Авторская песня в моей жизни - часть 1-я, тривиальная
Я человек увлекающийся. Кажется, не было такого периода в моей жизни, который нельзя было бы привязать к какому-либо страстному увлечению. Ну понятно, что самое главное - это французская песня, но эту неподъемную тему буду поднимать позже, а начну с чего-нибудь полегче - например, с авторской песни. «Время - назад!» - приказала б я во весь голос, если б оно меня слушалось. Оно ж, паршивое, известное дело - упрется рогом и ни в какую. Однако мы прикинемся, что нам все равно, авось оно где и даст слабину, позволит вытащить из себя еще кусочек прошлого, и еще...
Итак. Когда начался мой роман с авторской песней? Лет в 11-12, наверное, не могу вспомнить точно. Зато хорошо помню, как дома брат учил меня брать на гитаре небезызвестные три аккорда, и песни те древние зачем-то помню наизусть. Вот первая, которую я научилась играть:
В речке Каменной бьются волны
По гранитным скользя камням
Древними каменными глазами
Смотрят горы на меня.
Это безымянное трогательное впоследствии оказалось Адой Якушевой (кто-то помнит еще это имя?). А еще вот это:
Ты - мое дыхание
Утро мое ты раннее
Ты и солнце жгучее
И дожди...
Там еще такое замечательное есть
Целый день все думаю:
"Ну как удержать звезду мою",
А звезда - рюкзак на плечи
И пошел.
Весь дух 60-х, с их наивом, энтузиазмом, душой нараспашку - в этих четырех строчках, как муха в янтаре.
Перевесь подальше ключи
Адрес поменяй поменяй -
А теперь подольше молчи
Это для меня.
А это уже Клячкин, эта песня жила со мной долго. Ну, и Кукин, конечно: «Гостиница», «Город», «Париж». И «Тридцать лет» маячили как неведомый страшный рубеж, за которым начинаешь спускаться - да поди еще доживи до него.
Наверное, в те же времена в доме появился магнитофон - катушечный, естественно. Какой же он был породы? надо же, совсем не помню. Думала, щас вот открою страничку со старыми магнитофонами и свого родного узнаю в лицо - а он не узнается, собака. Наверное, потому что он был еще не мой, а то ли родителей, то ли брата, и первые услышанные мною бардовские песни («Рыба Кит», «Учитель обществоведения», «Тау-Кита», «Зато мы делаем ракеты») почему-то помню доносившимися из-за запертой двери. Больше всего на сайте старых магнитофонов мне пригляделась «Нота-М»:
может он-то и был у нас тогда первым. А вторым, мне кажется, был «Романтик», портативный кассетник, красного цвета. Снова долго шарилась по сети: "Романтик-307-стерео", "Романтик-201-стерео" - совершенно мимо, больше всего сердце откликается на этот Романтик-3, но опять же черт его знает.
Кстати, меня изрядно удивляет, что такие, казалось бы, базизные вещи, как мои собственные магнитофоны, напрочь выветрились из памяти. Ну-ну. Хотя бы точно знаю, что мой последний катушечный магнитофон был Юпитер-202, вплоть до тактильного ощущения поворота ручки с "19" на "выкл".
И на французские лекции сначала его таскала, а потом - кассетник «Фишер», привезенный из Франции - но это уже совсем другая тема, и вообще хватит о магнитофонах на сегодня, лучше о проигрывателях поговорим.
Проигрыватель всегда жил в моей комнате, его хорошо помню в лицо и по имени: «Аккорд» - вот точно такой, прямо родненький.
Довольно долго он у меня играл только классику, а бардовская песня на заре ее долгого становления распространялась другими путями: из уст в уста и на магнитофонных пленках.
Таких лент у меня дома внушительная коллекция была, и из каждой торчала пара перфокарт с любовно написанным на них содержанием стороны А и стороны В.
В семидесятых же годах начали появляться пластинки - все как одна были фирмы «Мелодия» и Апрелевского завода грампластинок. Сначала вышла пластинка Новеллы Матвеевой (не большая, не маленькая - там, где ее классика, самые-самые лучшие песни). У Окуджавы первой вышла маленькая, со «Смоленской дорогой», кажется она была без рисунка, в стандартном бумажном конверте с орнаментом. Зато хорошо помню первую его большую пластинку, на обложке в коричневатых тонах портрет Окуджавы, затягивающегося сигаретой (тогда еще это считалось модным и стильным)
а песни там про пиджак и про московского муравья - отличная была подборка! Левка по каким-то своим временным приметам точно помнит, что это был 1976 год, и еще он напомнил мне чувство ревности, с которым мы встречали эти пластинки: как же так, что за безобразие? это ж было наше и только наше, тайное, задушевное, для избранных, а теперь каждый сможет купить пластинку и крутить себе, сколько захочет? Потом, конечно, привыкли, и пластинки эти лелеялись и запиливались до невменяемости.
Помню вечеринку институтской эпохи с одной из двух МИСиСовских компашек. Их у меня было две: одна с нашего курса, другая - с ребятами на курс старше меня, к ней я почему-то тоже прилепилась. Женька Валкин (по прозвищу Жевалкин, конечно), как и я, захаживал в обе, и откуда это воспоминание - не помню, но точно помню, как он приходит с гитарой и приносит «новые» песни Окуджавы: «Кабинеты», «Сумерки, природа», «Давайте восклицать» - прикиньте, тогда они были еще новые? Помню еще, как неприятно удивила меня эта последняя, что это вдруг за советский Карнеги такой? Позже оказалось, что Окуджава предвосхитил таки локально социально-поведенческие нормы 21-го столетия в те суровые времена, не знавшие ни реверанса, ни Карнеги, ни сладкой лести.
Нет, ну еще с десяток его песен я никогда не любила и активно не перевариваю до сих пор (если случайно услышу) - в остальном же Окуджава был для меня царь и бог, его эпоха стояла тогда на дворе. Она закончилась для меня с приходом Мирзаяна, но об этом позже. В конце же 70-х продолжали выходить его пластинки (следующая - с обложкой в красных тонах и с «Батальным полотном» - тоже была очень хороша), уже окуджавские песни начинали растаскивать и распевать кто ни попадя, а я отчаянно их ревновала к этим чужакам, признавая только окуджавские тембр и интонации. Да чего там тембр? Исполнители и слова порой перевирали, и мелодию (то есть улучшали, конечно, по их понятиям). К тому времени, однако, я уже выучила не только три аккорда, а все шесть - и те песенки, что попроще, с удовольствием изображала на гитаре: голоса у меня не было и тогда, а слух худо-бедно имел место. Я не считаю Окуджаву великим поэтом, но великим автором и бардом безусловно. И нет для меня лучшей машины времени, как поставить его старые классические записи (а не вопиюще неправильные римейки последних лет) и погружаться в сладкое ностальгическое забытье. В Москве мне не довелось увидеть его живьем, а только в Израиле, на концерте в Синераме (где-то в конце девяностых), старенького уже и с Ларисой Герштейн впридачу. Ну, хоть так.
Высоцкого вот не случилось увидеть совсем. Хотя звали меня однажды на полудомашний концерт, по пятерке с носа. Пошла бы - теперь бы хвасталась, что и Высоцкого живьем видала, а так не могу. Недаром же говорят, что лучше сделать и потом жалеть, чем наоборот. Впрочем, Высоцкого я не очень любила, так получилось. Сначала ведь он пел смешное-хулиганское про спортсменов, простецкий блатняк типа «На Большой Каретной», «Рыжая шалава» - совсем не мой жанр. Гораздо позже уже, услышав однажды французскую пластинку, была поражена. Совершенно ведь другие песни - глубоко поэтические, с роскошными оркестровками, проникающие в душу, до дрожи. «Кони привередливые», «Банька». «Охота на волков», «Гамлет», «Баллада о детстве»... Увы, недолго музыка играла, и любовь моя не продлилась долго: внезапная смерть Высоцкого в 1980 повлекла за собой такой дикий ажиотаж и цунами народной любви к безвременно ушедшему поэту и актеру, что моя личная скромная любовь быстренько сошла на нет. Любить или не любить - я не решаю силой собственного ума: внутри сидит маленький чертик и подсказывает: «это и так любят всей оравой, обойдутся без тебя». (Я с ужасом думаю, что будет, когда у народа откроются глаза и сердце для беззаветной любви к Щербакову, подобной моей. Пока, к счастью, все спокойно и можно продолжать любить дальше.)
Галич - вот еще гений слова. Написал энциклопедию советской жизни (точнее, большого ее сегмента) и хотя бы поэтому никогда не забудется и не устареет. Его люблю до сих пор. Раз в два года достаю с полки запыленные кассеты (на дисках современных и интонации не те и с громкостью/уровнем записи какие-то проблемы - я большой консерватор, если кто еще не понял) и тихо ржу себе над К.П. Коломийцевым, и тетей Калею, и Парамоновой-всей-в-новом-шарфике. Качественно так ржу. Заодно приходится прослушивать другие песни, неприятные и нелюбимые:
«Эрика» берет четыре копии -
Вот и все. А этого достаточно!
И т.д. и т.п. И эти песни (а их много) мне таки не нравятся, коробит назидательность и избыток пафоса - но все равно сдается мне, что слушать надо и забывать нельзя. Галич обладал редкостным даром слова, и иногда мне страшно жаль, что его творчество настолько политизировано. Написал бы еще нормальной лирики - такой как любимые мной «Когда я вернусь» (хотя и это тоже политика), «Номера»... - ну вот видите, раз, два и обчелся. Есть еще третья, редкая, очень хорошая, что-то про неумолимо текущее время - но вспомнить не могу.
Кима, хоть он и считался мэтром уже тогда, не любила. То есть нет, что я такое говорю! Как можно не любить Кима - талантливого, умного, обаятельного, остроумного? Кима любила, а песни его нет. Они мне казались слишком театральными, мажорными, поверхностными, я не знала, зачем мне они нужны такие - за исключением может десятка, а это мало для такого обширного творчества. Помню концерт его в «Доме Коммуны», как я отчаянно зеваю на «Мадам, месье, сеньоры» и «В белом платье с причудливым бантом», а зато потом Ким поет крамолу, а мы прыскаем в кулак, восхищаясь его отвагой. Только подумать, что и это тогда была крамола:
Я чувствую как и всегда
Твой локоть, а также плечо
Сегодня мы как никогда
А завтра гораздо еще!
И еще помню, как он поет «19 октября», эту песню почему-то редко кто знает, а у меня она как раз в десятке тех редких любимых:
Грянет бешеная вьюга,
Захохочет серый мрак.
И спасти захочешь друга
Да не выдумаешь как...
Да не выдумаешь как.
Сначала концерты и всякие другие мероприятия МИСиСа происходили в небольшом зальчике Дома Коммуны - мрачного и глючного архитектурного сооружения с пандусами и бесконечными коридорами, построенного в духе Ле Корбюзье и служившему МИСиСу общежитием и вспомогательным корпусом; некоторые занятия (физкультура, черчение и еще всякие семинары) почему-то проводились там, а не в главном корпусе на Октябрьской.
Затем, когда МИСиС отгрохал себе новый стеклянный 9-этажный корпус, тот зальчик сменил роскошный, огромный зал новехонького Дворца культуры - и этот апгрейд почему-то сейчас у меня ассоциируется с постепенным опопсением авторской песни - процесс, по крайней мере, пошел. В этом новом зале помню концерты Никитиных, Берковского, Суханова, Визбора. Визбор тоже пел «новенькое»:
Телефон-автомат у нее,
Телефон на столе у меня...
Это осень, это жнивье,
Талый снег вчерашнего дня.
И про ходики стенные пел (это уже, кажется, было старенькое), и конечно же «Милая моя, солнышко лесное» - но все это было уже для меня пассе и даже слегка раздражало, а солнышко лесное и не слегка, а довольно сильно. К тому времени я уже сделалась адептом других направлений в жанре авторской песни, и вместе с ее авторами позиционировала себя перпендикулярно всем этим солнышкам и звездочкам. Об этом мало того что позже, но и вообще в следующем посте. Однако по порядку, по порядку. Иногда я даже радуюсь тому, что так мало помню из своей жизни, иначе бы вообще свой рассказ никогда не закончила, а так есть реальная возможность разделаться за 3-4 поста.
Концерт Никитиных был уж совсем какой-то грандиозный: под конец они взялись за руки с толпой народу, почему-то торчавшей в тот момент на сцене, и спели «Возьмемся за руки, друзья». Видимо, тогда только-только входило в традицию петь эту песню в конце концерта - и я опять же не знала, радоваться или огорчаться. С одной стороны, было приятно, что наше дело ширится и крепнет, с другой - какого черта эта неприятная мне Татьяна покушается на наши песни. Пела бы себе про ежика резинового - так на тебе, на Окуджаву замахнулась. Не любила я Татьяну с ее фиоритурами и выпендрежем, а следовательно, Никитиных как таковых. Самого же Никитина (в единственном числе) очень ценила, особенно его прекрасную музыку к сонетам Шекспира и стихам Пастернака. Но увы, энтропия - она, как хорошо известно студенту МИСиС, не уменьшается, а всяко движется в направлении, указанном законами термодинамики и Мэрфи.
Возвращаясь к взявшимся за руки друзьям, хочу заметить, что в те времена пафос этих слов был, ей-богу, не пустой и не зряшный. Это был наш протест, протест инакомыслящей интеллигенции против мещанского обывателя, против безвкусной эстрады, против советского официоза и советской власти вообще. Советская власть почила в бозе (во всех смыслах этого слова), протестовать стало не против чего, процесс опопсения продвигался своим чередом, бардовская песня потихоньку растеряла свой смысл и в эпоху торжествующего рока сделалась объектом для насмешек и ругани бардоненавистников. «День не замедлил прийти - ясный, холодный, враждебный» - как сказал один пост-бард, правда, не совсем про это, но мне вспомнилось именно по поводу бардов. Против чего барды берутся за руки сегодня (а кто бы знал, как я не перевариваю "Песни нашего века"), не ведаю - видимо, против неумолимо бегущего времени, отбросившего этот жанр на задворки искусства и истории.
После института, не без помощи маминых то ли друзей, то ли благодарных пациентов, я была распределена в ВИАМ (Всесоюзный Институт Авиационных Материалов), умеренный такой «ящик», с третьей формой допуска. Хотелось в аспирантуру МИСиС, но туда евреев не брали (будь у тебя хоть три диплома с отличием), на завод не хотелось, а ВИАМ этот вроде считался неплохим распределением. Там работать было скучно, свободного времени было полно. К ВИАМу тоже прилагался какой-то зальчик, вроде до него ехать было 3 остановки на 24 троллейбусе в сторону метро Лермонтовская, а названия его не помню. Там происходили концерты Дулова («Железный шлем»), Егорова («Я вас люблю, мои дожди» - классная песня, на самом деле), Луферова. Эти официальные концерты как-то совсем стерлись из памяти, ибо к тому времени у нас с друзьями появилась своя собственная база для концертов типа кого хотим, того и зовем, и в моем романе с авторской песней открылась новая эпоха.
Господи, как длинно-то получается, а до самого интересного, важного для меня так и не дошла! В общем, продолжение следует.
Итак. Когда начался мой роман с авторской песней? Лет в 11-12, наверное, не могу вспомнить точно. Зато хорошо помню, как дома брат учил меня брать на гитаре небезызвестные три аккорда, и песни те древние зачем-то помню наизусть. Вот первая, которую я научилась играть:
В речке Каменной бьются волны
По гранитным скользя камням
Древними каменными глазами
Смотрят горы на меня.
Это безымянное трогательное впоследствии оказалось Адой Якушевой (кто-то помнит еще это имя?). А еще вот это:
Ты - мое дыхание
Утро мое ты раннее
Ты и солнце жгучее
И дожди...
Там еще такое замечательное есть
Целый день все думаю:
"Ну как удержать звезду мою",
А звезда - рюкзак на плечи
И пошел.
Весь дух 60-х, с их наивом, энтузиазмом, душой нараспашку - в этих четырех строчках, как муха в янтаре.
Перевесь подальше ключи
Адрес поменяй поменяй -
А теперь подольше молчи
Это для меня.
А это уже Клячкин, эта песня жила со мной долго. Ну, и Кукин, конечно: «Гостиница», «Город», «Париж». И «Тридцать лет» маячили как неведомый страшный рубеж, за которым начинаешь спускаться - да поди еще доживи до него.
Наверное, в те же времена в доме появился магнитофон - катушечный, естественно. Какой же он был породы? надо же, совсем не помню. Думала, щас вот открою страничку со старыми магнитофонами и свого родного узнаю в лицо - а он не узнается, собака. Наверное, потому что он был еще не мой, а то ли родителей, то ли брата, и первые услышанные мною бардовские песни («Рыба Кит», «Учитель обществоведения», «Тау-Кита», «Зато мы делаем ракеты») почему-то помню доносившимися из-за запертой двери. Больше всего на сайте старых магнитофонов мне пригляделась «Нота-М»:
может он-то и был у нас тогда первым. А вторым, мне кажется, был «Романтик», портативный кассетник, красного цвета. Снова долго шарилась по сети: "Романтик-307-стерео", "Романтик-201-стерео" - совершенно мимо, больше всего сердце откликается на этот Романтик-3, но опять же черт его знает.
Кстати, меня изрядно удивляет, что такие, казалось бы, базизные вещи, как мои собственные магнитофоны, напрочь выветрились из памяти. Ну-ну. Хотя бы точно знаю, что мой последний катушечный магнитофон был Юпитер-202, вплоть до тактильного ощущения поворота ручки с "19" на "выкл".
И на французские лекции сначала его таскала, а потом - кассетник «Фишер», привезенный из Франции - но это уже совсем другая тема, и вообще хватит о магнитофонах на сегодня, лучше о проигрывателях поговорим.
Проигрыватель всегда жил в моей комнате, его хорошо помню в лицо и по имени: «Аккорд» - вот точно такой, прямо родненький.
Довольно долго он у меня играл только классику, а бардовская песня на заре ее долгого становления распространялась другими путями: из уст в уста и на магнитофонных пленках.
Таких лент у меня дома внушительная коллекция была, и из каждой торчала пара перфокарт с любовно написанным на них содержанием стороны А и стороны В.
В семидесятых же годах начали появляться пластинки - все как одна были фирмы «Мелодия» и Апрелевского завода грампластинок. Сначала вышла пластинка Новеллы Матвеевой (не большая, не маленькая - там, где ее классика, самые-самые лучшие песни). У Окуджавы первой вышла маленькая, со «Смоленской дорогой», кажется она была без рисунка, в стандартном бумажном конверте с орнаментом. Зато хорошо помню первую его большую пластинку, на обложке в коричневатых тонах портрет Окуджавы, затягивающегося сигаретой (тогда еще это считалось модным и стильным)
а песни там про пиджак и про московского муравья - отличная была подборка! Левка по каким-то своим временным приметам точно помнит, что это был 1976 год, и еще он напомнил мне чувство ревности, с которым мы встречали эти пластинки: как же так, что за безобразие? это ж было наше и только наше, тайное, задушевное, для избранных, а теперь каждый сможет купить пластинку и крутить себе, сколько захочет? Потом, конечно, привыкли, и пластинки эти лелеялись и запиливались до невменяемости.
Помню вечеринку институтской эпохи с одной из двух МИСиСовских компашек. Их у меня было две: одна с нашего курса, другая - с ребятами на курс старше меня, к ней я почему-то тоже прилепилась. Женька Валкин (по прозвищу Жевалкин, конечно), как и я, захаживал в обе, и откуда это воспоминание - не помню, но точно помню, как он приходит с гитарой и приносит «новые» песни Окуджавы: «Кабинеты», «Сумерки, природа», «Давайте восклицать» - прикиньте, тогда они были еще новые? Помню еще, как неприятно удивила меня эта последняя, что это вдруг за советский Карнеги такой? Позже оказалось, что Окуджава предвосхитил таки локально социально-поведенческие нормы 21-го столетия в те суровые времена, не знавшие ни реверанса, ни Карнеги, ни сладкой лести.
Нет, ну еще с десяток его песен я никогда не любила и активно не перевариваю до сих пор (если случайно услышу) - в остальном же Окуджава был для меня царь и бог, его эпоха стояла тогда на дворе. Она закончилась для меня с приходом Мирзаяна, но об этом позже. В конце же 70-х продолжали выходить его пластинки (следующая - с обложкой в красных тонах и с «Батальным полотном» - тоже была очень хороша), уже окуджавские песни начинали растаскивать и распевать кто ни попадя, а я отчаянно их ревновала к этим чужакам, признавая только окуджавские тембр и интонации. Да чего там тембр? Исполнители и слова порой перевирали, и мелодию (то есть улучшали, конечно, по их понятиям). К тому времени, однако, я уже выучила не только три аккорда, а все шесть - и те песенки, что попроще, с удовольствием изображала на гитаре: голоса у меня не было и тогда, а слух худо-бедно имел место. Я не считаю Окуджаву великим поэтом, но великим автором и бардом безусловно. И нет для меня лучшей машины времени, как поставить его старые классические записи (а не вопиюще неправильные римейки последних лет) и погружаться в сладкое ностальгическое забытье. В Москве мне не довелось увидеть его живьем, а только в Израиле, на концерте в Синераме (где-то в конце девяностых), старенького уже и с Ларисой Герштейн впридачу. Ну, хоть так.
Высоцкого вот не случилось увидеть совсем. Хотя звали меня однажды на полудомашний концерт, по пятерке с носа. Пошла бы - теперь бы хвасталась, что и Высоцкого живьем видала, а так не могу. Недаром же говорят, что лучше сделать и потом жалеть, чем наоборот. Впрочем, Высоцкого я не очень любила, так получилось. Сначала ведь он пел смешное-хулиганское про спортсменов, простецкий блатняк типа «На Большой Каретной», «Рыжая шалава» - совсем не мой жанр. Гораздо позже уже, услышав однажды французскую пластинку, была поражена. Совершенно ведь другие песни - глубоко поэтические, с роскошными оркестровками, проникающие в душу, до дрожи. «Кони привередливые», «Банька». «Охота на волков», «Гамлет», «Баллада о детстве»... Увы, недолго музыка играла, и любовь моя не продлилась долго: внезапная смерть Высоцкого в 1980 повлекла за собой такой дикий ажиотаж и цунами народной любви к безвременно ушедшему поэту и актеру, что моя личная скромная любовь быстренько сошла на нет. Любить или не любить - я не решаю силой собственного ума: внутри сидит маленький чертик и подсказывает: «это и так любят всей оравой, обойдутся без тебя». (Я с ужасом думаю, что будет, когда у народа откроются глаза и сердце для беззаветной любви к Щербакову, подобной моей. Пока, к счастью, все спокойно и можно продолжать любить дальше.)
Галич - вот еще гений слова. Написал энциклопедию советской жизни (точнее, большого ее сегмента) и хотя бы поэтому никогда не забудется и не устареет. Его люблю до сих пор. Раз в два года достаю с полки запыленные кассеты (на дисках современных и интонации не те и с громкостью/уровнем записи какие-то проблемы - я большой консерватор, если кто еще не понял) и тихо ржу себе над К.П. Коломийцевым, и тетей Калею, и Парамоновой-всей-в-новом-шарфике. Качественно так ржу. Заодно приходится прослушивать другие песни, неприятные и нелюбимые:
«Эрика» берет четыре копии -
Вот и все. А этого достаточно!
И т.д. и т.п. И эти песни (а их много) мне таки не нравятся, коробит назидательность и избыток пафоса - но все равно сдается мне, что слушать надо и забывать нельзя. Галич обладал редкостным даром слова, и иногда мне страшно жаль, что его творчество настолько политизировано. Написал бы еще нормальной лирики - такой как любимые мной «Когда я вернусь» (хотя и это тоже политика), «Номера»... - ну вот видите, раз, два и обчелся. Есть еще третья, редкая, очень хорошая, что-то про неумолимо текущее время - но вспомнить не могу.
Кима, хоть он и считался мэтром уже тогда, не любила. То есть нет, что я такое говорю! Как можно не любить Кима - талантливого, умного, обаятельного, остроумного? Кима любила, а песни его нет. Они мне казались слишком театральными, мажорными, поверхностными, я не знала, зачем мне они нужны такие - за исключением может десятка, а это мало для такого обширного творчества. Помню концерт его в «Доме Коммуны», как я отчаянно зеваю на «Мадам, месье, сеньоры» и «В белом платье с причудливым бантом», а зато потом Ким поет крамолу, а мы прыскаем в кулак, восхищаясь его отвагой. Только подумать, что и это тогда была крамола:
Я чувствую как и всегда
Твой локоть, а также плечо
Сегодня мы как никогда
А завтра гораздо еще!
И еще помню, как он поет «19 октября», эту песню почему-то редко кто знает, а у меня она как раз в десятке тех редких любимых:
Грянет бешеная вьюга,
Захохочет серый мрак.
И спасти захочешь друга
Да не выдумаешь как...
Да не выдумаешь как.
Сначала концерты и всякие другие мероприятия МИСиСа происходили в небольшом зальчике Дома Коммуны - мрачного и глючного архитектурного сооружения с пандусами и бесконечными коридорами, построенного в духе Ле Корбюзье и служившему МИСиСу общежитием и вспомогательным корпусом; некоторые занятия (физкультура, черчение и еще всякие семинары) почему-то проводились там, а не в главном корпусе на Октябрьской.
Затем, когда МИСиС отгрохал себе новый стеклянный 9-этажный корпус, тот зальчик сменил роскошный, огромный зал новехонького Дворца культуры - и этот апгрейд почему-то сейчас у меня ассоциируется с постепенным опопсением авторской песни - процесс, по крайней мере, пошел. В этом новом зале помню концерты Никитиных, Берковского, Суханова, Визбора. Визбор тоже пел «новенькое»:
Телефон-автомат у нее,
Телефон на столе у меня...
Это осень, это жнивье,
Талый снег вчерашнего дня.
И про ходики стенные пел (это уже, кажется, было старенькое), и конечно же «Милая моя, солнышко лесное» - но все это было уже для меня пассе и даже слегка раздражало, а солнышко лесное и не слегка, а довольно сильно. К тому времени я уже сделалась адептом других направлений в жанре авторской песни, и вместе с ее авторами позиционировала себя перпендикулярно всем этим солнышкам и звездочкам. Об этом мало того что позже, но и вообще в следующем посте. Однако по порядку, по порядку. Иногда я даже радуюсь тому, что так мало помню из своей жизни, иначе бы вообще свой рассказ никогда не закончила, а так есть реальная возможность разделаться за 3-4 поста.
Концерт Никитиных был уж совсем какой-то грандиозный: под конец они взялись за руки с толпой народу, почему-то торчавшей в тот момент на сцене, и спели «Возьмемся за руки, друзья». Видимо, тогда только-только входило в традицию петь эту песню в конце концерта - и я опять же не знала, радоваться или огорчаться. С одной стороны, было приятно, что наше дело ширится и крепнет, с другой - какого черта эта неприятная мне Татьяна покушается на наши песни. Пела бы себе про ежика резинового - так на тебе, на Окуджаву замахнулась. Не любила я Татьяну с ее фиоритурами и выпендрежем, а следовательно, Никитиных как таковых. Самого же Никитина (в единственном числе) очень ценила, особенно его прекрасную музыку к сонетам Шекспира и стихам Пастернака. Но увы, энтропия - она, как хорошо известно студенту МИСиС, не уменьшается, а всяко движется в направлении, указанном законами термодинамики и Мэрфи.
Возвращаясь к взявшимся за руки друзьям, хочу заметить, что в те времена пафос этих слов был, ей-богу, не пустой и не зряшный. Это был наш протест, протест инакомыслящей интеллигенции против мещанского обывателя, против безвкусной эстрады, против советского официоза и советской власти вообще. Советская власть почила в бозе (во всех смыслах этого слова), протестовать стало не против чего, процесс опопсения продвигался своим чередом, бардовская песня потихоньку растеряла свой смысл и в эпоху торжествующего рока сделалась объектом для насмешек и ругани бардоненавистников. «День не замедлил прийти - ясный, холодный, враждебный» - как сказал один пост-бард, правда, не совсем про это, но мне вспомнилось именно по поводу бардов. Против чего барды берутся за руки сегодня (а кто бы знал, как я не перевариваю "Песни нашего века"), не ведаю - видимо, против неумолимо бегущего времени, отбросившего этот жанр на задворки искусства и истории.
После института, не без помощи маминых то ли друзей, то ли благодарных пациентов, я была распределена в ВИАМ (Всесоюзный Институт Авиационных Материалов), умеренный такой «ящик», с третьей формой допуска. Хотелось в аспирантуру МИСиС, но туда евреев не брали (будь у тебя хоть три диплома с отличием), на завод не хотелось, а ВИАМ этот вроде считался неплохим распределением. Там работать было скучно, свободного времени было полно. К ВИАМу тоже прилагался какой-то зальчик, вроде до него ехать было 3 остановки на 24 троллейбусе в сторону метро Лермонтовская, а названия его не помню. Там происходили концерты Дулова («Железный шлем»), Егорова («Я вас люблю, мои дожди» - классная песня, на самом деле), Луферова. Эти официальные концерты как-то совсем стерлись из памяти, ибо к тому времени у нас с друзьями появилась своя собственная база для концертов типа кого хотим, того и зовем, и в моем романе с авторской песней открылась новая эпоха.
Господи, как длинно-то получается, а до самого интересного, важного для меня так и не дошла! В общем, продолжение следует.