Гришка Сахаров
Мне всегда хотелось в разговоре, словно невзначай обронить диковинное слово вестибюль. Хорошее слово, породистое и столичное. Никто им не пользовался среди знакомых. И я не пользовался, только хотел, но так и не нашелся, куда ввернуть его как шуруп при случае.
Ну, какие могли быть вестибюли у нас? В лучшем случае мои друзья знали о существовании прихожей. Ещё были залы с советскими стенками, почему-то тесные кухни и нестерильные балконы. Балконы были обязательно. Там сосредоточенно курили, что-то взволнованно обсуждали, сцепив зубы сплёвывали сухой пенопласт слюны. Вместе со слюной беспощадно выплёвывали с головокружительной высоты свою юность. Гриша же предпочитал плеваться на окружающий мир стихами.
Учились мы в одной школе, но в ту пору никакой дружбы у нас не было. Завуч определила Григория в загадочный «Э» класс. Глядя на расписание все школьники видели перед собой на расстоянии вытянутой руки простейшие и знакомые буквы. А, Б, В, Г.
И лишь только у одного выпуска, словно какой-то перевёрнутый серп с озорным язычком всплывала эта самая «Э». Естественно в класс с такой литерой отобрали самых талантливых детей и заодно туда же отгрузили выходцев из семей особо приближенных к образовательному процессу. То есть дочь завуча там тоже училась. Кажется, она даже делала вид, что пишет стихи. В школьных стенгазетах ведь кто-то их печатал? А значит, кто-то должен был их и сочинять.
Наблюдая со стороны за экспериментальным классом я, честно говоря, никаких отличий от своего собственного не видел. Такие же дети. С такими же заботами и проблемами. Руки, ноги, голова. Ничего выдающегося. Ну, разве что у девочек что-то выдавалось вперёд с определённого возраста. Лишь один персонаж выбивался из общей шеренги. Это и был естественно или наоборот противоестественно Гриша.
В средней школе он носил балахон с ликом покойного американского музыканта Курта. Став старше сменил свои чёрные одеяния на вытянутые свитера без опознавательных знаков. Но когда кто-то нарисовал символику анархии на втором этаже, я безошибочно определил, что это был он. Символика была роскошной и выдающейся. Огромного двухметрового роста она гордо красовалась на стене в коридоре. Во время перемены её окружили директор, тишина, завучи и безмолвные школьники вроде меня. Было слышно тяжелое чуть ли не задыхающееся от гнева дыхание взрослых и злорадный шелест ресниц учеников. Наконец вязкую тишину разрубила завуч.
- Безобразие, вопиющие безобразие. Надо найти того кто это сделал и наказать. - Тут же началось одобрительное обсуждение, плавно переходящее в осуждение. Хотя анархия-то была нарисована обычным мелом. Протри стену мокрой тряпкой - и нет её. За что тут кого-то наказывать и исключать из школы?
Впрочем никто никого так и не нашёл и не исключил. Свидетельские показания было давать некому и незачем. Раздавать увесистое наказание тоже. Если бы хоть кто-то из «Э» класса видел Гришу, то его может быть и сдали. Но жизнь к тому времени научила Григория скрывать от окружающих свои творческие порывы.
Никакой дружбы в школе у меня с ним не могло сложиться. Я обитал среди пышущих здоровьем и прыщавым тестостероном спортсменов. Гриша же жил в какой-то иной незнакомой мне тогда ещё вселенной. Либо не жил, а лежал как мертвец в гробу. Внешность, в конце концов, располагала. Он обладал изящными худыми руками еврейского пианиста и впалыми щёками узника концлагеря. Светловолосый, с каким-то острым носом и весь какой-то нескладный. Напоминая то ли ворона с перебитыми крыльями, то ли Пьеро в смирительной рубашке с переломанными костями которые неправильно срослись. Его можно было представить в фильме ужасов, можно было вообразить на сцене с микрофоном. На спортплощадке Грише было делать нечего даже в самом немыслимом фантастическом сюжете.
Подростковый мир развивается с невероятной скоростью. Сегодня ты бегаешь в спортивных трико, а завтра обнаруживаешь себя среди орущей толпы на концерте. Со мной так и получилось. Я как-то пропустил момент, когда начал сочинять стихи и влился в мутные воды провинциальных неформалов. Зато момент, когда мы, если так можно выразиться познакомились с Гришей, я помню отчётливо.
Он сидел с Серегой по прозвищу Нос на улице Ленина и держал в своих музыкальных руках тонкую брошюру. Сидели они на пластиковых стульях. Тогда во всех уличных орловских кафе такие стояли. К ним прилагался ещё зонтик с логотипом кока-колы и неустойчивый столик. На столиках в те времена гнездились пепельницы, сделанные из пивных банок. И обязательно рядом стояло пиво. Вот не знаю, пили ли Нос с Гришей пиво? Но раз сидели там, то видимо пили.
Поздоровались. Я оценивающе осмотрел сидящих. Зная скользкий характер Носа, ожидал услышать шутки. Он мнил себя продюсером, и в его распоряжении действительно была группа. Но главное он писал стихи. Стихи были дурными, однако почему-то Гриша заинтересовался ими. Видимо ему иногда надоедало жить или лежать в своей вселенной, и он снисходительно спускался в липкую реальность.
Никаких циничных шуток в тот раз не было. Уже сейчас, спустя двадцать с лишним лет я понимаю, что застал очень интимный момент. В брошюре были стихи Носа, и он к ним относился, так как относятся к детям. Доверять, кому попало, не хотел. Гриша был, точно не кем попало. Он и сам был поэт. Насколько конечно может быть поэтом пятнадцатилетний мальчишка.
Нос не представлял нас друг другу. Видимо интуиция подсказала ему, что мы и так знакомы. Он как-то замялся, но потом опомнился и всё же начал горделиво рассказывать, что вот - сборник стихов у него есть. Ни у кого нет, а у него есть. Доверительно дал даже подержать. Я повертел тощую, словно недокормленную книжечку в руках. Для приличия полистал. Прочтя десяток строк успокоился. Передо мной был образец примитивной рифмы. Вроде «Аборт - Теннисный корт».
Гришины же стихи я тогда ещё не видел. Но откуда-то знал, что он тоже сочиняет. Хотя нет. Сочинял Нос, сочинял я. Гриша жил стихами, плавал в них, как плавают в звёздном небе астронавты, укутывался, словно одеялом, варил в своей голове как варят хороший суп. В общем, делал всё то, что и подобает делать русскому поэту, со словом которое было в самом начале.
На дворе стоял 98 год. Хорошее, тревожное лето. Вокруг меня проплывали целые вселенные. На некоторые я обращал внимание. Преимущественно на те, что были в мини-юбках. Близоруко елозил по ним взглядом. Представлял всякое. Часто отвлекался на концерты и аудиокассеты. Встречу с Гришей и Носом благополучно забыл. Понадобилось прожить ещё двадцать с лишним лет, что бы вспомнить.
Примерно через четыре года, которые можно считать за сорок четыре я обнаружил себя в компании Гриши и моего друга Пети. К тому моменту Григорий успел поступить на филфак. Я же доучивался в одиннадцатом классе - Гриша учился старше меня на выпуск. Кажется, я забыл вам об этом сказать. Вот вспомнил. Естественно мы пили что-то сладкое и щекочущее горло. Как-то так и началась наша небольшая дружба. С задержкой в развитии примерно на пять может быть шесть лет.
Григорий был поразительным собеседником, вдумчиво сыпал в разговорах пеплом сигарет и фамилиями из начала двадцатого века. Положим о Есенине или Блоке я ещё мог поддержать беседу. Знал я и Хлебникова и даже Введенского. Но Гриша умел нырять столь глубоко в русскую словесность, что тут мне оставалось только слушать. Например, о таком персонаже как Божидар.
Киссин Самуил, Князев Всеволод, Маккавейский Владимир. Все эти имена мне тоже ни о чём не говорили. Зато они говорили Грише. Даже не ему, а с ним. Рассказывая обо всех этих людях, он бросал фразы так, словно сам стоял с ними в одном ряду. Или в очереди. Самуилу давал подкуривать, у Князева требовал своё пальто. Маккавейскому отдавал порванную квитанцию за свет. Божидару подмигивал и намекал, что за проезд передавать не надо. Он сам, всё сам.
Очередь стояла туда, где раздавали гениальность. Кому-то её сыпали так щедро, что можно было захлебнуться. Кому-то едва хватало на скромные заплатки в огромном полотнище русской литературы. Сахарову, да именно такая фамилия у Гриши, судьба насыпала дара то ли щедро, то ли расточительно. И где-то тогда он между сигаретами и сладким портвейном обронил увесистую фразу, что Бог это когда одному человеку не пох. На другого. Всё прочее - литература.
Только тогда я не понял о чём он. Зато понял, что ему знакомо одиночество. То одиночество когда вокруг тебя есть люди, они разговаривают, дышат, иногда возмущаются. Ты можешь им улыбаться, обнимать и целовать противоположный пол, но внутри-то настырно сидит ледяная пустота, смешанная с каким-то выцветшим безвременьем. Где-то посреди этого молчаливого безвременья и находилась вселенная Гриши. Вселенная, усеянная стоптанными ботинками, продуманными фразами и выверенным слогом.
Орёл такой город, что там иногда становится тесно. На грудь начинает что-то давить. То ли улицы, то ли одиночество. Грише стало тесно к концу первого курса. Ничего более просторного, чем Москва в нашей стране не существует. Там можно заблудиться в метро и спрятаться от мира в вереницах щедро набросанных районов. Именно туда и уехал мой вчерашний собеседник. Хотя, наверное, честнее сказать, что собутыльник? Ну, пусть будет собутыльником. Мне не жалко. Ему я уверен тоже.
Примерно тогда же я увидел его стихотворения. Все, абсолютно все без исключения мои знакомые если и давали мне читать своё, то оно было рукописным. В тетрадках, на обрывках некогда белых листов, на кассовых лентах покоился бисер почерка. Писали на всём подряд. Гришины стихи были упорядоченно набраны печатной машинкой. Между стихами стояли звёздочки. Никаких рукописей я не так и не увидел, но зато ощутил его собственный неповторимый почерк.
Я одинок.
А Бог?
А Бог один.
По-вашему после такого можно что-то писать самому? По-моему не стоит даже бумагу марать. Я и не марал. Поэзию Гриши убрал аккуратно в стол и испуганно куда-то пошёл гулять. В голове было чёткое понимание - я встретил настоящего поэта. Главное было не спугнуть его. Такие встречи бывают раз в жизни. А у многих людей и даже этот один раз не случается. Через пару месяцев поэт мне позвонил.
В школьном возрасте я не задумывался, как жили поэты в начале прошлого века. Если и задумывался, то представлял себе что-то простое. Вот принёс молодой человек в издательство свои стихи и там их, потом печатают. Поэту соответственно насыпают в карман гонорар. Он идёт в ресторан или публичный дом, в подростковом возрасте казалось, что это обязательная часть программы, сейчас думаю, что нет, в общем, идёт куда-то и ищет вдохновение. Найдя, снова пишет стихи, относит к скрупулезному издателю и цикл повторяется. Вариант, что его вообще не принимают издатели, не рассматривался. Такое мне в голову не приходило.
Меж тем всё было совсем иначе. Нет, издатели-то существовали, но существовали и места где поэты читали свои стихи публике. Публика за это даже платила деньги. По сути это были своего рода концерты с вопросами из зала. И Есенин так жил, и Маяковский, и Мандельштам, и Мариенгоф. Выступали не только в Москве и Питере. Катались в Ростов на Дону, Казань, Киров, Пензу, Самару. Всё это мне сегодня напоминает гастроли современных музыкантов. Но куда деться поэту в начале 21 века? Видели вы хоть раз афиши в вашем городе приглашающие на вечер поэзии? А если бы и видели, то пошли бы? Что-то я не верю, что пошли бы.
Гриша не задавался подобными вопросами. Пойдёт кто-то куда-то? Будет ли кто-то слушать и интересоваться его, словом с большой буквы? Ему это всё было безразлично. Как и подобает настоящему поэту он в первую очередь творил. Сам печатал свои стихи, раздавал знакомым и заодно отправлял на какие-то конкурсы. Один из этих конкурсов он выиграл. Ему вручили денежный приз. Не знаю, какая там была сумма, но когда он мне позвонил, то был весел и предлагал кутить.
В моей истории не хватает такси так же как вестибюля. Но такси не было. Я трясся примерно сорок минут в троллейбусе, потом брёл дворами до нужного дома. Наконец пришёл. Гриша лежал и спал. Хозяин квартиры, хотя нет, ну какой хозяин? Мы все тогда ещё жили с родителями. В общем, тот, у кого Гриша изволил кутить, смеясь, демонстрировал мне пустые бутылки от вермута и разводил руками. Родители к слову скоро должны были прийти с работы.
К тому времени мы были уже плотно связаны с Гришей совместными беседами, портвейном и чем-то таким, что обещало встречу впереди. Ах да. Ещё милиция нас связала. Не в прямом смысле слова конечно. Это был один из каких-то бесконечных праздников студенческой молодости. Мы пили. Долго и нудно. Потом зачем-то нас понесло в центр города и там лавочке мы заснули. Никаких изящных драк и никакого дебоша. Просто два уставших молодых человека разморенные игривым весенним солнцем спят на лавке. Почему-то наряд милиции решил, что спать нам на лавке не нужно. В конце концов, можно простудиться, да и вообще - зачем это?
Сержант в отделении долго щурился в наши документы, и живописно шевелили челюстью. В моём студенческом билете значилось, что я студент первого курса юридического факультета. У Гриши был вписан загадочный литинститут. Ещё там было волшебное название столицы нашей родины. Ну, явно же не типичная публика для РОВД. Сержант брезгливо посоветовал больше не спать на лавках и переключился на ворох бумаг. Для приличия мы посидели в томном ожидании наказания. Наказания не было. В итоге нас отпустили не став даже оформлять. Во всяком случае, мне никаких штрафных квитанций не приходило. Словно кто-то всесильный нас хранил для чего-то. Иногда этот кто-то вкладывал замечательные слова в разговоры с родственниками.
- Береги себя. - Говорила мне регулярно бабушка. Ну что я пальто какое-то? Или рубашка? Я же не могу положить себя на полку и беречь там. Напротив мне всегда хотелось вырваться откуда-то и зачем-то. Бежать к кому-то и куда-то, ломая ноги, рассыпая свои мысли и теряя проездные билеты. Я и бежал. В тот раз вместе с Гришей. Над нами висело синее небо, а солнечные зайчики прыгали в пластиковых стаканчиках. Бегали мы от магазина до двора. С наступлением сумерек оказались в каком-то дешевом кафе. Помню бутерброд с сыром на двоих и несколько стаканчиков водки. Конечно же, пластиковых. Это была то ли осень, то ли ранняя весна. Почему-то в другие времена года мы с Гришей не встречались. К слову самые поэтичные времена года. Как можно писать летом? Кругом шорты, короткие юбки, что-то волнующее колышется внутри и снаружи. Решительно невозможно сосредоточиться. А вот осенью или весной самое то.
Так продолжалось пару лет. А потом всё кончилось. Я встретил Гришу ранним летним утром, возвращаясь с одной из своих бесконечных прогулок. Он шёл в милицию, кажется менять прописку. Сказал, что полностью бросил пить. С сигаретами он тоже завязал. Тот человек, который обладал восхитительным навыком - подкуривать одну сигарету от другой больше не курил. Стихи вот не помню, обсуждали ли в тот раз. Я точно рассказывал, что хочу написать повесть об очереди в рай, о жуткой бюрократии на пороге. Гриша обронил, что грань богохульства очень тонка, и её можно проломить как первый лёд на лужах. Я не проломил, потому что ничего не написал. В середине 00-х я постоянно только собирался овладеть словом, но боялся к нему прикасаться. Гриша же перешёл в какую-то другую стадию. Распечаток его стихов я больше не видел. Так же как и не слышал больше о каких-то его гонорарах. Выступать он тоже не начал, но точно что-то сочинял. Не мог он не сочинять. Затем прошло ещё несколько лет, и мы окончательно потерялись. Я среди детских пелёнок и счетов за электричество, он видимо в своей изящной словесности.
Несколько месяцев назад я от чего-то вспомнил о своём друге из тревожной юности. Полез узнать в интернет, есть ли он в социальных сетях? Оказалось, нет. Поспрашивал у друзей. Выяснилось, что пару лет назад был. Но удалился. Никто не знает что с ним. Кто-то вспомнил, что он работал на радио, но и оттуда он тоже уволился. Единственные следы, что остались от него, разбросаны по всяким литературным ресурсам. Там лежат его стихи. Их можно даже приобрести за деньги. Но что происходит сейчас, с самими Григорием я не знаю. Почему-то есть ощущение, что однажды мы встретимся в каком-то вестибюле. Смотрите, ведь у меня получилось ввернуть это слово в рассказ. Значит, получится и с Гришей встретиться. Посидим, вспомним юность. Или просто помолчим. С некоторыми людьми можно и просто помолчать. Ведь они тоже знают, что такое беспросветное одиночество. Впрочем, больше бога никто не знает о нём. Ведь вы же помните, что -
Я одинок.
А Бог?
А Бог один.
Ну, какие могли быть вестибюли у нас? В лучшем случае мои друзья знали о существовании прихожей. Ещё были залы с советскими стенками, почему-то тесные кухни и нестерильные балконы. Балконы были обязательно. Там сосредоточенно курили, что-то взволнованно обсуждали, сцепив зубы сплёвывали сухой пенопласт слюны. Вместе со слюной беспощадно выплёвывали с головокружительной высоты свою юность. Гриша же предпочитал плеваться на окружающий мир стихами.
Учились мы в одной школе, но в ту пору никакой дружбы у нас не было. Завуч определила Григория в загадочный «Э» класс. Глядя на расписание все школьники видели перед собой на расстоянии вытянутой руки простейшие и знакомые буквы. А, Б, В, Г.
И лишь только у одного выпуска, словно какой-то перевёрнутый серп с озорным язычком всплывала эта самая «Э». Естественно в класс с такой литерой отобрали самых талантливых детей и заодно туда же отгрузили выходцев из семей особо приближенных к образовательному процессу. То есть дочь завуча там тоже училась. Кажется, она даже делала вид, что пишет стихи. В школьных стенгазетах ведь кто-то их печатал? А значит, кто-то должен был их и сочинять.
Наблюдая со стороны за экспериментальным классом я, честно говоря, никаких отличий от своего собственного не видел. Такие же дети. С такими же заботами и проблемами. Руки, ноги, голова. Ничего выдающегося. Ну, разве что у девочек что-то выдавалось вперёд с определённого возраста. Лишь один персонаж выбивался из общей шеренги. Это и был естественно или наоборот противоестественно Гриша.
В средней школе он носил балахон с ликом покойного американского музыканта Курта. Став старше сменил свои чёрные одеяния на вытянутые свитера без опознавательных знаков. Но когда кто-то нарисовал символику анархии на втором этаже, я безошибочно определил, что это был он. Символика была роскошной и выдающейся. Огромного двухметрового роста она гордо красовалась на стене в коридоре. Во время перемены её окружили директор, тишина, завучи и безмолвные школьники вроде меня. Было слышно тяжелое чуть ли не задыхающееся от гнева дыхание взрослых и злорадный шелест ресниц учеников. Наконец вязкую тишину разрубила завуч.
- Безобразие, вопиющие безобразие. Надо найти того кто это сделал и наказать. - Тут же началось одобрительное обсуждение, плавно переходящее в осуждение. Хотя анархия-то была нарисована обычным мелом. Протри стену мокрой тряпкой - и нет её. За что тут кого-то наказывать и исключать из школы?
Впрочем никто никого так и не нашёл и не исключил. Свидетельские показания было давать некому и незачем. Раздавать увесистое наказание тоже. Если бы хоть кто-то из «Э» класса видел Гришу, то его может быть и сдали. Но жизнь к тому времени научила Григория скрывать от окружающих свои творческие порывы.
Никакой дружбы в школе у меня с ним не могло сложиться. Я обитал среди пышущих здоровьем и прыщавым тестостероном спортсменов. Гриша же жил в какой-то иной незнакомой мне тогда ещё вселенной. Либо не жил, а лежал как мертвец в гробу. Внешность, в конце концов, располагала. Он обладал изящными худыми руками еврейского пианиста и впалыми щёками узника концлагеря. Светловолосый, с каким-то острым носом и весь какой-то нескладный. Напоминая то ли ворона с перебитыми крыльями, то ли Пьеро в смирительной рубашке с переломанными костями которые неправильно срослись. Его можно было представить в фильме ужасов, можно было вообразить на сцене с микрофоном. На спортплощадке Грише было делать нечего даже в самом немыслимом фантастическом сюжете.
Подростковый мир развивается с невероятной скоростью. Сегодня ты бегаешь в спортивных трико, а завтра обнаруживаешь себя среди орущей толпы на концерте. Со мной так и получилось. Я как-то пропустил момент, когда начал сочинять стихи и влился в мутные воды провинциальных неформалов. Зато момент, когда мы, если так можно выразиться познакомились с Гришей, я помню отчётливо.
Он сидел с Серегой по прозвищу Нос на улице Ленина и держал в своих музыкальных руках тонкую брошюру. Сидели они на пластиковых стульях. Тогда во всех уличных орловских кафе такие стояли. К ним прилагался ещё зонтик с логотипом кока-колы и неустойчивый столик. На столиках в те времена гнездились пепельницы, сделанные из пивных банок. И обязательно рядом стояло пиво. Вот не знаю, пили ли Нос с Гришей пиво? Но раз сидели там, то видимо пили.
Поздоровались. Я оценивающе осмотрел сидящих. Зная скользкий характер Носа, ожидал услышать шутки. Он мнил себя продюсером, и в его распоряжении действительно была группа. Но главное он писал стихи. Стихи были дурными, однако почему-то Гриша заинтересовался ими. Видимо ему иногда надоедало жить или лежать в своей вселенной, и он снисходительно спускался в липкую реальность.
Никаких циничных шуток в тот раз не было. Уже сейчас, спустя двадцать с лишним лет я понимаю, что застал очень интимный момент. В брошюре были стихи Носа, и он к ним относился, так как относятся к детям. Доверять, кому попало, не хотел. Гриша был, точно не кем попало. Он и сам был поэт. Насколько конечно может быть поэтом пятнадцатилетний мальчишка.
Нос не представлял нас друг другу. Видимо интуиция подсказала ему, что мы и так знакомы. Он как-то замялся, но потом опомнился и всё же начал горделиво рассказывать, что вот - сборник стихов у него есть. Ни у кого нет, а у него есть. Доверительно дал даже подержать. Я повертел тощую, словно недокормленную книжечку в руках. Для приличия полистал. Прочтя десяток строк успокоился. Передо мной был образец примитивной рифмы. Вроде «Аборт - Теннисный корт».
Гришины же стихи я тогда ещё не видел. Но откуда-то знал, что он тоже сочиняет. Хотя нет. Сочинял Нос, сочинял я. Гриша жил стихами, плавал в них, как плавают в звёздном небе астронавты, укутывался, словно одеялом, варил в своей голове как варят хороший суп. В общем, делал всё то, что и подобает делать русскому поэту, со словом которое было в самом начале.
На дворе стоял 98 год. Хорошее, тревожное лето. Вокруг меня проплывали целые вселенные. На некоторые я обращал внимание. Преимущественно на те, что были в мини-юбках. Близоруко елозил по ним взглядом. Представлял всякое. Часто отвлекался на концерты и аудиокассеты. Встречу с Гришей и Носом благополучно забыл. Понадобилось прожить ещё двадцать с лишним лет, что бы вспомнить.
Примерно через четыре года, которые можно считать за сорок четыре я обнаружил себя в компании Гриши и моего друга Пети. К тому моменту Григорий успел поступить на филфак. Я же доучивался в одиннадцатом классе - Гриша учился старше меня на выпуск. Кажется, я забыл вам об этом сказать. Вот вспомнил. Естественно мы пили что-то сладкое и щекочущее горло. Как-то так и началась наша небольшая дружба. С задержкой в развитии примерно на пять может быть шесть лет.
Григорий был поразительным собеседником, вдумчиво сыпал в разговорах пеплом сигарет и фамилиями из начала двадцатого века. Положим о Есенине или Блоке я ещё мог поддержать беседу. Знал я и Хлебникова и даже Введенского. Но Гриша умел нырять столь глубоко в русскую словесность, что тут мне оставалось только слушать. Например, о таком персонаже как Божидар.
Киссин Самуил, Князев Всеволод, Маккавейский Владимир. Все эти имена мне тоже ни о чём не говорили. Зато они говорили Грише. Даже не ему, а с ним. Рассказывая обо всех этих людях, он бросал фразы так, словно сам стоял с ними в одном ряду. Или в очереди. Самуилу давал подкуривать, у Князева требовал своё пальто. Маккавейскому отдавал порванную квитанцию за свет. Божидару подмигивал и намекал, что за проезд передавать не надо. Он сам, всё сам.
Очередь стояла туда, где раздавали гениальность. Кому-то её сыпали так щедро, что можно было захлебнуться. Кому-то едва хватало на скромные заплатки в огромном полотнище русской литературы. Сахарову, да именно такая фамилия у Гриши, судьба насыпала дара то ли щедро, то ли расточительно. И где-то тогда он между сигаретами и сладким портвейном обронил увесистую фразу, что Бог это когда одному человеку не пох. На другого. Всё прочее - литература.
Только тогда я не понял о чём он. Зато понял, что ему знакомо одиночество. То одиночество когда вокруг тебя есть люди, они разговаривают, дышат, иногда возмущаются. Ты можешь им улыбаться, обнимать и целовать противоположный пол, но внутри-то настырно сидит ледяная пустота, смешанная с каким-то выцветшим безвременьем. Где-то посреди этого молчаливого безвременья и находилась вселенная Гриши. Вселенная, усеянная стоптанными ботинками, продуманными фразами и выверенным слогом.
Орёл такой город, что там иногда становится тесно. На грудь начинает что-то давить. То ли улицы, то ли одиночество. Грише стало тесно к концу первого курса. Ничего более просторного, чем Москва в нашей стране не существует. Там можно заблудиться в метро и спрятаться от мира в вереницах щедро набросанных районов. Именно туда и уехал мой вчерашний собеседник. Хотя, наверное, честнее сказать, что собутыльник? Ну, пусть будет собутыльником. Мне не жалко. Ему я уверен тоже.
Примерно тогда же я увидел его стихотворения. Все, абсолютно все без исключения мои знакомые если и давали мне читать своё, то оно было рукописным. В тетрадках, на обрывках некогда белых листов, на кассовых лентах покоился бисер почерка. Писали на всём подряд. Гришины стихи были упорядоченно набраны печатной машинкой. Между стихами стояли звёздочки. Никаких рукописей я не так и не увидел, но зато ощутил его собственный неповторимый почерк.
Я одинок.
А Бог?
А Бог один.
По-вашему после такого можно что-то писать самому? По-моему не стоит даже бумагу марать. Я и не марал. Поэзию Гриши убрал аккуратно в стол и испуганно куда-то пошёл гулять. В голове было чёткое понимание - я встретил настоящего поэта. Главное было не спугнуть его. Такие встречи бывают раз в жизни. А у многих людей и даже этот один раз не случается. Через пару месяцев поэт мне позвонил.
В школьном возрасте я не задумывался, как жили поэты в начале прошлого века. Если и задумывался, то представлял себе что-то простое. Вот принёс молодой человек в издательство свои стихи и там их, потом печатают. Поэту соответственно насыпают в карман гонорар. Он идёт в ресторан или публичный дом, в подростковом возрасте казалось, что это обязательная часть программы, сейчас думаю, что нет, в общем, идёт куда-то и ищет вдохновение. Найдя, снова пишет стихи, относит к скрупулезному издателю и цикл повторяется. Вариант, что его вообще не принимают издатели, не рассматривался. Такое мне в голову не приходило.
Меж тем всё было совсем иначе. Нет, издатели-то существовали, но существовали и места где поэты читали свои стихи публике. Публика за это даже платила деньги. По сути это были своего рода концерты с вопросами из зала. И Есенин так жил, и Маяковский, и Мандельштам, и Мариенгоф. Выступали не только в Москве и Питере. Катались в Ростов на Дону, Казань, Киров, Пензу, Самару. Всё это мне сегодня напоминает гастроли современных музыкантов. Но куда деться поэту в начале 21 века? Видели вы хоть раз афиши в вашем городе приглашающие на вечер поэзии? А если бы и видели, то пошли бы? Что-то я не верю, что пошли бы.
Гриша не задавался подобными вопросами. Пойдёт кто-то куда-то? Будет ли кто-то слушать и интересоваться его, словом с большой буквы? Ему это всё было безразлично. Как и подобает настоящему поэту он в первую очередь творил. Сам печатал свои стихи, раздавал знакомым и заодно отправлял на какие-то конкурсы. Один из этих конкурсов он выиграл. Ему вручили денежный приз. Не знаю, какая там была сумма, но когда он мне позвонил, то был весел и предлагал кутить.
В моей истории не хватает такси так же как вестибюля. Но такси не было. Я трясся примерно сорок минут в троллейбусе, потом брёл дворами до нужного дома. Наконец пришёл. Гриша лежал и спал. Хозяин квартиры, хотя нет, ну какой хозяин? Мы все тогда ещё жили с родителями. В общем, тот, у кого Гриша изволил кутить, смеясь, демонстрировал мне пустые бутылки от вермута и разводил руками. Родители к слову скоро должны были прийти с работы.
К тому времени мы были уже плотно связаны с Гришей совместными беседами, портвейном и чем-то таким, что обещало встречу впереди. Ах да. Ещё милиция нас связала. Не в прямом смысле слова конечно. Это был один из каких-то бесконечных праздников студенческой молодости. Мы пили. Долго и нудно. Потом зачем-то нас понесло в центр города и там лавочке мы заснули. Никаких изящных драк и никакого дебоша. Просто два уставших молодых человека разморенные игривым весенним солнцем спят на лавке. Почему-то наряд милиции решил, что спать нам на лавке не нужно. В конце концов, можно простудиться, да и вообще - зачем это?
Сержант в отделении долго щурился в наши документы, и живописно шевелили челюстью. В моём студенческом билете значилось, что я студент первого курса юридического факультета. У Гриши был вписан загадочный литинститут. Ещё там было волшебное название столицы нашей родины. Ну, явно же не типичная публика для РОВД. Сержант брезгливо посоветовал больше не спать на лавках и переключился на ворох бумаг. Для приличия мы посидели в томном ожидании наказания. Наказания не было. В итоге нас отпустили не став даже оформлять. Во всяком случае, мне никаких штрафных квитанций не приходило. Словно кто-то всесильный нас хранил для чего-то. Иногда этот кто-то вкладывал замечательные слова в разговоры с родственниками.
- Береги себя. - Говорила мне регулярно бабушка. Ну что я пальто какое-то? Или рубашка? Я же не могу положить себя на полку и беречь там. Напротив мне всегда хотелось вырваться откуда-то и зачем-то. Бежать к кому-то и куда-то, ломая ноги, рассыпая свои мысли и теряя проездные билеты. Я и бежал. В тот раз вместе с Гришей. Над нами висело синее небо, а солнечные зайчики прыгали в пластиковых стаканчиках. Бегали мы от магазина до двора. С наступлением сумерек оказались в каком-то дешевом кафе. Помню бутерброд с сыром на двоих и несколько стаканчиков водки. Конечно же, пластиковых. Это была то ли осень, то ли ранняя весна. Почему-то в другие времена года мы с Гришей не встречались. К слову самые поэтичные времена года. Как можно писать летом? Кругом шорты, короткие юбки, что-то волнующее колышется внутри и снаружи. Решительно невозможно сосредоточиться. А вот осенью или весной самое то.
Так продолжалось пару лет. А потом всё кончилось. Я встретил Гришу ранним летним утром, возвращаясь с одной из своих бесконечных прогулок. Он шёл в милицию, кажется менять прописку. Сказал, что полностью бросил пить. С сигаретами он тоже завязал. Тот человек, который обладал восхитительным навыком - подкуривать одну сигарету от другой больше не курил. Стихи вот не помню, обсуждали ли в тот раз. Я точно рассказывал, что хочу написать повесть об очереди в рай, о жуткой бюрократии на пороге. Гриша обронил, что грань богохульства очень тонка, и её можно проломить как первый лёд на лужах. Я не проломил, потому что ничего не написал. В середине 00-х я постоянно только собирался овладеть словом, но боялся к нему прикасаться. Гриша же перешёл в какую-то другую стадию. Распечаток его стихов я больше не видел. Так же как и не слышал больше о каких-то его гонорарах. Выступать он тоже не начал, но точно что-то сочинял. Не мог он не сочинять. Затем прошло ещё несколько лет, и мы окончательно потерялись. Я среди детских пелёнок и счетов за электричество, он видимо в своей изящной словесности.
Несколько месяцев назад я от чего-то вспомнил о своём друге из тревожной юности. Полез узнать в интернет, есть ли он в социальных сетях? Оказалось, нет. Поспрашивал у друзей. Выяснилось, что пару лет назад был. Но удалился. Никто не знает что с ним. Кто-то вспомнил, что он работал на радио, но и оттуда он тоже уволился. Единственные следы, что остались от него, разбросаны по всяким литературным ресурсам. Там лежат его стихи. Их можно даже приобрести за деньги. Но что происходит сейчас, с самими Григорием я не знаю. Почему-то есть ощущение, что однажды мы встретимся в каком-то вестибюле. Смотрите, ведь у меня получилось ввернуть это слово в рассказ. Значит, получится и с Гришей встретиться. Посидим, вспомним юность. Или просто помолчим. С некоторыми людьми можно и просто помолчать. Ведь они тоже знают, что такое беспросветное одиночество. Впрочем, больше бога никто не знает о нём. Ведь вы же помните, что -
Я одинок.
А Бог?
А Бог один.