Псевдоапокрифическое
Лев Толстой и достоевщина
Нестерпимо душной петербургской ночью князь Лев Николаевич Мышкин шел, куда глаза глядят, из полицейского участка, куда его доставили вместе с Парфеном Рогожиным по подозрению в убийстве их общей знакомой Настасьи Филипповны Т.
На душе у князя было мутно: жалко было и убивца, и убиенную, на которой князь в свое время чуть было не женился.
«Может оно и к лучшему, что я тогда на ней не женился, - думал про себя князь Лев Николаевич, - не то лежал бы сейчас с перерезанным горлом, а она бы над несчастным Парфеном измывалась. И я бы ничем ему оттуда помочь не мог, и она бы страдала».
От невеселых мыслей его отвлекла вызывающе одетая миловидная барышня со следами страдания и густой косметики на лице: «Мужчина! Что вы такой печальный? Пойдемте, я вас успокою. И сама успокоюсь».
Она назвала потребную сумму.
«Только этого мне сегодня не хватало!» - подумал князь, но прочитав в глазах девушки мольбу, махнул рукой. Деньги у него были - те, которые ему вернули вместе с изъятыми на время пребывания в части вещами и паспортом.
Барышня привела Льва Николаевича в какую-то тесную, как гроб, комнату и предложила из приличий чаю.
«И что я теперь, как порядочный человек, должен делать?! Жениться на ней?» - думал про себя князь, стараясь не глядеть девушке в глаза.
Он прихлебывал дешевый жиденький, пахнувший сеном чай с каким-то неведомым князю, едва уловимым привкусом.
- Выходите за меня замуж! - сказал неожиданно даже для себя самого Мышкин. - Как вас зовут, милая?
- Соня! - ответила девушка.
Глаза ее от неожиданного предложения расширились, губы задрожали. Видно было, что она из последних сил сдерживает рыдания.
- Грех это, так над человеком смеяться! - ответила она.
- Я вполне серьезно, - сказал Лев Николаевич. - Какие уж тут шутки...
- Не могу я за вас замуж пойти! У меня жених есть, - ответила Соня.
Князь давно уже устал чему-нибудь в России удивляться: «Да что ж они все?! Сговорились, что ли?! Никто замуж за меня идти не желает! Я что, идиот какой, или где?!»
«Смирись, гордый человек!» - пронеслись в его голове слова, сказанные куда-то в потолок дешевого трактира, помещиком Свидригайловым, отравившим из корыстных соображений свою жену. Он хотел иметь свободу рук, чтобы с полным правом предложить одну из них вместе с сердцем гувернантке своей убиенной супружницы.
- Жених-то в теме? - спросил Лев Николаевич, нюхая инстинктивно чай.
- В Сибири он сейчас. На каторге, - ответила Соня. По ее щекам текла тушь. - Не видит он моего позора. Но вы не думайте, я не такая! Я на передачи ему зарабатываю... и чтобы охрана к нему помягче относилась. А мне еще братишку и сестренку малолетних поднимать...
- Политический? - насторожился князь, который уже вволю наслышался сюжетов, только и ждущих Федора Михайловича.
- Нет. По мокрому делу. Он старуху-процентщицу топором... А потом еще и свидетельницу.
- Много взял?
- Да нет. Он по идейным соображениям ее оформил. Дескать, слабо мне грань переступить и Наполеоном стать, или не слабо?
- С поличным взяли? По горячим следам? - спросил князь, оживляясь.
- Не. Следак ему чистуху оформил, - сказала Соня, закуривая предложенную ей князем пахитоску. - Это я настояла. «Раньше сядешь, раньше выйдешь, а посодют все равно».
- Что такое «чистуха»? - спросил Лев Николаевич, не успевший еще за время пребывания в части овладеть в должной мере «феней».
- Чистосердечное признание, - ответила Соня, выпуская дым в потолок.
Лев Николаевич посмотрел ей в глаза. Соня выдержала его взгляд.
Ее огромные серые глаза были чисты и непорочны.
«Она святая! - подумал про себя Лев Николаевич. - Это только в России возможно, чтобы святые тротуар делали». Князь еще не в полной мере освоился на родине и частенько думал по-французски, дословно переводя на русский язык французские идиомы. Ему было, что с чем сравнивать: совсем недавно он вернулся из Швейцарии.
Соня теребила верхнюю пуговицу платья своими длинными пальцами, расстегивая ее, застегивая и вновь расстегивать, словно хотела продемонстрировать своему неопытному и чистому сердцем клиенту, что рай близок, но торопиться им некуда и незачем.
Они молчали. Соня глядела с нежностью на князя, а он в чашку с остывшим чаем.
- А как вас зовут? - спросила Соня. - Надо же мне как-нибудь к вам обращаться.
- Лева, - ответил князь, готовый вот-вот разрыдаться. Он думал об Аглае. На прошлой неделе он видел ее в Павловске в обществе какого-то светского хлыща на премьере комической оперы Иоганна Штрауса «Летучая мышь». Дирижировал сам автор, раздававший по окончании спектакля воздушные поцелуи публике.
Аглая смеялась и курила одну папиросу за другой. оставляя в пепельнице окурки со следами кроваво помады. В сердце Льва Николаевича рвались одна за другой глубинные бомбы: «Сам виноват! - подумал о себе князь. - Идиот!»
- О чем задумался, Лёвинька? - ласково спросила Соня.
- Скверно мне, душа моя, - ответил князь, чувствуя, легкое головокружения - преддверие страстей.
«А не клофелинщица ли эта святая?» - спросил себя князь, вспомнив подслушанный им разговор двух кучерявых и вертлявых, похожих на тараканов чиновников.
- Свезло тебе, брат Лямшин, - хохотнул один из них. - А ты ей, небось, «Марельезу» с «Августином» на фортепьянах наяривал? Впечатление хотел на барышень сделать? Вот они тебя и сделали!
- Не успели! - радостно взвизгнул Лямшин и даже подпрыгнул на стуле. - Меня капитан Лебядкин выручил. Уж и задал он им тогда перцу, кога "перцами" пригорозил!
Соня прочитала мысли князя. А может и услыхала.
- Грех так обо мне думать, князь, - сказала Соня. Глаза ее увлажнились. Однако Лев Николаевич уже не видел ее слез. «Картинка» поплыла.
...Соня била его по щекам:
- Не умирай, родненький! Только не умирай, Христом-Богом тебя прошу!
Она ехала вместе с ним в карете «Скорой помощи», сидела подле Льва Николаевича и держала его за руку.
Князю уже вкатили несколько кубиков.
«Аглая, - шептал Лев Николаевич,- не надо так об Настасье Филипповне... она мне всегда добра желала... оттого и погибла...»
- Прости меня, Соня! Прости, если сможешь! -шептал князь и вновь погрузился в темноту.
«При приближении к сущности вещи раздваиваются», - вспыхнули в угасающем сознании Льва Николаевича любимые слова его любимого философа Владимира Карпца.
...Прочти, Феденька, это как раз для тебя, - Анна Григорьевна протянула мужу утреннюю газету. - непременно прочти. Вот это.
Федор Михайлович отодвинул источавшую аромат чашку с кофием и углубился в газету. В разделе «Криминальная хроника» была помещена заметка о судебном процессе над некой С. С. Мармеладовой, проституткой, оговорившей себя, и явившейся в полицию с чистосердечным признанием в покушении на убийство князя Л.Н.М.
Строчки в глазах Федора Михайловича, казалось, бежали стометровку: «... мотивом самооговора стало желание подсудимой пострадать за свои прежние грехи. Судмедэкспертиза установила, что чай, предложенный обвиняемой Мармеладовой С.С. своему клиенту князю М., не содержал отравляющих, наркотических или психотропных веществ, а приступ эпилепсии, случившийся с ее клиентом, стал следствием стресса, пережитого князем М. после убийства своей любовницы его знакомцем - неким П.Р. Сам М. подозревался в соучастии в убийстве своей любовницы, однако уже в ходе следствия было доказано, что убийство совершил П.Р., а Л.Н.М. пришел к нему на квартиру тогда, когда Н.Ф.Т. была уже мертва.
Ранее г-жа Мармеладова С.С. уже привлекалась к уголовной ответственности за сбыт наркотиков, но была оправдана за недостаточностью улик. Ее гражданский муж в настоящее время отбывает наказание за двойное умышленное убийство, князь М. - курс реабилитации в клинике профессора В.П. Вервольфа в г. Лёйкербаде в Швейцарии.
Все было бы тривиально и неинтересно, если бы не одно пикантное обстоятельство: уже находясь в клинике, Л.Н.М. сделал признание для прессы, что именно он является истинным убийцей, а П.Р. взял на себя всю вину из любви к Н.Ф., в свою очередь беззаветно любившей Л.Н.М.
Посмотрим, станут ли признания князя М. основанием предъявления компетентными органами России требования властям Швейцарии об экстрадиции Л.Н.М.».
В конце заметки стояла подпись: «Игнат Лебядкин».
- А отчего же Лебядкин, а не Лямшин или Смердяков? - спросил себя Федор Михайлович, отбрасывая газету в сторону. - Нет уж, дудки-с! Хватит с меня достоевщины! Пусть граф Толстой об этом роман напишет! Тема благодатная, а мастерство не пропьешь. Да он уже и не пьет сто лет в обет.
- Ох, Феденька! Он ведь на этом материале опять что-нибудь обличительное напишет.
- Не думаю, - отозвался Федор Михайлович и пропустив в задумчивости цезуру, прибавил: На таком материале художник поневоле восторжествует над политиканом.
После смерти супруга Анна Григорьевна Достоевская посетила Льва Толстого в Москве в его доме в Хамовниках и передала графу последнюю волю покойного.
Граф выслушал вдову высокого ценимого им Достоевского со всем вниманием и пообещал написать на этот сюжет нравоучительный роман без бьющей в глаза и режущей нервы дидактики , и исполнил, в конце концов, обещанное.
...Дочитав до конца «Воскресение», Анна Григорьевна с чувством швырнула журнал обземь и заплакала.
- Испортил песню, дурак! - всхлипывала кроткая Анна Григорьевна, дивясь попутно отсутствию у себя необходимого и должного смирения. - Какой сюжет запорол, сектант проклятый! - "Сектантом" чета Достоевских называла в разговорах между собой писателя графа Льва Толстого. Сам Федор Михайлович называл его еще и великим, потому что великим называл Федора Михайловича граф Лев Николаевич.
- Испортил, испортил, лука бесписьменный! - ответствовал ей с фотографии, висевшей в кабинете Федора Михайловича, писатель-босяк Максим Горький.
«Лукою» несостоявшийся бомж Горький называл графа Толстого потому, что вывел его в своем скандальном мюзикле-триллере под названием «Harlem Story», шедший в сокращенном виде в России под названием «На дне» в образе мутного, боящегося полиции попавшего в Нью-Йорк парижского клошара - негра Лукаса. Так имя «Лука» с легкой руки Максима-драматурга стало в постмодернистской литературе нарицательным, а также эвфемизмом, означавшим неполиткорректное «негр», запрещенное в цивилизованном мире.