О. Владимир Зелинский. О "Переписке из двух углов"
Свящ. Владимир Зелинский. «На пире Платона во время чумы»
Нет, пастернаковская строка - не провоцирующая аналогия, а дружеский спор двух писателей - пока не платоновское пиршество. Да и время их беседы еще не чума и не конец света. Участников ее рано принимать за пушкинских лихачей: завтра сгинем, ныне же вдосталь навеселимся на трапезе духа. Да если бы и были у них основания для такого веселья, разве знали о том пирующие по своим углам сотрапезники? Застолье их выглядит странным, кто-то пришел на него неволей. Один из друзей приглашает другого к столу, ломящемуся от угощений, а тот отводит его руку в сторону и твердит свое: ледяной воды мне дайте. И если бы сам он уподобил разговор их пиршеству, то, не считаясь с хорошим тоном, заговорил бы о своей тошноте. И о вежливости позабыв, воскликнул: и ароматные ваши пития отравлены. Впрочем, слова эти едва ли не произнесены в полный голос, почти в лицо устроителю пира, но произнесены спокойно, нерезко, неоскорбительно. Однако именно этот страстный, монотонный протест настраивает и всю книгу.
То, что вызывает благоговение одного, представляется безысходным пленом другому. Там, где европейское человечество веками училось находить свои жизненные ориентиры, он «заблудился в сумрачном лесу». И чуть ли не кошмаром видятся ему платоновские облака идей, оледеневшие водопады непреложных и ступенчатых истин. С таким восприятием, понятно, не хочет согласиться само взрастившее их культурное наследие, отрядившее на это состязание одного из самых чрезвычайных и полномочных своих послов. Да и тот ниспровергатель основ тоже не похож на варвара; для оспаривания культурного своего наследия европейское человечество нашло весьма искушенного оппонента.
I
Вячеслав Иванов и М.О.Гершензон: Переписка из двух углов. Никто этуПереписку не задумывал, она возникла случайно. Ольга Шор, биограф Вячеслава Иванова, рассказывает:
«Друзья В.И. выхлопотали для него разрешение провести два месяца в одной из московских здравниц “для работников науки и литературы”. В те годы “буржуазные” особняки были обращены в санатории, где находили приют и отдых замученные и переутомленные люди умственного труда. В скромных, но по тогдашним понятиям роскошных комнатах “здравниц” можно было порою встретить наряду с обычными “работниками” и изысканнейшую элиту русской духовной жизни той поры» (О.Дешарт. Введение к Первому тому Сочинений Вячеслава Иванова).
Михаил Гершензон. Источник
Они оказались соседями по комнате - Вячеслав Иванов и М.О.Гершензон. Шел 1920 год, на Москве третий год новой эры, но вот «здравницы для работников» уже существовали. Революция умела быть великодушной. Но, скорее всего, это Буревестник ее, утомившись «гордо реять» и звать бурю, принялся теперь хлопотать о разоренных ею гнездах «науки и литературы».
Вспоминая об этой встрече, Лев Шестов затем напишет:
«Они… стали переписываться после того, как много и долго прежде разговаривали и лишь когда убедились, что дальше разговаривать нельзя. Почему нельзя? Может быть, потому, почему у Достоевского не могли разговаривать меж собой Шатов и Кириллов: ведь большевистская здравница мало чем отличалась от того американского сарая, в котором жили герои “Бесов” (О Вечной Книге. Памяти М.О.Гершензона).
Но хоть далеко ей было, наверное, до нынешних курортов и былых домов творчества, все же понапрасну он так. Если бы новая власть и впредь отбирала для них «работников», не вдаваясь в свои определения того, какими надлежит быть науке и литературе, мышлению и поэзии, разуму и чувству, вере и воображению, не заставив их подчиниться новому канону, разом махнув рукой и на каноны и на здравницы, то какое же шествие предстояло бы русской культуре? Оно началось уже с первых подступов «религиозного ренессанса», с эпохи великих поисков и экспериментов десятых - двадцатых годов, оно было предвещено поразительным стечением талантов, чьи голоса вот-вот прорезались или уже звучали в полную силу. «О жертвы мысли безрассудной, вы уповали, может быть...»
Вячеслав Иванов. Источник
Целой страницы бы не хватило, пожалуй, на перечисление только одних имен первого ранга: мыслителей, поэтов, художников разнообразных дарований, которые накатившей на них историей были убиты, уморены, перемолоты или выброшены вон. Речь идет не только о жертвах - узниках и мучениках и не только об изгнанниках, но и о тех, кому предстояло едва ли не худшее: принять насилие или соблазн «исторической необходимости» за веление собственного ума и сердца.
По словам Моммзена, которые часто вспоминал его ученик Иванов, «мировые события, идя на землю, отбрасывают вперед свои тени». Одна из этих теней легла, несомненно, и на эту Переписку. Мы хорошо видим ее из далека прошедших десятилетий. И потому можем взглянуть на этот спор в перспективе двойного опыта культуры: того, что был осмыслен его участниками, и того, что впоследствии был усвоен нами.
«Мэтр», «вождь», «Вячеслав Великолепный», «король невенчанный», прославленный и ославленный, предмет восхвалений и восторгов, но и мишень сплетен, сказок, нелепых инсинуаций - Вячеслав Иванов поражал, волновал, раздражал, «очаровывал» людей - этот наскоро собранный ворох давних слухов и впечатлений, вынесенный еще из «мирного времени», мы находим у самого благожелательного из его биографов - Ольги Дешарт.
«…единственное в своем роде сочетание и примирение славянофильства и западничества, язычества и христианства, философии и поэзии, филологии и музыки, архаики и публицистики» (Федор Степун).
А вот уже более развернутая оценка, взгляд, брошенный с иного расстояния, - Николая Бердяева:
«В России он был человеком самой утонченной культуры. Такого и на Западе не было. Ценила его главным образом культурная элита, для более широких кругов он был недоступен. Это не только блестящий писатель, но и блестящий causeur. Со всеми он мог говорить на тему их специальности. Его идеи по видимости менялись. Он был консерватором, мистическим анархистом, православным, оккультистом, патриотом, коммунистом и кончает свою жизнь в Риме католиком и довольно правым. Но в своих изменениях он всегда оставался самим собой. В жизни этого шармера было много игры. Приехав из-за границы, он привез с собой религию Диониса, о которой написал замечательную и очень ученую книгу. Он хотел не только примирить, но и почти отождествить Диониса и Христа. Вяч. Иванов, как и Мережковский, вносил много язычества в свое христианство, и это было характерно для ренессанса начала века. Поэзия его также хотела быть дионисической, но в ней нет непосредственного стихийного дионисизма… Вяч. Иванов был человеком многосоставным и многоплановым, и он мог оборачиваться разными своими сторонами. Он был насыщен великими культурами прошлого, особенно греческой культурой, и жил их отражениями. Он частью проповедовал взгляды славянофильские, но такая гиперкультурность была не русской в нем чертой. В нем не было того искания правды, той простоты, которые пленяли в литературе XIX века. Но в русской культуре должны были быть явлены и образы утонченности и культурного многообразия. Вячеслав Иванов останется одним из самых замечательных людей начала века, человеком ренессансным по преимуществу» (Русская идея).
Заметим: здесь говорится об Иванове только начала века: оно еще переживет Бердяева, былого своего друга, соучастника многих изданий, председателя на знаменитых «средах» - симпозионах, собиравшихся на ивановской «башне», но не странно нам читать написанное им «был» и даже «был человеком». А меж тем за этим прошедшим временем, как и за нашим равнодушием к нему, - один из разрывов русской культуры. Живой и пишущий в Риме поэт Иванов для Бердяева из Кламара, для петербургско-парижской России, да и для Русской Идеи в тогдашнем ее, сороковых годов издании, - «был».
Бердяевские характеристики точны, трезвы, давно выношенны, хотя многолетняя эмигрантская выдержка не всюду пошла им впрок; на ветру прошедших десятилетий они, по правде говоря, задубели и стали несколько жестковаты. Был ли Иванов действительно консерватором, мистическим анархистом, оккультистом или «довольно правым»? Всех этих клейменых слов чешуя как-то совершенно не идет и не прилипает к нему; идеи его меняли кожу, зацветали и отцветали; Вячеслав Иванов оставался самим собой.
Когда он пишет статью о неприятии мира (т.е. «мистическом анархизме»), он утверждает свое неприятие не только как «аскетическое» «Доколе?», но и как «жертвенное нисхождение духа в мир, жертвенно им приемлемый, дабы преображен был мир его любовными лобзанием и кротким лучом его таинственного «Да».
Когда после революции он служил в учреждениях (кормил семью и «был коммунистом»), а затем четыре года был профессором на кафедре классической филологии в Баку, он не переживал каких-либо мировоззренческих ломок и не издавал послушно-восторженных кличей, а словно бы пропустил заспешившую вдруг историю мимо, ею оставаясь внутренне не задетым.
Он оказался в Баку в конечном счете не только потому, что там отыскалась для него кафедра, но и потому, что туда поманил и там открылся уголок его земли, его ивановской эйкумены… «Я люблю Баку, - писал он Брюсову, - с его генуэзскими очертаниями, с его иерусалимскими холмами, с его выжженными высотами и врезанными в камень колеями пригородных дорог, с его скорпионами, фалангами, змеями в расселинах камней и сухими благоухающими травами по теменям скал». Брюсов звал его в Москву для совместной работы, но там в то время прокладывалась и пылила столбовая дорога истории, ну а в Баку было больше солнца.
Солнце же для Вячеслава Иванова было залогом всех его «да», всех разноречивых «приятий мира».
«Есть поэты от Да и поэты от Нет. В поэзии В.И. Да есть основной звук и первый двигатель. Недаром само имя его - Вячеслав - значит славословие» (О.Дешарт).
В «мистическом анархизме» его славословий одно сердечное Да не создавало в нем тотчас жесткого заслона из многих бескомпромиссных Нет, но зачастую протягивало руку другому Да, не менее ликующему и горячему, сколь бы двусмысленным и изменчивым ни казался этот союз славословий. Хотел ли он «отождествить религию Диониса и Христа»? - или же (очарованный Ницше и сын того «двоящегося» времени) слишком долго не мог разделить их? И поначалу даже нашел какое-то внутреннее примирение между ними - поэтическое и научное одновременно - в Эллинской религии страдающего бога.
«Дионис для эллинов - ипостась Сына, поскольку он «бог страдающий»? Для нас же, как символ известной сферы внутренних состояний, Дионис прежде всего правое как, а не некоторое что или некоторый кто, - тот круг внутреннего опыта, где равно встречаются разно верующие и разно учительствующие из тех, кто пророчествовали о Мировой Душе» (Две стихии в современном символизме).
Тем и характерен Иванов - слитостью и множественностью своих Да. В этом один из истоков его поэзии, но и искус эпохи, весенней и будоражащей. Через хмель ее прошли, так и не переварив его до конца, и Розанов, и Мережковский, и даже Бердяев. У Иванова же и сама добротность и «нагруженность» его познаний, и несколько наигранная утонченность, поражавшие современников, настоены на каком-то хмелю, его культуру как будто слегка качает. И если, как говорит Бердяев, «такого и на Западе не было», это значит, что едва ли там, где хмелю и трезвости положены строгие границы, умели так тесно соединять познания с верованиями, так безоглядно бросать их на весы интимнейших убеждений, так органически претворять их в поэзию. Там давно уж, вероятно, не рождалось тех великолепных ученых-поэтов, чья ученость была столь поэтической, что порой уже не хотела и не могла отделить себя от изучаемого ею мифа. Какому еще из исследователей дионисийства, будь то сам Ницше, придет на ум всерьез повести хоровод, украсив венком лысеющую голову?
Здесь вспоминается еще один отзыв, может быть, и неверный, соблазнительный, но слишком живописный, чтобы им пренебречь, - Андрея Белого:
«…золоторунная, изумрудноглазая его голова с белольняной бородкой, которую он отпустил, наклоняясь лоснящейся красной лобиной с загнутым носом, ронявшим пенснэ к дамским ручкам, с пугавшей свирепою вежливостью, обрывавшей сборки спотыком о юбку, опускалась перед старцами, впавшими в детство, политиканами-мастодонтами, юными девочками, перед пупсами, перед багровой матроной, пред светскою львицей; стадами поэты стекались к доброму пастырю, чаровнику, даже уши дерущими так, что, казалось, щекочет под ухом» (Начало века).
Читатель поймет: танец пера сам себе здесь главный закон, и живописность корыстна в погоне за словом, и внутренний ритм правит смыслом, владеет и водит памятью, но вот одно из признаний неожиданно открывает нам того Вячеслава Иванова, которого мы встречаем как раз в «Переписке»:
«…совсем перестал я бояться медовости кажущейся лишь “иезуитической” тонкости: до “чересчур” эта тонкость рвалась; ригорист, фанатический схематизатор с нею таился в приеме: пробраться в чужое сознание, выволочить подоплеку, ее подтащить к себе, очаровать, полонить, покорить, сагитировать, в сложных идейных интригах на версту всем видных, с наивной лукавостью жизнь проводил.., все ведь интриги его бескорыстны…»
Бескорыстие следует поставить нам в центр; Иванов при всей своей сложности внутренне целен. При всем избыточном его артистизме не чувствуется в нем припрятанного где-то расчета на впечатление, при всей языковой «котурности» не проступает в его стихах поэтичности сделанной, внешней. Всякий заметит: между его поэзией и прозой нет привычной твердой преграды, они близко соприкасаются в тематике и стиле, они как бы еще не разделились окончательно. Иной раз его стихи как будто хотят убедить, полонить мыслью, завлечь в тонкосплетенную идейную интригу, но тут же он готов бескорыстно поделиться ею в ученой или философской статье, и мы видим: его убеждения и идеи суть те же пласты поэзии, прошедшие переплавку.
Издали Вячеслав Иванов видится, конечно, иным; рельефней выступает его связь с русской культурой, с ее темами и традицией, с ее характером и духовным строем. В нем была глубоко русская отзывчивость ко всякого рода иррациональным стихиям - стихиям времени, стихиям стиха и мысли, стихиям различных вер и даже стихиям земли. Его верования, как и порождаемые тексты, исходили от него волнами, посылаемыми «духом музыки», по-разному в нем звучавшей. И потому музыкальность - женственная музыкальность - его облика неотделима от его религиозности. Это соединение музыки и религии в неком поэтическом центре называлось им привычно «мистикой».
Та «мистика», которая бродила в нем, то и дело прибивала его к островам различных «твердых» мировоззрений, а затем так же легко смывала с них в свой океан. И потому первичной оставалась в нем эта уступчивая покорность ее волнам, ее иррациональным, захватывающим ритмам. Наглядней всего эта черта проступала в поэтах (Блок и Белый), живших под властью лирических стихий, у Иванова же прежде всего - сознательно выбранная установка. Трудно сказать, что стояло у него в начале: экстатический порыв или решение следовать порыву. Но во всех порывах и решениях своих он неизменно оставался художником.
Это единственное призвание, которому он всегда следовал, от многого сохранило его; всю жизнь разговаривая на одних высоких приподнятых нотах, расхаживая запросто среди им возвигнутых декораций, нигде не выглядел он нелепо, почти нигде не подводило его чувство меры, каденции, вкуса. И в многообразии вер никогда не нарушал он изначальной связующей верности. И когда вопрос ставился: или - или? он умел делать выбор между Дионисом и Христом. На склоне лет, уже будучи католиком (впрочем, не столь уж и правым, как думал Бердяев), он скажет о своей последней окончательной вере и настоящем выборе:
«Мое присоединение (к католической Церкви - Авт.) должно было стать безусловным ответом на вопрос, который Революция поставила нашей совести: «Ты с нами или с Богом?» И вот: если бы я не избрал партии Бога, то уж, конечно, не из-за тоски по прошлому отошел бы я от дервишей вселенской религии навыворот» (Письмо к Шарлю де Босу).
Таким мы встречаем Вячеслава Иванова и в Переписке; художником своего мировоззрения, мыслителем, но верным не умозрительной, а своей сердечной, лирической правде, артистом в деле убеждения, спорщиком-гипнотизером, легко меняющим приемы, и даже профессором, выговаривающим плохо поспевающему за его мыслью студенту. Здесь он отстаивает религиозное призвание культуры, то высокое и мистическое начало в ней, которому всегда служил и как ведомому и как «неведомому» богу. Однако в этом споре бессильным выглядит все его искусство, а доводы и славословие - тщетными. Его собеседник упрямо остается не затронутым ими. Не то чтобы он был к ним глух и невосприимчив; напротив, голос Иванова - отчасти и его собственный голос, голос его настоящего и прошлого.