(no subject)
нусс, лапти гнусс... Бу-ем свали-уать в э-Же-э-Же наш литеро-ик-турный б-э-ред.
Абсс-сс-ссент, понима-эшь. Шизофрэический, понима-эшь, дисс-курссссссссссссссссссссссссссс
Через некоторое время настала осень. Деревья пожелтели, полысели, было пасмурно, лил дождь. Время одиночек - кафе пустуют, улицы пустуют, парки пустуют, потому что люди заняты делом, они работают, то есть отсутствуют на улицах. Есть только какие-нибудь разносчики газет, дворники, продавцы в уличных лавочках, изредка попадаются курьеры, но все они - лишь осеннее впечатление, остающееся у меня от неторопливой полуденной прогулки. Я их вижу, а они меня - нет, потому что в их обязанности не входит медитативная созерцательность, им надо работать. Уличный пейзаж осенью - человек стоит у дороги под светофором, тормозящим машины, ловит желтое такси и исчезает. Я встаю на место исчезнувшего человека, останавливается машина, я иду дальше… Целью человека были шашечки, по которым можно отличить такси от других желтых машин. У меня нет цели, то есть моя цель - все, что я смогу увидеть, поэтому я его вижу, а он меня - нет, и может быть поэтому у меня такие большие глаза.
На другой стороне улицы тянут ветви сквозь прутья ограды черные деревья старого скверика. Весной и летом там полно беспокойного народу - их привлекает тишь, спокойствие, изящные садовые скамейки, спрятанные в укромных уютных местах, и маленькая полуразрушенная ротонда. Они приходят в парк для того, чтобы опошлить скамейки французскими поцелуями, тишину - ребячьей возней, а ротонду - игрой в домино. Почти всегда в весенне-летнюю пору можно там встретить одного-двух неудачников, марающих холсты. Всех привлекает маленький размер, потому что с маленьким легче справиться. Если бы это было огромное старое кладбище, то все эти детишки со своими мамашами, выжившие из ума деды и недоразвитые подростки разбрелись бы кто куда и сгинули без единого звука. Но скверик крошечный, он ничего не может поделать даже со стариком, утром отпирающим ворота. Поэтому я ненавижу скверик,… но только не осенью. Время и место классического одиночки - этот осенний скверик.
Я отдыхаю на скамейке рядом со странным дедом. Я его вижу каждый день: он или уже сидит на моем любимом месте напротив ротонды, или приходит, когда там уже сижу я, спрашивает, свободно ли здесь, хотя в парке никого, кроме нас двоих, нет, и, что бы я ни ответила, неизменно усаживается рядом. Странный дед, что там говорить. Сидим мы всегда молча, он сидит прямо и неподвижно, но не напрягается, как это бывает от близости незнакомого человека. Каждый раз я не могу отделаться от ощущения, будто он меня специально поджидает, потому что стоит нам просидеть хотя бы две минуты рядом, как в голову мне начинают лезть разные мысли. Сейчас, например, я с одержимостью думаю о Мольберте.
Последнее, что осталось от него в моей памяти:
- Ты чересчур скептична, - говорит после продолжительной, почти чеховской паузы Мольберт, поправляя очки.
При этом он, должно быть, цинично усмехнулся, как бывало всякий раз, когда в голову ему приходила очередная, навеянная наркотическим сном бредовая идея, но не могу сказать, что он в самом деле усмехнулся, потому что нет мне до Мольберта и его ухмылок никакого дела… Все остальное время он молчал и даже малодушно сделал вид, что не обиделся.
На следующий день Мольберт покончил с собой. На меня это не произвело должного впечатления, но разозлило, потому что, во-первых, он всем об этом говорил, потому что давно собирался, во-вторых, ему было хорошо (умер от передоза), а в-третьих - в предсмертной записке, прицепленной к замалеванному черной краской холсту (что, кстати сказать, тоже весьма пресловуто), было написано «Сноб». Это относилось ко мне.
Некоторое время, впрочем, думали, что Мольберта убили, а «Сноб» - это неоконченная или оконченная картина интересного, но еще не понятого мастера. Велось расследование, половину наших забрали на допрос, потому что отпечатки их пальцев были повсюду в студии Мольберта, ибо за два дня до самоубийства Мольберта они целую неделю сосредоточенно курили там канабис, пили какой-то галлюциногенный чай и абсент и жевали пейотль. Мольберт к тому времени уже начал колоться. У него был сделан запас на несколько дней от продажи большой грязно написанной картины - остатки нашли при обыске. И, как того следовало ожидать, богема в нашем районе впала в кому на несколько месяцев: убийцу так и не нашли, зато за решетку сели почти все барыги, обслуживавшие художников, те же, кто уцелел, скрывались.
Вскоре добрались до меня. Кто-то из тех, кто был у меня в тот вечер, рассказал следователю о моих эстетических претензиях к Мольберту. Пришлось давать показания…
- В каких вы были отношениях с Мольбертом?
- В неприязненных.
- В чем заключалась ваша неприязнь?
- Мне не нравятся его картины и его позерство. У него нет стиля. То есть, было что-то, поскольку он художник, но стилем это нельзя назвать.
- Что вы сказали ему, когда он подарил вам картину?
- Я сказала, что он, похоже, уже никогда не создаст что-нибудь стоящее - Картину, понимаете? Настоящую. И он и не создал, потому что умер, а то, что он успел написать, - жалкая мазня. Я так и сказала, а потом объяснила, почему я так думаю.
- Вы знали, какое это произведет на него впечатление?
- Конечно, знала. Все слова направлены на то, чтобы производить впечатление, я отдаю себе в этом отчет. Мольберт покончил с собой из-за снобизма. Как все художники, он терпеть не мог снобов. Меня он просто ненавидел, я думаю.
- То есть вы знали, что после ваших слов он может совершить самоубийство?
- Ну да. А что это вы так изумлены? Мольберт давно хотел, то есть, он говорил об этом постоянно. Я так думаю, это было частью его позерства. Но частью стиля это стало только тогда, когда он это сделал. И я дала ему необходимый толчок, понимаете? К сожалению, теперь свой стиль ему дополнить нечем. Самоубийством, как правило, картину жизни завершают. Кстати, о картине: она действительно никуда не годится, я могу вам даже отдать - она стоит у меня дома, за шкафом. Если бы картина была хорошо написана, я бы не стала говорить, что она плоха только для того, чтобы Мольберт покончил с собой. Когда есть хорошие картины, художник должен работать. Но картина была плоха, к сожалению. Я просто высказалась. Я думала, что он может обидеться и даже покончить с собой, так как до этого он на неделю ушел в запой и, сверх того, принимал серьезные наркотики. А потом у него была самая, что ни на есть, черная депрессия, но у него был и выбор, и он выбрал, а я здесь ни при чем. С юридической точки зрения, вы меня понимаете?
- Конечно. Понимаю, - сказал следователь и внимательно на меня посмотрел. - Этот вопрос вне следствия, можете не отвечать, если не хотите: скажите, у вас нет ощущения, что вы убийца?
- Нет, - сказала я и подумала: «Больной».
После допроса у меня делали обыск - искали наркотики, отравляющие вещества, оружие и все в таком духе, - но ничего интересного, кроме злополучной картины Мольберта, не нашли, а картину изъяли. Потом меня проверял психиатр, белобородый сутуловатый старичок со странными ужимками. Он отлично меня понял, и, можно сказать, в какой-то мере мы даже сошлись.
- Скажите, доктор, - спрашиваю, когда он пишет что-то в карте, - я в порядке?
- В целом - да, но есть проблемы с моральным аспектом. Впрочем, это нормально. С точки зрения психиатрии, все люди имеют шанс превратиться из шизоида в шизофреника. У вас превалирует неодушевленный предмет в системе ценностей. Странность в том, что всем жаль этого художника, а вам нет. Вы утверждаете, что так ему и надо, потому что его картины плохи, на ваш взгляд. Мне кажется, вам даже приятно. Вам приятно говорить людям гадости?
- Да. Это успокаивает и избавляет от ответственности.
- Вот! Вот это странно хотя бы потому, что вы так легко в этом сознаетесь. Всем нравится унижать, все унижают, реже напрямую, но часто посредством остроумия, однако, почти никто не говорит с такой легкостью, что ему это приятно. Не переживайте, мы все в некотором смысле ненормальные.
Помню, как вдруг он захихикал нервным пронзительным фальцетом. Мне это показалось забавным, и я подумала, что его пациентам, должно быть, становится не по себе, когда он так мерзко хихикает. На прощание посоветовал почитать Фрейда. Я ответила, что уже читала. Он пристально на меня посмотрел, опять захихикал и сказал «Заходите».
Через некоторое время настала осень. Деревья пожелтели, полысели, было пасмурно, лил дождь… В открытке, брошенной сегодня в мой почтовый ящик, написано «Выставка-аукцион Памяти Серафима Лаврова». Это имя Мольберта, но для такого человека, как Мольберт, это чересчур высокопарно, в контексте недавних событий банально, а если учесть его пристрастие к французскому экзистенциализму - просто кощунственно. Держу пари, что все двадцать пять картин будут проданы по бешеной для него цене. Две-три статьи критиков, работающих на подхвате, у всех на глазах пройдут по первым полосам и канут за Мольбертом в забвение. А, в сущности, Изящным Искусствам есть ли дело до того, что один неудачник умер от передоза? Очень много будут говорить о наркотиках, как об источнике вдохновения Мольберта, но Ван Гог писал не потому, что пил абсент, а потому, что обезумел, ибо творчество - это издевательство над свободным человеком его собственного ума, это добровольное заключение всего, что ты любишь, в четырехугольную тюрьму картинной плоскости посредством ограниченных возможностей художественного материала. При чем здесь ЛСД и самоубийство? Но - о, я знаю этих необоримых идолопоклонников, падких на пошлых трюкачей, типа Мольберта! - им удалось замкнуть порочный круг, в центре которого двадцать пять пресловутых картин, предназначенных для продажи.
…дед встает и медленно идет к воротам…
Конечно, в центре всегда не Вечность, а Время с его обычной суетой, нуждами, заботами, деньгами, людьми, в конце концов, - с их пустяковым трагизмом существования и пафосным катарсисом. История христианства, блин… но что он такое, этот Мольберт, без своих картин, кроме того, что он человек? Что для Вечности его белковое существование?..
- Подождите! - кричу я внезапно деду, плетущемуся прочь.
Он исчезает за воротами, даже не вздрогнув от моего пронзительного крика, из чего ясно, что дед глухой.
Абсс-сс-ссент, понима-эшь. Шизофрэический, понима-эшь, дисс-курссссссссссссссссссссссссссс
Через некоторое время настала осень. Деревья пожелтели, полысели, было пасмурно, лил дождь. Время одиночек - кафе пустуют, улицы пустуют, парки пустуют, потому что люди заняты делом, они работают, то есть отсутствуют на улицах. Есть только какие-нибудь разносчики газет, дворники, продавцы в уличных лавочках, изредка попадаются курьеры, но все они - лишь осеннее впечатление, остающееся у меня от неторопливой полуденной прогулки. Я их вижу, а они меня - нет, потому что в их обязанности не входит медитативная созерцательность, им надо работать. Уличный пейзаж осенью - человек стоит у дороги под светофором, тормозящим машины, ловит желтое такси и исчезает. Я встаю на место исчезнувшего человека, останавливается машина, я иду дальше… Целью человека были шашечки, по которым можно отличить такси от других желтых машин. У меня нет цели, то есть моя цель - все, что я смогу увидеть, поэтому я его вижу, а он меня - нет, и может быть поэтому у меня такие большие глаза.
На другой стороне улицы тянут ветви сквозь прутья ограды черные деревья старого скверика. Весной и летом там полно беспокойного народу - их привлекает тишь, спокойствие, изящные садовые скамейки, спрятанные в укромных уютных местах, и маленькая полуразрушенная ротонда. Они приходят в парк для того, чтобы опошлить скамейки французскими поцелуями, тишину - ребячьей возней, а ротонду - игрой в домино. Почти всегда в весенне-летнюю пору можно там встретить одного-двух неудачников, марающих холсты. Всех привлекает маленький размер, потому что с маленьким легче справиться. Если бы это было огромное старое кладбище, то все эти детишки со своими мамашами, выжившие из ума деды и недоразвитые подростки разбрелись бы кто куда и сгинули без единого звука. Но скверик крошечный, он ничего не может поделать даже со стариком, утром отпирающим ворота. Поэтому я ненавижу скверик,… но только не осенью. Время и место классического одиночки - этот осенний скверик.
Я отдыхаю на скамейке рядом со странным дедом. Я его вижу каждый день: он или уже сидит на моем любимом месте напротив ротонды, или приходит, когда там уже сижу я, спрашивает, свободно ли здесь, хотя в парке никого, кроме нас двоих, нет, и, что бы я ни ответила, неизменно усаживается рядом. Странный дед, что там говорить. Сидим мы всегда молча, он сидит прямо и неподвижно, но не напрягается, как это бывает от близости незнакомого человека. Каждый раз я не могу отделаться от ощущения, будто он меня специально поджидает, потому что стоит нам просидеть хотя бы две минуты рядом, как в голову мне начинают лезть разные мысли. Сейчас, например, я с одержимостью думаю о Мольберте.
Последнее, что осталось от него в моей памяти:
- Ты чересчур скептична, - говорит после продолжительной, почти чеховской паузы Мольберт, поправляя очки.
При этом он, должно быть, цинично усмехнулся, как бывало всякий раз, когда в голову ему приходила очередная, навеянная наркотическим сном бредовая идея, но не могу сказать, что он в самом деле усмехнулся, потому что нет мне до Мольберта и его ухмылок никакого дела… Все остальное время он молчал и даже малодушно сделал вид, что не обиделся.
На следующий день Мольберт покончил с собой. На меня это не произвело должного впечатления, но разозлило, потому что, во-первых, он всем об этом говорил, потому что давно собирался, во-вторых, ему было хорошо (умер от передоза), а в-третьих - в предсмертной записке, прицепленной к замалеванному черной краской холсту (что, кстати сказать, тоже весьма пресловуто), было написано «Сноб». Это относилось ко мне.
Некоторое время, впрочем, думали, что Мольберта убили, а «Сноб» - это неоконченная или оконченная картина интересного, но еще не понятого мастера. Велось расследование, половину наших забрали на допрос, потому что отпечатки их пальцев были повсюду в студии Мольберта, ибо за два дня до самоубийства Мольберта они целую неделю сосредоточенно курили там канабис, пили какой-то галлюциногенный чай и абсент и жевали пейотль. Мольберт к тому времени уже начал колоться. У него был сделан запас на несколько дней от продажи большой грязно написанной картины - остатки нашли при обыске. И, как того следовало ожидать, богема в нашем районе впала в кому на несколько месяцев: убийцу так и не нашли, зато за решетку сели почти все барыги, обслуживавшие художников, те же, кто уцелел, скрывались.
Вскоре добрались до меня. Кто-то из тех, кто был у меня в тот вечер, рассказал следователю о моих эстетических претензиях к Мольберту. Пришлось давать показания…
- В каких вы были отношениях с Мольбертом?
- В неприязненных.
- В чем заключалась ваша неприязнь?
- Мне не нравятся его картины и его позерство. У него нет стиля. То есть, было что-то, поскольку он художник, но стилем это нельзя назвать.
- Что вы сказали ему, когда он подарил вам картину?
- Я сказала, что он, похоже, уже никогда не создаст что-нибудь стоящее - Картину, понимаете? Настоящую. И он и не создал, потому что умер, а то, что он успел написать, - жалкая мазня. Я так и сказала, а потом объяснила, почему я так думаю.
- Вы знали, какое это произведет на него впечатление?
- Конечно, знала. Все слова направлены на то, чтобы производить впечатление, я отдаю себе в этом отчет. Мольберт покончил с собой из-за снобизма. Как все художники, он терпеть не мог снобов. Меня он просто ненавидел, я думаю.
- То есть вы знали, что после ваших слов он может совершить самоубийство?
- Ну да. А что это вы так изумлены? Мольберт давно хотел, то есть, он говорил об этом постоянно. Я так думаю, это было частью его позерства. Но частью стиля это стало только тогда, когда он это сделал. И я дала ему необходимый толчок, понимаете? К сожалению, теперь свой стиль ему дополнить нечем. Самоубийством, как правило, картину жизни завершают. Кстати, о картине: она действительно никуда не годится, я могу вам даже отдать - она стоит у меня дома, за шкафом. Если бы картина была хорошо написана, я бы не стала говорить, что она плоха только для того, чтобы Мольберт покончил с собой. Когда есть хорошие картины, художник должен работать. Но картина была плоха, к сожалению. Я просто высказалась. Я думала, что он может обидеться и даже покончить с собой, так как до этого он на неделю ушел в запой и, сверх того, принимал серьезные наркотики. А потом у него была самая, что ни на есть, черная депрессия, но у него был и выбор, и он выбрал, а я здесь ни при чем. С юридической точки зрения, вы меня понимаете?
- Конечно. Понимаю, - сказал следователь и внимательно на меня посмотрел. - Этот вопрос вне следствия, можете не отвечать, если не хотите: скажите, у вас нет ощущения, что вы убийца?
- Нет, - сказала я и подумала: «Больной».
После допроса у меня делали обыск - искали наркотики, отравляющие вещества, оружие и все в таком духе, - но ничего интересного, кроме злополучной картины Мольберта, не нашли, а картину изъяли. Потом меня проверял психиатр, белобородый сутуловатый старичок со странными ужимками. Он отлично меня понял, и, можно сказать, в какой-то мере мы даже сошлись.
- Скажите, доктор, - спрашиваю, когда он пишет что-то в карте, - я в порядке?
- В целом - да, но есть проблемы с моральным аспектом. Впрочем, это нормально. С точки зрения психиатрии, все люди имеют шанс превратиться из шизоида в шизофреника. У вас превалирует неодушевленный предмет в системе ценностей. Странность в том, что всем жаль этого художника, а вам нет. Вы утверждаете, что так ему и надо, потому что его картины плохи, на ваш взгляд. Мне кажется, вам даже приятно. Вам приятно говорить людям гадости?
- Да. Это успокаивает и избавляет от ответственности.
- Вот! Вот это странно хотя бы потому, что вы так легко в этом сознаетесь. Всем нравится унижать, все унижают, реже напрямую, но часто посредством остроумия, однако, почти никто не говорит с такой легкостью, что ему это приятно. Не переживайте, мы все в некотором смысле ненормальные.
Помню, как вдруг он захихикал нервным пронзительным фальцетом. Мне это показалось забавным, и я подумала, что его пациентам, должно быть, становится не по себе, когда он так мерзко хихикает. На прощание посоветовал почитать Фрейда. Я ответила, что уже читала. Он пристально на меня посмотрел, опять захихикал и сказал «Заходите».
Через некоторое время настала осень. Деревья пожелтели, полысели, было пасмурно, лил дождь… В открытке, брошенной сегодня в мой почтовый ящик, написано «Выставка-аукцион Памяти Серафима Лаврова». Это имя Мольберта, но для такого человека, как Мольберт, это чересчур высокопарно, в контексте недавних событий банально, а если учесть его пристрастие к французскому экзистенциализму - просто кощунственно. Держу пари, что все двадцать пять картин будут проданы по бешеной для него цене. Две-три статьи критиков, работающих на подхвате, у всех на глазах пройдут по первым полосам и канут за Мольбертом в забвение. А, в сущности, Изящным Искусствам есть ли дело до того, что один неудачник умер от передоза? Очень много будут говорить о наркотиках, как об источнике вдохновения Мольберта, но Ван Гог писал не потому, что пил абсент, а потому, что обезумел, ибо творчество - это издевательство над свободным человеком его собственного ума, это добровольное заключение всего, что ты любишь, в четырехугольную тюрьму картинной плоскости посредством ограниченных возможностей художественного материала. При чем здесь ЛСД и самоубийство? Но - о, я знаю этих необоримых идолопоклонников, падких на пошлых трюкачей, типа Мольберта! - им удалось замкнуть порочный круг, в центре которого двадцать пять пресловутых картин, предназначенных для продажи.
…дед встает и медленно идет к воротам…
Конечно, в центре всегда не Вечность, а Время с его обычной суетой, нуждами, заботами, деньгами, людьми, в конце концов, - с их пустяковым трагизмом существования и пафосным катарсисом. История христианства, блин… но что он такое, этот Мольберт, без своих картин, кроме того, что он человек? Что для Вечности его белковое существование?..
- Подождите! - кричу я внезапно деду, плетущемуся прочь.
Он исчезает за воротами, даже не вздрогнув от моего пронзительного крика, из чего ясно, что дед глухой.