Лишь благодарность
Я всё-таки не ошиблась в этом парне. Вдруг откуда-то взялись его ранние песни.
И мне опять не по себе. Всегда чувствуешь, когда душа осталась в песне или в стихе...
А вот этот меня вообще раздражал. Когда мы проходили его на первом, по-моему, курсе, меня страшно бесила необходимость ковыряться в его текстах.
Ну как это вообще всё можно понять? Зачем писать вычурно, казалось мне, если есть - "Сквозь волнистые туманы пробирается луна", например.
И мы чего-то там копали-разбирали на спецкурсах, что-то выуживали, какие-то смыслы...
Потом, когда я бросила эту затею - понять этого господина, он как-то сам вплыл в компанию моих любимых поэтов. И его пространство - прозрачное, гулкое и со следами дождя - так и живёт, никуда не делось.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
И мне опять не по себе. Всегда чувствуешь, когда душа осталась в песне или в стихе...
А вот этот меня вообще раздражал. Когда мы проходили его на первом, по-моему, курсе, меня страшно бесила необходимость ковыряться в его текстах.
Ну как это вообще всё можно понять? Зачем писать вычурно, казалось мне, если есть - "Сквозь волнистые туманы пробирается луна", например.
И мы чего-то там копали-разбирали на спецкурсах, что-то выуживали, какие-то смыслы...
Потом, когда я бросила эту затею - понять этого господина, он как-то сам вплыл в компанию моих любимых поэтов. И его пространство - прозрачное, гулкое и со следами дождя - так и живёт, никуда не делось.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.