что, конечно, никаким другим русским поколениям не досталось пережить всё, что мы пережили с начала XX века и еще до конца не пережили».
Были у барона и более тонкие наблюдения: «Людьми в ту минуту владели в России слова, не воля. Психоз слов порождал безысходно всеобщее безволие».
Но это был не просто массовый психоз, а массовое помрачение умов. Примером тому служит инициатива депутатов Петросовета устроить перед Зимним дворцом кладбище, на котором 10 марта 1917 года предполагалось захоронить прах «жертв революции» (замечательное по-своему выражение - «жертвы революции»!).
Дворцовая площадь была избрана ими в качестве места устроения политического кладбища, поскольку там «пали жертвы 9 января 1905 года, как символ крушения того места, где сидела гидра Романовых». Как пишет Н. Н. Гиммер (Суханов), «узнав вечером об этом решении, я сильно забеспокоился. А на другой день, прочитав об этом в газетах, забеспокоился и “весь Петербург”, имевший хоть самомалейший интерес к художественным свойствам чудесного города...
На Дворцовой площади!.. Гидра Романовых - это, конечно, прекрасно. Но разве можно изуродовать один из лучших алмазов в венце нашей северной столицы? Дворцовая площадь - это замечательнейший монолит, который, кажется, но допускает ни прибавки, ни изъятия, ни перемещения хотя бы одного камня... Да и спрашивается, где же именно они выроют на Дворцовой площади братскую могилу и возведут мавзолей?.. Надо было немедленно принять меры против этого недоразумения и перерешить вопрос в пользу Марсова Поля. Но к кому обратиться для предварительной агитации? Конечно - делу прежде всего поможет старый петербуржец Соколов, не раз с увлечением описывавший мне художественные красоты Петербурга, а в частности хорошо знакомые ему дворцы. С ним, с Соколовым - мы произведем дружную атаку на Исп. Комитет. Встретив его вечером, я бросился к нему: - Знаете ли вы, что случилось, что решил сегодня Совет?.. Он постановил похоронить жертвы революции на Дворцовой площади… - Да, - ответил Соколов характерно откидывая назад голову и разглаживая свою черную бороду по обе стороны. - Да, это было под моим председательством!.. Об этом обстоятельстве я совсем забыл... “Ра-аковой человек!” - вспомнил я слова Чхеидзе».
Активно обсуждался проект устроительства революционного капища и … в Летнем саду! («И в Летний сад гулять водил»).
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Как записывал в своем дневнике историк Г. А. Князев, «говорили, что погребение на Дворцовой площади отложено потому, что боятся, нет ли там фугасов. Предварительно будут произведены саперные работы для обследования площади. Также говорили, что “Учредительное собрание” вряд ли соберется в Зимнем дворце. Боятся, что нет ли там каких-либо приспособлений, при помощи которых во всякую минуту здание и все находящееся там могут быть подняты на воздух…Смотрел, проходя мимо Зимнего дворца, на развевающееся красное знамя вместо штандарта и корону, задрапированную в красное ... Сон ... Сон…»
Устроить кладбище на Марсовом поле - месте проведения торжественных и жизнеутверждающих парадов - тоже было затеей из ряда вон, но оценить ее безумие стало некому: патология стала нормой.