Джон Стейнбек и Роберт Капа в СССР в 1947
Любопытная запись из 12 передач, где редактор В.Тольц сопоставляет путевые заметки Стейнбека, посетившего СССР в 1947, с отчетами "сопровождающих лиц" и своими собственными впечатлениями от того же маршрута 1997.
"...после ужина хозяин взял с полки книгу и стал медленно переводить с русского:
Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за всеобщей холодности и подозрительности приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом.
...Стейнбек с Капой узнали сразу и себя, и описание их путешествия; им непонятно было только, как это русские могли напечатать такое:
Стейнбек: Мы не думали, что это можно протащить через цензуру.
Хозяин объяснил:
Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется "Путешествие в Московию, Татарию и Персию", написанной Адамом Олеарием
фото - с сайта MAGNUM , Robert Capa Photographe
Капа и Стейнбек в СССР
"Стейнбек был на удивление не осведомлен о российских делах в 1947 году, несмотря на то, что он был журналистом. Я думаю, что Стейнбек просто был типично американский журналист - американец до мозга костей. Он знал все об американской истории и политике, но российскую ситуацию он не мог себе представить. Ему, как и многим другим визитерам, не приходило в голову, что советское правительство выстраивает перед ним театральные декорации вместо реальной жизни, что он все время беседует с подставными лицами... Так что эти путевые заметки о России - "Russian Journal" - очень странная книга."
"Если считать РУССКИЙ ДНЕВНИК рассказом о стране, в нем много неточного, но ведь это скорее рассказ о том, как выглядела "потемкинская деревня", выстроенная для либеральных зарубежных визитеров и в течение десятилетий функционировавшая достаточно успешно." http://www.svoboda.org/programs/Cicles/Stainbeck/st_01.asp
"Вероятно, самое сложное в мире для человека - просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали..."
Ориентировка: "Тов. Хмарский дал мне и т. Дмитерко следующую ориентировку об Стейнбеке и Капа: Стейнбек считает свои "Гроздья гнева" пройденным для себя этапом. В настоящее время он пишет пессимистические произведения, считая, что война не принесла ожидавшегося средним американцем разрешения социальных проблем, но не видит выхода из того положения, в котором находится сегодняшняя Америка.
Газета "Нью-Йорк Геральд Трибюн", от которой он и Капа едут, помещает об СССР сравнительно-лояльную информацию, но "к бочке меда примешивает ложку дегтя".
Неясно, едет ли Стейнбек с намерением писать об СССР честную книгу или его наняли написать ответ на "Русский вопрос" Симонова, во всяком случае необходимо быть бдительным. О пьесе Симонова он отзывается как о глупой пьесе. Он заявил, что в СССР интересуется не политикой, а бытом среднего челдовека, особенно колхозника. [...] Резюме из информации т. Хмарского сводилось к тому, что нельзя с уверенностью сказать о наличии антисоветского стремления у Стейнбека. Наша задача - быть бдительными и показать ему факты, которые сами заставят его сделать выводы в нашу пользу и не дать пищи для провокации.(2)"
СОВЕТСКИЙ ОПТИМИЗМ Тогда, в 47-м Стейнбек подметил:
В России о будущем думают всегда. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, об одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-нибудь народ может извлекать из надежды энергию, то это именно русский народ.
Спрашиваю Александра Васильевича Караганова (а именно он и его подчиненные старательно фиксировали и доносили начальству пессимистические высказывания Стейнбека):
- Как вы воспринимали тогда время, в которое жили?
- Как счастливое время! Надо просто понять, что такое для нас была война, через что мы прошли, через какие страхи и опасности!
Но понимаете ли, чувство, что мы прошли через все и что мы победили, это было такое всепоглощающее чувство, всеохватывающее, до глубин души доходящее, что мы считали себя и были счастливыми людьми.
И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными, не чувствовали!
РАЗДВОЕНИЕ
Но вообще-то, чуть позже признался мне Александр Васильевич, чувствовали, порой, не совсем то, что надлежало. Жизнь и ощущение ее, как бы, раздваивались. С одной стороны то, что следовало показывать заезжим иноземцам, чем полагалось гордиться, то, как полагалось жить и чувствовать. С другой, - жизнь, которую от иностранцев да и от многих советских скрывали, чувства и переживания, которые опасно было выражать и описывать словами...
Мы считали себя и были счастливыми людьми. И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными,не чувствовали!
В Москве 47-го убедить Стейнбека в этом было задачей не из легких.
Что только не делали! Показали величественную панораму советской столицы с высоты Ленинских гор: город до горизонта, солнце, отсвечивающее на золотых куполах Кремля - красота, дарующая ощущение счастья, тем кто видит это... А он записал в дневнике: Это город больших новых зданий и маленьких деревянных домиков с деревянными кружевами вокруг окон, любопытный город с изменчивым настроением и своим характером. Точных цифр относительно его населения я не знаю...
Вдобавок, на обратном пути углядел вообще не то, на что хотели обратить его внимание:
На обочинах росла капуста, а по обе стороны дороги был высажен картофель. Москва еще не рассталась с тем, что у нас называлось "военными огородами" - у каждого был свой участок, засаженный капустой и картофелем, и владельцы яростно защищали свои угодья. За то время, что мы находились в Москве, двух женщин приговорили к десяти годам исправительных работ за то, что они украли из частного огорода три фунта картошки.
Ему демонстрировали изобилие больших московских "коммерческих" продмагов, где было все: пирамиды консервных банок, шампанского и грузинских вин, банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки, и немецкие продукты. Стейнбек не мог не заметить роскоши лежавших тут же советских продовольственных товаров: больших банок с икрой, украинских колбас, сыров, рыбы и даже дичи - диких уток, вальдшнепов, дроф, кроликов, зайцев, маленьких птичек и еще какой-то птицы, похожей на белую куропатку... Однако перечислив все это в своем дневнике, он отмечал запредельно высокие цены и добавлял:
...все это были деликатесы. Для простого русского главным было сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку.
Он постоянно обращал внимание не на то, на что ему предлагалось: в витринах гастрономов - на непривычную для американцев заполненность их муляжами вместо настоящих продуктов (даже банки с икрой - и те из воска), в промтоварных магазинах - на качество одежды, оставляющее желать лучшего, и, опять же, на дороговизну, в Музее Ленина - на отсутствие упоминаний о Троцком и нечеловеческую серьезность по отношению к Владимиру Ильичу.
из строгих нравоучений хорошенькой советской переводчицы Светланы Литвиновой (Стейнбек и Капа именовали ее меж собой "Суит Лана"), они поняли:
Советскую молодежь захлестнула волна нравственности.[...] Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями.
У Суит Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем никогда не считавшие себя аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными, Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена, и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни.[...] Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались.
8 сентября ВОКС устроил для них прощальный ужин в "Арагви", где разыгралось нечто, позволившее Стейнбеку, по его словам, усомниться в неколебимости партийной линии в литературе.
Отвечая на бесконечные тосты за их здоровье, американцы выразили надежду, что смогут правдиво рассказать о увиденной ими жизни "простых русских людей".
Из "Русского дневника": Человек, который сидел с краю стола заявил, что существуют несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он пригрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться.[...] Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. [...]Ужин завершился на хорошей ноте около 11 вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать.
...Я прочел секретные отчеты об этом вечере. В них - ни слова о перепалке советских писателей. Сообщается, что подвыпив Стейнбек ругал президента Трумэна, а также (в который уже раз!) "шовинизм советской прессы":
Из секретного дневника С.Литвиновой: "Мне не нравится, - сказал Стейнбек, - что мою страну все время называют капиталистической, мы считаем себя демократической страной и гордимся этим.
"Американский народ, я уверен, не поддерживает реакционную политику Трумэна,- заметил тов. Кеменов,- однако она торжествует против воли народа". [...] "Подождите выборов, тогда народ проявит свою волю",- ответил Стейнбек.
"Выходит дело, что американский народ только раз в четыре года проявляет свою волю, а в промежутке правительство может делать все, что угодно против воли народа",- сказал т. Кеменов.
Стейнбек не мог найти на это ответа, пробовал что-то сказать о том, что в СССР жизнь регулируется законами и постановлениями, но понял, что это слабый аргумент и неожиданно закончил спор словами: "У вас свои средства, которые вы считаете справедливыми, мы считаем справедливыми свои средства, а цель у нас общая, так выпьем за эту общую цель."
"Согласен, - ответил т. Кеменов, - справедливость наших средств доказана самой жизнью, тем, что мы уже добились своей цели".(11)
..Стейнбеку действительно осточертели все эти казенные тосты, в том числе обязательный - "за здоровье товарища Сталина". (А попытки его уклониться от ритуала фиксировались в секретных отчетах).
Из "Русского дневника": Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, все очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть "кадиллак" и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь.
Так автор пьесы, которую еще недавно Стейнбек охарактеризовал, как антиамериканскую дешевку, превратился в его глазах в некое подобие простого американского фермера, оставаясь при этом, как сказано в "Русском дневнике", "любимцем правительства" и "вообще русских".
краткий стейнбековский пересказ содержания пьесы Симонова "Русский вопрос", удостоенной Сталинской премии 1 степени:
Из "Русского дневника": Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете о том, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму денег - 30 тысяч долларов, чтобы быть точным, - и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик в Лонг-Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу - совершенно противоположное тому, чего хотел хозяин.
Тем временем, корреспондент покупает на аванс загородный дом в Лонг-Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. [...] И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать.
Стейнбек и Капа просто осатанели от бесконечного повторения объяснений, почему эта, идущая в трехстах театрах Союза пропагандистская дешевка, плоха. И тогда они сочинили свою пьесу - "Американский вопрос", которую стали рассказывать всем, кто интересовался, как им понравилось сочинение советского поэта на американскую тему.
Из "Русского дневника": В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты "Правда" в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в "Правду". Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода - так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова.
Когда слушатели этой пародии начинали сдержанно хихикать (все-таки заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, которому благоволил лично товарищ Сталин, был очень большой шишкой!), американцы говорили, что это не более смешно, чем пьеса "Русский вопрос".
Сказали они это и Симонову. И он... не обиделся, а угостил их вином. А потом танцевали и пели, и бросали дротики. И снова выпивали. И оценка симоновского сочинения стала постепенно меняться. В своем секретном отчете Светлана записала:
Стейнбек и Капа согласились, что основная идея пьесы правдива, но сказали, что преподнесена она плохо, неумело, без знания Америки. "На самом деле это все происходит гораздо тоньше и страшней",- сказал Стейнбек.(6)
"Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, не видно улыбок. Люди идут, вернее, торопятся мимо, головы опущены, на лицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем...Мы ужинали с Суит Джо Ньюменом и Джоном Уокером из "Тайма" и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала "Крокодил" и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья...
У нас сложилось мнение, что русские - худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама."
Все в Советском Союзе происходит под пристальным взглядом гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. Его портрет висит не то что в каждом музее - в каждом зале музея. Его статуи установлены на фасаде каждого общественного здания. А его бюст - перед всеми аэропортами, железнодорожными вокзалами и автобусными станциями. В парках он сидит на гипсовой скамейке и обсуждает что-то с Лениным. Дети в школах вышивают его портрет. В магазинах продают миллионы и миллионы его изображений, и в каждом доме есть по крайней мере один его портрет. Одной из самых могучих индустрий в Советском Союзе является, несомненно, рисование и лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина. Он везде, он все видит. Концентрация власти в руках одного человека и его увековечение внушают американцам чувство неприязни и страха, им это чуждо и ненавистно. А во время общественных празднеств портреты Сталина вырастают до немыслимых размеров. Они могут быть высотой с восьмиэтажный дом и пятидесяти футов шириной. Его гигантский потрет висит на каждом общественном здании.
"Мы хотели увидеть и сфотографировать Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. Господин Хмарский сказал, что попытается организовать нам посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем увидеть завод." Но когда дошло до дела, все обернулось иначе.
"Мы подъехали к воротам, откуда вышли двое охранников. Посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным: нам не разрешили даже вынести камеры из автобусов."
Декларировавший еще в Киеве свою лояльность и готовность описывать преимущественно положительные стороны советской жизни, Стейнбек был потрясен. "Нам было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, можно было ощутить дух русской обороны. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убежденностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата. Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать. Потому, что - во время осмотра убедились - практически все оборудование было сделано в Америке. И сборочная линия, и методы сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то свой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят".
Сталинградв секретном дневнике Хмарского об этом рассказывается так.
"Стейнбек саркастически заявил: я никогда не понимал и не пойму цензуру. Я ответил ему в тон, что меня это удивляет, так как в Америке он имел хорошую возможность изучить цензуру. Стейнбек начал было уверять, что в Америке цензуры не существует, но я опроверг его слова несколькими примерами."
Надо сказать, что к поездке в Сталинград Хмарский, прозванный Стейнбеком и Капой "кремлевским гремлином", стал их уже сильно раздражать своими политическими дискуссиями о пороках капитализма и преимуществах социализма, поучениями, как американцам надлежит себя вести, и полной, как им казалось, неспособностью что-либо организовать. В сталинградском аэропорту их никто не встретил. Пришлось полтора часа ждать автобуса. Виноват Хмарский. Не разрешили фотосъемку на тракторном заводе, а ведь он обещал, - опять же его вина. А когда уже на обратном пути в Москву выяснилось, что авиабилеты почему-то не заказаны и нужно из аэропорта несолоно хлебавши возвращаться в сталинградский "Интурист", Стейнбек и Капа готовы были просто растерзать бедного Ивана Дмитриевича.
Хмарский не сдавался. Вечером он зафиксировал в своем секретном дневнике.
"С аэродрома американцы приехали в самом мрачном настроении и сразу же попросили водки".
Он сообщил также начальству о своем находчивом ответе о причинах неорганизованности, в результате которой американцы бесплодно просидели в сталинградском аэропорту 6 часов.
"Я ответил, что одной из причин является пережиток в сознании людей, унаследованный еще от царской России, когда люди работали не на себя, а на хозяев".
"Я, - добавил в своем сообщении Иван Дмитриевич, - сказал, что советская пресса борется с неорганизованностью." Он вообще старательно обо всем сообщал из Сталинграда. Ну, к примеру, о неправильном отношении Стейнбека к упадочническому искусству и неверном толковании Капой основ марксистской диалектики. Всякий раз, и это американцев особенно бесило, Хмарский давал им отпор и разъяснения, которые в свою очередь тщательно фиксировал в своих донесениях о неудачной сталинградской поездке.
"Я объяснил Стейнбеку и Капа ошибочность фаталистического и релятивистского подхода к истории и искусству. Стейнбек, услышав слово "релятивизм", расстроился, обвинив меня в догматизме, и ушел. В тех случаях, когда речь заходит о марксистском толковании событий, он, видимо, чувствует шаткость своих идейных позиций, обычно начинает сердиться и прекращает беседу".
А вот как описал эту философскую перепалку Стейнбек.
"Во время споров Хмарский сказал нам, что мы релятивисты. И тогда мы, хоть и не совсем понимали, что это такое, успешно атаковали его с позиций релятивизма. Не то, чтобы мы его убедили, но, по крайней мере, мы не сдавались и не уступали, а потому кричали еще громче".
Когда Стейнбек был в Сталинграде, его решили ознакомить с подарками, полученными городом со всего света. Поскольку музея в разрушенном Сталинграде еще не было, все это добро принесли иностранцам прямо в гостиницу. Хмарского это возмутило как унижение советской гордости, и он не преминул сообщить об этом куда следует, а также отчитаться перед собственным начальством. Но на Стейнбека и Капу все эти бесконечные щиты из бархата и золота, тяжелые мечи, скатерти с вытканными на них именами дарителей, бесконечные дипломы и свитки с высокопарными словами произвели удручающее впечатление.
"Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств. Копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов. Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и подправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу. И это были не пустые аллегорические фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить".
"...после ужина хозяин взял с полки книгу и стал медленно переводить с русского:
Русские в Москве очень подозрительно относятся к иностранцам, за которыми постоянно следит тайная полиция. Каждый шаг становится известен, и о нем докладывают в центральный штаб. К каждому иностранцу приставлен агент. Кроме того, русские не принимают иностранцев у себя дома и даже боятся, кажется, с ними разговаривать. Письмо, посланное члену правительства, обычно остается без ответа, на последующие письма тоже не отвечают. Если же человек назойлив, ему говорят, что официальное лицо уехало из города или болеет. Иностранцы с большими трудностями получают разрешение поездить по России и во время путешествий за ними пристально наблюдают. Из-за всеобщей холодности и подозрительности приезжающие в Москву иностранцы вынуждены общаться исключительно друг с другом.
...Стейнбек с Капой узнали сразу и себя, и описание их путешествия; им непонятно было только, как это русские могли напечатать такое:
Стейнбек: Мы не думали, что это можно протащить через цензуру.
Хозяин объяснил:
Это было написано в 1634 году. Это из книги, которая называется "Путешествие в Московию, Татарию и Персию", написанной Адамом Олеарием
фото - с сайта MAGNUM , Robert Capa Photographe
Капа и Стейнбек в СССР
"Стейнбек был на удивление не осведомлен о российских делах в 1947 году, несмотря на то, что он был журналистом. Я думаю, что Стейнбек просто был типично американский журналист - американец до мозга костей. Он знал все об американской истории и политике, но российскую ситуацию он не мог себе представить. Ему, как и многим другим визитерам, не приходило в голову, что советское правительство выстраивает перед ним театральные декорации вместо реальной жизни, что он все время беседует с подставными лицами... Так что эти путевые заметки о России - "Russian Journal" - очень странная книга."
"Если считать РУССКИЙ ДНЕВНИК рассказом о стране, в нем много неточного, но ведь это скорее рассказ о том, как выглядела "потемкинская деревня", выстроенная для либеральных зарубежных визитеров и в течение десятилетий функционировавшая достаточно успешно." http://www.svoboda.org/programs/Cicles/Stainbeck/st_01.asp
"Вероятно, самое сложное в мире для человека - просто наблюдать и воспринимать окружающее. Мы всегда искажаем картины нашими надеждами, ожиданиями и страхами. В России мы увидели многое, с чем не соглашались и чего не ожидали..."
Ориентировка: "Тов. Хмарский дал мне и т. Дмитерко следующую ориентировку об Стейнбеке и Капа: Стейнбек считает свои "Гроздья гнева" пройденным для себя этапом. В настоящее время он пишет пессимистические произведения, считая, что война не принесла ожидавшегося средним американцем разрешения социальных проблем, но не видит выхода из того положения, в котором находится сегодняшняя Америка.
Газета "Нью-Йорк Геральд Трибюн", от которой он и Капа едут, помещает об СССР сравнительно-лояльную информацию, но "к бочке меда примешивает ложку дегтя".
Неясно, едет ли Стейнбек с намерением писать об СССР честную книгу или его наняли написать ответ на "Русский вопрос" Симонова, во всяком случае необходимо быть бдительным. О пьесе Симонова он отзывается как о глупой пьесе. Он заявил, что в СССР интересуется не политикой, а бытом среднего челдовека, особенно колхозника. [...] Резюме из информации т. Хмарского сводилось к тому, что нельзя с уверенностью сказать о наличии антисоветского стремления у Стейнбека. Наша задача - быть бдительными и показать ему факты, которые сами заставят его сделать выводы в нашу пользу и не дать пищи для провокации.(2)"
СОВЕТСКИЙ ОПТИМИЗМ Тогда, в 47-м Стейнбек подметил:
В России о будущем думают всегда. Об урожае будущего года, об удобствах, которые будут через десять лет, об одежде, которую очень скоро сошьют. Если какой-нибудь народ может извлекать из надежды энергию, то это именно русский народ.
Спрашиваю Александра Васильевича Караганова (а именно он и его подчиненные старательно фиксировали и доносили начальству пессимистические высказывания Стейнбека):
- Как вы воспринимали тогда время, в которое жили?
- Как счастливое время! Надо просто понять, что такое для нас была война, через что мы прошли, через какие страхи и опасности!
Но понимаете ли, чувство, что мы прошли через все и что мы победили, это было такое всепоглощающее чувство, всеохватывающее, до глубин души доходящее, что мы считали себя и были счастливыми людьми.
И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными, не чувствовали!
РАЗДВОЕНИЕ
Но вообще-то, чуть позже признался мне Александр Васильевич, чувствовали, порой, не совсем то, что надлежало. Жизнь и ощущение ее, как бы, раздваивались. С одной стороны то, что следовало показывать заезжим иноземцам, чем полагалось гордиться, то, как полагалось жить и чувствовать. С другой, - жизнь, которую от иностранцев да и от многих советских скрывали, чувства и переживания, которые опасно было выражать и описывать словами...
Мы считали себя и были счастливыми людьми. И все эти теперешние разговоры, о том, что мы были угнетенными, рабами, задавленными, все это чепуха! Не чувствовали мы себя ни угнетенными, ни рабами, не задавленными,не чувствовали!
В Москве 47-го убедить Стейнбека в этом было задачей не из легких.
Что только не делали! Показали величественную панораму советской столицы с высоты Ленинских гор: город до горизонта, солнце, отсвечивающее на золотых куполах Кремля - красота, дарующая ощущение счастья, тем кто видит это... А он записал в дневнике: Это город больших новых зданий и маленьких деревянных домиков с деревянными кружевами вокруг окон, любопытный город с изменчивым настроением и своим характером. Точных цифр относительно его населения я не знаю...
Вдобавок, на обратном пути углядел вообще не то, на что хотели обратить его внимание:
На обочинах росла капуста, а по обе стороны дороги был высажен картофель. Москва еще не рассталась с тем, что у нас называлось "военными огородами" - у каждого был свой участок, засаженный капустой и картофелем, и владельцы яростно защищали свои угодья. За то время, что мы находились в Москве, двух женщин приговорили к десяти годам исправительных работ за то, что они украли из частного огорода три фунта картошки.
Ему демонстрировали изобилие больших московских "коммерческих" продмагов, где было все: пирамиды консервных банок, шампанского и грузинских вин, банки с крабами, на которых стояли японские торговые марки, и немецкие продукты. Стейнбек не мог не заметить роскоши лежавших тут же советских продовольственных товаров: больших банок с икрой, украинских колбас, сыров, рыбы и даже дичи - диких уток, вальдшнепов, дроф, кроликов, зайцев, маленьких птичек и еще какой-то птицы, похожей на белую куропатку... Однако перечислив все это в своем дневнике, он отмечал запредельно высокие цены и добавлял:
...все это были деликатесы. Для простого русского главным было сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку.
Он постоянно обращал внимание не на то, на что ему предлагалось: в витринах гастрономов - на непривычную для американцев заполненность их муляжами вместо настоящих продуктов (даже банки с икрой - и те из воска), в промтоварных магазинах - на качество одежды, оставляющее желать лучшего, и, опять же, на дороговизну, в Музее Ленина - на отсутствие упоминаний о Троцком и нечеловеческую серьезность по отношению к Владимиру Ильичу.
из строгих нравоучений хорошенькой советской переводчицы Светланы Литвиновой (Стейнбек и Капа именовали ее меж собой "Суит Лана"), они поняли:
Советскую молодежь захлестнула волна нравственности.[...] Приличные девушки не ходят в ночные клубы. Приличные девушки не курят. Приличные девушки не красят губы и ногти. Приличные девушки одеваются консервативно. Приличные девушки не пьют. И еще приличные девушки очень осмотрительно ведут себя с парнями.
У Суит Ланы были такие высокие моральные принципы, что мы, в общем никогда не считавшие себя аморальными, на ее фоне стали казаться себе весьма малопристойными, Нам нравится, когда женщина хорошо накрашена, и когда у нее стройные лодыжки. Мы предпочитаем, чтобы она пользовалась тушью для ресниц и тенями для век. Нам нравится ритмичная музыка и ритмическое пение без слов, и мы обожаем смотреть на красивые ножки кордебалета. Для Суит Ланы все это являлось признаками декадентства и капиталистического образа жизни.[...] Такими взглядами отличались все молодые люди, с которыми мы встречались.
8 сентября ВОКС устроил для них прощальный ужин в "Арагви", где разыгралось нечто, позволившее Стейнбеку, по его словам, усомниться в неколебимости партийной линии в литературе.
Отвечая на бесконечные тосты за их здоровье, американцы выразили надежду, что смогут правдиво рассказать о увиденной ими жизни "простых русских людей".
Из "Русского дневника": Человек, который сидел с краю стола заявил, что существуют несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами.
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он пригрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться.[...] Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. [...]Ужин завершился на хорошей ноте около 11 вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать.
...Я прочел секретные отчеты об этом вечере. В них - ни слова о перепалке советских писателей. Сообщается, что подвыпив Стейнбек ругал президента Трумэна, а также (в который уже раз!) "шовинизм советской прессы":
Из секретного дневника С.Литвиновой: "Мне не нравится, - сказал Стейнбек, - что мою страну все время называют капиталистической, мы считаем себя демократической страной и гордимся этим.
"Американский народ, я уверен, не поддерживает реакционную политику Трумэна,- заметил тов. Кеменов,- однако она торжествует против воли народа". [...] "Подождите выборов, тогда народ проявит свою волю",- ответил Стейнбек.
"Выходит дело, что американский народ только раз в четыре года проявляет свою волю, а в промежутке правительство может делать все, что угодно против воли народа",- сказал т. Кеменов.
Стейнбек не мог найти на это ответа, пробовал что-то сказать о том, что в СССР жизнь регулируется законами и постановлениями, но понял, что это слабый аргумент и неожиданно закончил спор словами: "У вас свои средства, которые вы считаете справедливыми, мы считаем справедливыми свои средства, а цель у нас общая, так выпьем за эту общую цель."
"Согласен, - ответил т. Кеменов, - справедливость наших средств доказана самой жизнью, тем, что мы уже добились своей цели".(11)
..Стейнбеку действительно осточертели все эти казенные тосты, в том числе обязательный - "за здоровье товарища Сталина". (А попытки его уклониться от ритуала фиксировались в секретных отчетах).
Из "Русского дневника": Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, все очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть "кадиллак" и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь.
Так автор пьесы, которую еще недавно Стейнбек охарактеризовал, как антиамериканскую дешевку, превратился в его глазах в некое подобие простого американского фермера, оставаясь при этом, как сказано в "Русском дневнике", "любимцем правительства" и "вообще русских".
краткий стейнбековский пересказ содержания пьесы Симонова "Русский вопрос", удостоенной Сталинской премии 1 степени:
Из "Русского дневника": Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете о том, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму денег - 30 тысяч долларов, чтобы быть точным, - и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик в Лонг-Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу - совершенно противоположное тому, чего хотел хозяин.
Тем временем, корреспондент покупает на аванс загородный дом в Лонг-Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. [...] И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать.
Стейнбек и Капа просто осатанели от бесконечного повторения объяснений, почему эта, идущая в трехстах театрах Союза пропагандистская дешевка, плоха. И тогда они сочинили свою пьесу - "Американский вопрос", которую стали рассказывать всем, кто интересовался, как им понравилось сочинение советского поэта на американскую тему.
Из "Русского дневника": В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты "Правда" в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в "Правду". Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода - так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова.
Когда слушатели этой пародии начинали сдержанно хихикать (все-таки заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, которому благоволил лично товарищ Сталин, был очень большой шишкой!), американцы говорили, что это не более смешно, чем пьеса "Русский вопрос".
Сказали они это и Симонову. И он... не обиделся, а угостил их вином. А потом танцевали и пели, и бросали дротики. И снова выпивали. И оценка симоновского сочинения стала постепенно меняться. В своем секретном отчете Светлана записала:
Стейнбек и Капа согласились, что основная идея пьесы правдива, но сказали, что преподнесена она плохо, неумело, без знания Америки. "На самом деле это все происходит гораздо тоньше и страшней",- сказал Стейнбек.(6)
"Мы не могли точно уяснить себе, почему именно, а потом до нас дошло: на улицах почти не слышно смеха, не видно улыбок. Люди идут, вернее, торопятся мимо, головы опущены, на лицах нет улыбок. Может, из-за того, что они много работают, что им далеко добираться до места работы. На улицах царит серьезность, может, так было и всегда, мы не знаем...Мы ужинали с Суит Джо Ньюменом и Джоном Уокером из "Тайма" и спросили, заметили ли они, что люди здесь совсем не смеются. Они сказали, что заметили. И еще они добавили, что спустя некоторое время это отсутствие смеха заражает и тебя, и ты сам становишься серьезным. Они показали нам номер советского юмористического журнала "Крокодил" и перевели некоторые шутки. Это были шутки не смешные, а острые критические. Они не предназначены для смеха, и в них нет никакого веселья...
У нас сложилось мнение, что русские - худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама."
Все в Советском Союзе происходит под пристальным взглядом гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. Его портрет висит не то что в каждом музее - в каждом зале музея. Его статуи установлены на фасаде каждого общественного здания. А его бюст - перед всеми аэропортами, железнодорожными вокзалами и автобусными станциями. В парках он сидит на гипсовой скамейке и обсуждает что-то с Лениным. Дети в школах вышивают его портрет. В магазинах продают миллионы и миллионы его изображений, и в каждом доме есть по крайней мере один его портрет. Одной из самых могучих индустрий в Советском Союзе является, несомненно, рисование и лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина. Он везде, он все видит. Концентрация власти в руках одного человека и его увековечение внушают американцам чувство неприязни и страха, им это чуждо и ненавистно. А во время общественных празднеств портреты Сталина вырастают до немыслимых размеров. Они могут быть высотой с восьмиэтажный дом и пятидесяти футов шириной. Его гигантский потрет висит на каждом общественном здании.
"Мы хотели увидеть и сфотографировать Сталинградский тракторный завод. Именно на этом заводе рабочие продолжали собирать танки под немецким обстрелом. Господин Хмарский сказал, что попытается организовать нам посещение этого завода. А утром нам с достаточной уверенностью было сказано, что мы сможем увидеть завод." Но когда дошло до дела, все обернулось иначе.
"Мы подъехали к воротам, откуда вышли двое охранников. Посмотрели на фотооборудование, которое осталось у Капы в автобусе, позвонили куда-то по телефону, и через секунду вышли еще охранники. Они посмотрели на наши камеры и стали звонить опять. Решение их было бесповоротным: нам не разрешили даже вынести камеры из автобусов."
Декларировавший еще в Киеве свою лояльность и готовность описывать преимущественно положительные стороны советской жизни, Стейнбек был потрясен. "Нам было очень обидно, потому что в каком-то смысле этот тракторный завод был таким же положительным явлением, как и маленькие украинские фермы. Здесь, на заводе, который обороняли его рабочие и где эти же рабочие собирали тракторы, можно было ощутить дух русской обороны. И почему-то здесь, где дух проявился с такой силой и убежденностью, мы обнаружили, как страшатся они фотоаппарата. Мы не поняли, почему нам запретили здесь фотографировать. Потому, что - во время осмотра убедились - практически все оборудование было сделано в Америке. И сборочная линия, и методы сборки были разработаны американскими инженерами и техниками. Если рассуждать разумно, можно предположить, что если у американцев в отношении этого завода существовал какой-то свой умысел, скажем, бомбовый удар, то информацию о заводе можно было получить у американских специалистов, которые хорошо разбираются в технике и наверняка все помнят".
Сталинградв секретном дневнике Хмарского об этом рассказывается так.
"Стейнбек саркастически заявил: я никогда не понимал и не пойму цензуру. Я ответил ему в тон, что меня это удивляет, так как в Америке он имел хорошую возможность изучить цензуру. Стейнбек начал было уверять, что в Америке цензуры не существует, но я опроверг его слова несколькими примерами."
Надо сказать, что к поездке в Сталинград Хмарский, прозванный Стейнбеком и Капой "кремлевским гремлином", стал их уже сильно раздражать своими политическими дискуссиями о пороках капитализма и преимуществах социализма, поучениями, как американцам надлежит себя вести, и полной, как им казалось, неспособностью что-либо организовать. В сталинградском аэропорту их никто не встретил. Пришлось полтора часа ждать автобуса. Виноват Хмарский. Не разрешили фотосъемку на тракторном заводе, а ведь он обещал, - опять же его вина. А когда уже на обратном пути в Москву выяснилось, что авиабилеты почему-то не заказаны и нужно из аэропорта несолоно хлебавши возвращаться в сталинградский "Интурист", Стейнбек и Капа готовы были просто растерзать бедного Ивана Дмитриевича.
Хмарский не сдавался. Вечером он зафиксировал в своем секретном дневнике.
"С аэродрома американцы приехали в самом мрачном настроении и сразу же попросили водки".
Он сообщил также начальству о своем находчивом ответе о причинах неорганизованности, в результате которой американцы бесплодно просидели в сталинградском аэропорту 6 часов.
"Я ответил, что одной из причин является пережиток в сознании людей, унаследованный еще от царской России, когда люди работали не на себя, а на хозяев".
"Я, - добавил в своем сообщении Иван Дмитриевич, - сказал, что советская пресса борется с неорганизованностью." Он вообще старательно обо всем сообщал из Сталинграда. Ну, к примеру, о неправильном отношении Стейнбека к упадочническому искусству и неверном толковании Капой основ марксистской диалектики. Всякий раз, и это американцев особенно бесило, Хмарский давал им отпор и разъяснения, которые в свою очередь тщательно фиксировал в своих донесениях о неудачной сталинградской поездке.
"Я объяснил Стейнбеку и Капа ошибочность фаталистического и релятивистского подхода к истории и искусству. Стейнбек, услышав слово "релятивизм", расстроился, обвинив меня в догматизме, и ушел. В тех случаях, когда речь заходит о марксистском толковании событий, он, видимо, чувствует шаткость своих идейных позиций, обычно начинает сердиться и прекращает беседу".
А вот как описал эту философскую перепалку Стейнбек.
"Во время споров Хмарский сказал нам, что мы релятивисты. И тогда мы, хоть и не совсем понимали, что это такое, успешно атаковали его с позиций релятивизма. Не то, чтобы мы его убедили, но, по крайней мере, мы не сдавались и не уступали, а потому кричали еще громче".
Когда Стейнбек был в Сталинграде, его решили ознакомить с подарками, полученными городом со всего света. Поскольку музея в разрушенном Сталинграде еще не было, все это добро принесли иностранцам прямо в гостиницу. Хмарского это возмутило как унижение советской гордости, и он не преминул сообщить об этом куда следует, а также отчитаться перед собственным начальством. Но на Стейнбека и Капу все эти бесконечные щиты из бархата и золота, тяжелые мечи, скатерти с вытканными на них именами дарителей, бесконечные дипломы и свитки с высокопарными словами произвели удручающее впечатление.
"Нас вдруг охватило чувство печали, когда мы увидели все эти подношения от глав правительств. Копию средневекового меча, копию старинного щита, несколько фраз, написанных на пергаменте, и множество напыщенных слов. Слова и подарки походили на гигантские, мускулистые, уродливые и идиотские скульптуры, которые обычно создавались, чтобы отметить какое-то скромное событие. А в эту минуту нам вспоминались только закрытые железными масками лица мужчин, стоящих у печей на тракторном заводе, девушки, выходящие из подземных нор и подправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходит навестить своего отца на братскую могилу. И это были не пустые аллегорические фигуры. Это были маленькие люди, на которых напали и которые смогли себя защитить".