(no subject)
В дождливый и холодный день майских праздников, когда так уютно сидеть дома с чашкой чая и ноутбуком (стой, Надя, стой, тебя неудержимо кренит в мир ванильных клетчатых плэдов), так и тянет открыть текстовый редактор и настрочить какую-нибудь нетленку и графомань. Последнюю неделю я ежедневно слушаю лекции по литературе Дмитрия Быкова, и этот лукавый пухлый кот-ученый так упоительно и завлекательно ходит по цепи кругом, таким гамельнским крысоловом выводит свои песни, что я начинаю в самом деле верить в то, что вся несправедливость, жестокость и дурь этого мира только затем и существуют, чтобы раздражать в писателях какую-то выделительную железу, и чтобы Богу, в каком бы облике он ни существовал, было интересно читать написанные книжки.
В самом деле, ведь должен же быть какой-то адресат у каждого письма. Даже если стоит цель облагодетельствовать все человечество, ведь должно же стоять перед мысленным взглядом пишущего хоть какое-то, пусть собирательное лицо. Сколько раз в соцсетях я ежилась от неловкости, когда написанное в расчете на одного читателя, вызывало ответную реакцию в совершенно другом. Дорогой другой, а к тебе-то я ведь обращалась бы совершенно по-другому, а то и вовсе не стала бы с тобой разговаривать.
У меня был друг, к которому было очень интересно обращаться. Сейчас, когда мы уже расстались, мне задним числом думается, что у него был какой-то легкий психиатрический диагноз, что-то вроде биполярного расстройства. У него никогда не было середины - он всегда либо обожал, либо ненавидел, либо проклинал, либо возвышал, если тоска - то чернущая и беспросветная, если веселье - то до икоты и мокрых памперсов. Мне всегда страшно интересно было слушать, как он рассказывает кому-то про события, которым я была свидетелем вместе с ним - это как выкрутить контрастность и насыщенность у телевизора на максимум, чтобы от красок резало глаза. Почти ничего общего с реальностью, но зато как сочно, весело, интересно! В годы нашей дружбы все, что я сочиняла, я адресовала ему. Можно сказать, что он был моим Карлсоном, курощателем Домомучительниц и пожирателем тефтелек.
Но Карлсон при всей своей прелести друг все-таки воображаемый, и проверки реальностью не выдерживает. Уличив раз, другой, третий его во вранье по отношению к себе, я потеряла к нему интерес. Теперь я в поисках нового слушателя. И то, кто этим слушателем окажется, сильно влияет на то, о чем я буду сочинять и буду ли сочинять вообще.
Есть еще такой женский жанр - обращение к бывшему или будущему своему мужчине. К текущему обращаться странно - чего ему писать, когда у нас с ним и так все хорошо. А вот прошлые обиды или мятущиеся стремления прекрасно сублимируются в тексты. Я, правда, таким жанром никогда не умела. Он требует большого самоотверженного самолюбования, а мне неловко. Хотя любое самовыражение и есть вопль миру «Люби меня!», но сладострастное рассматривание своих умилительных коленочек или громкое победоносное провозглашение своей невероятной убойной сексапильности все-таки скорее подошли бы куда-нибудь на страницы глянцевого журнала «Флирт», засунутого под автомобильный дворник, чем в настоящую книжку в переплете.
Хотя, в сущности, любые тексты - проговаривание своего подсознательного, публичный психоанализ. Любые философские теории всегда были мне интересны через призму личности, которая эти теории излагает. Стал бы Ницше сочинять своего Сверхчеловека, если бы он был здоров и его любили девушки? О чем бы философствовал Сократ, если бы Ксантиппа не была такой сварливой?
Но если психолог всегда доброжелательно-нейтрален, то от читателя хрен того дождешься. Самое интересное в человеке - это самое его сокровенное, самая любимая натоптанная мозоль, самая уязвимая его мякотка. Если не писать о самом важном и волнующем, зачем писать вообще? А читатель, особенно пробегающий мимо, всегда рад бодро тебя в самое наболевшее лягнуть, а то и, о ужас, участливо что-нибудь посоветовать. Нафиг-нафиг-нафиг, бррр.
Так что, Боженька, давай поговорим с тобой. Но с тобой ведь можно и не буквами, правда? Та тихая внутренняя мелодия, что звучит в каждом, иногда прорываясь наружу насвистыванием или напеванием, тоже есть акт трансляции себя вовне. Не всякие буквы смогут передать тот… эх, тут я не могу, начинают лезть какие-то штампы про «клубок противоречий», «мятущуюся душу» и «внутренний монолог», заезженные слова, потерявшие смысл от частого употребления.
Так что, пожалуй, на этом Шахерезада прекращает дозволенные речи.
В самом деле, ведь должен же быть какой-то адресат у каждого письма. Даже если стоит цель облагодетельствовать все человечество, ведь должно же стоять перед мысленным взглядом пишущего хоть какое-то, пусть собирательное лицо. Сколько раз в соцсетях я ежилась от неловкости, когда написанное в расчете на одного читателя, вызывало ответную реакцию в совершенно другом. Дорогой другой, а к тебе-то я ведь обращалась бы совершенно по-другому, а то и вовсе не стала бы с тобой разговаривать.
У меня был друг, к которому было очень интересно обращаться. Сейчас, когда мы уже расстались, мне задним числом думается, что у него был какой-то легкий психиатрический диагноз, что-то вроде биполярного расстройства. У него никогда не было середины - он всегда либо обожал, либо ненавидел, либо проклинал, либо возвышал, если тоска - то чернущая и беспросветная, если веселье - то до икоты и мокрых памперсов. Мне всегда страшно интересно было слушать, как он рассказывает кому-то про события, которым я была свидетелем вместе с ним - это как выкрутить контрастность и насыщенность у телевизора на максимум, чтобы от красок резало глаза. Почти ничего общего с реальностью, но зато как сочно, весело, интересно! В годы нашей дружбы все, что я сочиняла, я адресовала ему. Можно сказать, что он был моим Карлсоном, курощателем Домомучительниц и пожирателем тефтелек.
Но Карлсон при всей своей прелести друг все-таки воображаемый, и проверки реальностью не выдерживает. Уличив раз, другой, третий его во вранье по отношению к себе, я потеряла к нему интерес. Теперь я в поисках нового слушателя. И то, кто этим слушателем окажется, сильно влияет на то, о чем я буду сочинять и буду ли сочинять вообще.
Есть еще такой женский жанр - обращение к бывшему или будущему своему мужчине. К текущему обращаться странно - чего ему писать, когда у нас с ним и так все хорошо. А вот прошлые обиды или мятущиеся стремления прекрасно сублимируются в тексты. Я, правда, таким жанром никогда не умела. Он требует большого самоотверженного самолюбования, а мне неловко. Хотя любое самовыражение и есть вопль миру «Люби меня!», но сладострастное рассматривание своих умилительных коленочек или громкое победоносное провозглашение своей невероятной убойной сексапильности все-таки скорее подошли бы куда-нибудь на страницы глянцевого журнала «Флирт», засунутого под автомобильный дворник, чем в настоящую книжку в переплете.
Хотя, в сущности, любые тексты - проговаривание своего подсознательного, публичный психоанализ. Любые философские теории всегда были мне интересны через призму личности, которая эти теории излагает. Стал бы Ницше сочинять своего Сверхчеловека, если бы он был здоров и его любили девушки? О чем бы философствовал Сократ, если бы Ксантиппа не была такой сварливой?
Но если психолог всегда доброжелательно-нейтрален, то от читателя хрен того дождешься. Самое интересное в человеке - это самое его сокровенное, самая любимая натоптанная мозоль, самая уязвимая его мякотка. Если не писать о самом важном и волнующем, зачем писать вообще? А читатель, особенно пробегающий мимо, всегда рад бодро тебя в самое наболевшее лягнуть, а то и, о ужас, участливо что-нибудь посоветовать. Нафиг-нафиг-нафиг, бррр.
Так что, Боженька, давай поговорим с тобой. Но с тобой ведь можно и не буквами, правда? Та тихая внутренняя мелодия, что звучит в каждом, иногда прорываясь наружу насвистыванием или напеванием, тоже есть акт трансляции себя вовне. Не всякие буквы смогут передать тот… эх, тут я не могу, начинают лезть какие-то штампы про «клубок противоречий», «мятущуюся душу» и «внутренний монолог», заезженные слова, потерявшие смысл от частого употребления.
Так что, пожалуй, на этом Шахерезада прекращает дозволенные речи.