Записки сумасшедшего. Часть 5.
Продолжаю публиковать главы из дневника, написанного человеком, проведшего пять лет в советской психиатрической больнице. Эта часть его дневника состоит из писем родным. Всего за время пребывания в больнице было написано 184 письма.
НЕЛЕГАЛЬНЫЕ ПИСЬМА, НАПИСАННЫЕ ДОМОЙ ИЗ БОЛЬНИЦЫ
ПИСЬМО № 1
1981 год.
Дорогая милая мамуля!
Хочу написать тебе то, что происходит у меня в душе. Но не стоит об этом говорить никому, так как это сокровенная тайна. Я ведь привык делиться с тобой горем и радостью. Я много думал над тем, почему мне не везет в этой жизни. Я жалею, что родился на этот свет и сделал первые шаги по этой земле. В детстве я завидовал другим детям, у которых были отцы, и они не пережили того, что я, не в чем не нуждались. Да и сейчас приходится завидовать другим. Для одних каждый день праздник. А мне жизнь дарит один подарок за другим: то эта болезнь, будь она проклята, то неудавшаяся личная жизнь, а сейчас еще хуже. Сейчас я хуже пятилетнего ребенка, ведь я недееспособный и лишен прав, да еще на мне клеймо - убийца и душевнобольной. Сейчас люди будут смотреть на меня искоса, в глаза, они могут ничего не сказать, а за спиной будут говорить всякую гадость, и я из-за этого буду переживать. Я благодарен тебе, дорогая моя, что ты всю жизнь старалась изо всех сил, работая за двоих, чтобы как-то приукрасить мою жизнь. Спасибо тебе за это все. Прости меня за то, что доставляю столько горя и забот, что ты поседела. Извини меня, что не смог сдержать себя в тот проклятый день, и совершил такое преступление, но за тебя я готов был сломать стену. Ты же мне дороже всего. Ты пишешь мне, крепись - я и так сжал свои силы и волю в кулак. Я как натянутая струна, но я же не железный.
Выдержу ли я всю эту нагрузку? Я живу мыслью, когда мы будем вместе. Я имею какие-то планы и мечты, но сбудется все это? Не знаю. И если бы я не жил мыслью о тебе, о дочурке я бы давно вышел из этой игры. Так как я потерял свое “Я”. То меня уважали и любили люди, а сейчас все потеряно. Конечно, я постараюсь показать себя с положительной стороны, но все равно многое уже потеряно, ведь я - убийца.
Ты, конечно, можешь возразить мне, что у меня все впереди, но мне ведь четвертый десяток и сейчас это не возможно - все начинать по-новому. Да и здоровье уже не то. Я разучился смеяться в этой жизни. Другим дана возможность, радоваться, мне же этого не дано.
И какой подарок ждать от судьбы в будущем? Сейчас есть ты, милая моя, с кем я могу поделиться всем и посоветоваться, но ты же не вечна. И буду ли я, нужен кому-нибудь, когда им своих забот хватает. Ты же ведь знаешь, что “своя рубашка ближе к телу”. Пока подрастет дочь, да и ей я буду лишней обузой, ведь она меня почти не помнит. Я доставляю лишние заботы, и хлопоты и тебе и тем, кому приходится со мной возиться. Так бы я не потреблял ту пищу, что дают здесь. А ты тащишь с собой, выбиваясь из сил, теряя последние силы и здоровье, отказывая порой, себе в том, что везешь мне. Я даже не могу брать от тебя. Это - это меня мучает.
Не было бы меня, больше бы досталось всем и пищи и кислорода (например, врачам, а то я часто говорю им о хищениях, которые здесь происходят и я “как кость в горле”). Ты пишешь - крепись, но куда больше. Если они захотят найти причину, чтобы держать меня, они могут все. Дать, например какому-нибудь олигафрену несколько таблеток, а за это он полезет драться, и у меня в деле появится запись, из-за которой я еще долго пробуду здесь. Ведь обвинят меня. Здоровье у меня сильно сдало. Уже два месяца болит желудок, а вторую неделю какая-то горечь во рту. Я сказал об этом заведующему, а он мне ответил, что это на нервной почве, что это просто у меня изменилось состояние. Вот тебе и, пожалуйста, запись в личном деле. Поэтому надо поступать, наверное, так: захлебываться кровью, но ни кому, ни о чем не говорить, даже врачам. Теперь за каждым моим шагом будет следить милиция. Вообще задача со многими неизвестными.
Первый экземпляр этого письма у меня отобрали при обыске, и не знаю, чем это кончится, возможно, уколами. Сколько унижений и грубостей пришлось пережить за это время в этом “райском уголке”, в этом “зоопарке”. Всего не напишешь - это надо пережить. Когда это кончится? Когда я буду рядом с тобой? Но это мечты. Дождусь ли я?
Прости меня, моя дорогая, милая за все, за все. Прости, что вместо того, чтобы я отдавал все свои силы тебе, ты тратишь свои последние силы на меня.
ПРОСТИ. ЦЕЛУЮ ТЕБЯ.
Р. S. Если, что-то напишешь в письме, то осторожно - намеком.
ПИСЬМО №. 2
май 1982 года.
Мама прочти это и больше никому ни слова, не пиши в письмах, так как они читаются врачами. Иначе закормят таблетками и заколют уколами, если узнают о письме. Вообще сделают дураком. Ты затянешь петлю на моей шее.
Первое: береги себя, не надо ездить ко мне очень часто, ведь, если что с тобой случится, у меня не будет опекуна. Тогда меня продержат здесь лет десять, потом лет пять на вольной больнице и переведут в дом инвалидов. Я не буду, никому нужен. Подумай обо мне. Чтобы у меня была надежда, что ты будешь, жива, и я выйду на волю. А иначе я буду выброшен вообще из жизни. Нервные встряски отражаются на тебе и мне (я не сплю перед твоим приездом, потому что волнуюсь, как ты доедешь). Ты ведь тратишь свои последние силы. Не надо этого. Посылай раз в месяц бандероль или посылку и все, а приезжай раз в четыре месяца. Так что крепись ты, я креплюсь уже три года - это не “рай" (всего не напишешь). Посоветуйся с нашими, и подумайте о переводе меня в Смоленск или Сычевку. Полковник Рыбкин в разговоре со мной старался убедить меня не делать этого, так как надо будет ждать полгода и привыкать к новому месту. Но напомните ему, что я уже нахожусь здесь уже 2,5 года и работаю здесь бригадиром. Чтобы он помог. Напомните ему, его разговор со мной. Эта психиатрическая спецбольница по режиму самая, строгая в Союзе. Да и вообще наше отделение самое плохое. Держали здесь очень долго, а с моей статьей от 7 до 10 лет. Это признают работники медперсонала. Здесь был больной, он ударил жену ручкой отвертки по голове, его продержали 7 (семь лет). Очень многие сидят здесь 5-10 лет и никаких изменений.
Недавно сюда приехал больной из спецбольницы в городе Черняховске (Калининград), там потолок пять лет и больше не держат, а здесь Белоруссия и свои законы. Рыбкин был не просто так, потому что очень многие родные больных москвичей просят перевода в РСФСР
Приехав, он вызвал одного больного, его в феврале выписали, так как очень часто приезжала к нему жена. Он пробыл два года у него 206 статья УК.
Со мной находятся ребята, которые были в Смоленске и Сычевке в 1978 - 1979 году и они признают, что условия здесь ужасные. Тот срок, что я пробыл здесь мне, учтут, если переведут в РСФСР. С каждым днем становится все хуже и хуже. Отношение к больным плохое. Стараются выписывать хронических больных, с которыми много возни, а таких как я стараются держать. И не стараются выписывать много, так как придется сокращать штаты. В пяти отделениях из пятнадцати врачей всего один психиатр, да и то не у нас на отделении (остальные терапевты, хирург и гинеколог). Одна медсестра так сказала: ”Я в психиатрии понимаю больше, чем эти врачи. Что они могут понимать - терапевты, хирурги и гинекологи”. Она проработала двадцать пять лет в психиатрических больницах. Наше отделение самое плохое изо всех, так как находится не в больничном корпусе, а в тюремном и собраны больные с тяжелыми преступлениями. Летом стоит страшная жара, а зимой холод и сырость (из-за этого стены и потолок черно-зелеными пятнами плесени и с потолка капает вода). Рыбкину больные это показывали. Форточки зимой не можем часто открывать для вентиляции, так как батареи еле теплые (экономят уголь). Я то уже привык, и вторую зиму сплю под простыней, а другие спят под двумя одеялами или покрываются еще телогрейкой. В камере 35 кв. м находится пятнадцать человек. Прогулочный не как в больничном корпусе, а комната 25 кв. м без крыши и выпускают сразу две палаты - 30 человек. От табачного дыма дышать нечем. Поэтому я два года не хожу на улицу. Там всем сесть негде, не только ходить. В палатах содержат 75 % больных, которые совсем ничего не соображают и 25 % более-менее здоровых (это сделано специально).
Около 90 % больные из Белоруссии из деревень, так что поговорить не с кем и не о чем. Читаю и играю в домино - это основное занятие, работа бывает изредка. Занятием врачей является то, что они играют в шахматы и ходят из отделения в отделение в гости. Некоторые больные просят оказать первую помощь (таблетку от головы), но ее не делают, ссылаясь, что это делают только по распоряжению врача. Аминазин, галлоперидол же могут дать хоть горсть. Короче держат до тех пор, пока не отнимут здоровье (испортят желудок, печень и легкие).
Такого нет в Смоленске и Сычевке (об этом говорят москвичи, которые там были), там показывают кино, здесь же всего год назад разрешили смотреть телевизор, да и то стараются сокращать время просмотра. Большая часть передач по радио идет на белорусском языке и о колхозах. Для сестер сделать окутку или аминазин - это развлечение. Как-то заведующий в прошлом году обронил такую фразу: ”То ли еще будет”. Раньше санитары (заключенные) вообще избивали больных и не пускали в туалет, когда было невмоготу (пока родители москвичей не пожаловались на Петровке). Но все равно накаленная атмосфера. В декабре 1980 года из восьмидесяти человек нашего отделения выписали всего два человека.
В Смоленске на прогулочном дворике играют даже в волейбол. Питание ухудшилось. Раньше давали витамины, а аскорбиновую кислоту ели сами медсестры и относили домой, а сейчас совсем не дают - экономия. Я это пишу не для того, чтобы ты посылала продукты и витамины - все отделение ты не прокормишь.
В Смоленске и Сычевке больший контроль со стороны МВД и Минздрава. Жалоб об этой больнице пишется много, так как бывают комиссии, но они смотрят поверхностно, не заглядывая внутрь. Несколько слов о выписной комиссии: приезжает профессор и беседует с каждым больным в течение двух минут, пропуская за день все отделение - восемьдесят человек. Она даже не смотрит в личное дело больного, а смотрит, как врачи преподнесут ей больного. Родителям же говорят, что решает комиссия или не пропустил суд. Обманывают вас. А переводить не хотят, чтобы не пошла слава об этой больнице.
Я разговаривал с врачами, но они ничего конкретного не сказали - только, что решает профессор и суд. Учти мама, что я прошу беречь себя. Не расстраивайся и не психуй, читая это - “Бог терпел и нам велел”.
Вообще решайте сами, как поступить в этом вопросе. Раньше я не говорил всего этого, но сейчас вынуждают обстоятельства. Многое расхищается. Конечно, сейчас мне легче, чем в первый год, когда я не знал, как вести себя среди этих людей. Никто не мог помочь мне советом, а сейчас я стал немного разбираться в людях. Не указывайте в письмах об этом. Конечно, всего не напишешь. Сейчас я почти ничего не принимаю - один раз в день таблетку финлепсина, 50 мл. аминазина и 3 раза См. Серейского. Ведь я ничем не болел все эти годы, не терял сознания, и не было припадков. Решите мою судьбу вы. В Сычевке и Смоленске с моей статьей держали бы 2,5 - 3 года.
ПИСЬМО № 3
1982 год. август месяц.
Дорогая мамуля!
Решил тебе написать из жизни здесь. Не лей слез дорогая моя, когда будешь читать все это. Полковник Рыбкин обнадежил тебя, сказав, что я буду выписан зимой этого года. Видимо он хотел, чтобы ты не надоедала ему. Все это мало, вероятно. Есть две причины: приезжает московская комиссия, и даже врачи говорят, что мало выпишут (когда она была в 1980 году, выписали всего два человека), вторая - собираются выписывать тех, кто находится здесь давно. По поводу выписки хочу добавить еще то, что выписывают мало, так как мало поступает больных. За три месяца поступило пять, а выписано и уехало 12 человек. Выписывают в дома инвалидов, а более здоровых оставляют (с ними меньше возни). Если много выпишут, им придется сокращать штат медперсонала. Некоторые больные, здесь второй раз, а один третий раз. Я разговаривал с врачом по поводу того, кого выписывают.
Например, зимой выписали трех больных - один был в невменяемом состоянии, когда уезжал, второй - постоянно четыре года находился в наблюдательной палате, его мучили голоса и ему очень часто делали окутку. Завертывали голого в мокрую простыню, потом в клеенку, обвязывали жгутом из материи и привязывали к кровати, так как он постоянно дрался. У первого 108 статья УК, у второго 103 статья. Третий за полгода до комиссии бросился на медсестру с железным стержнем. Их выписали - видимо они надоели. В этот раз были выписаны два больных: один судим уже три раза. Он вскрыл себе вены и устроил черный рынок здесь - обменивая у санитаров-зэков чай, спички и теофедрин. Второй - педераст, он судим уже пять раз. Он все время показывал свою голую задницу, неоднократно брал у больных в рот, не говоря уже о другом. На это было противно смотреть.
Я больше года являюсь бригадиром, у меня в бригаде 35 человек. То мы вязали сетки, а сейчас клеим конверты. Не зная к чему придраться, мой врач, чуть ли не целый год вспоминал, что я был резким с ним, в июне-июле того года.
Я сказал ему, что пожалуюсь своим родным, так как у меня пять недель нарывали и гноились пальцы на ногах. Об этом знали все медсестры, а он не знал, как будто находится в другой стране и не читает журнал наблюдений. В этом году, в мае месяце у меня была потница, и кровоточили десны, а сестры не давали мази и витаминов.
Я пошел к врачу и сказал об этом. Он спросил: ”Что будешь жаловаться? ”Я сказал, что да. За что и был наказан. Я писал раньше о потнице и о том, что часто кровоточат десны тете, и просил совета, но мое письмо порвали врачи. Конечно мой поступок тяжелее, чем у того педераста. Я получил уколы на две недели, а он разовый укол.
Несколько слов о том, как нас моют. Нас моют один раз в две недели, а в 1980 году мыли раз в десять дней. Иногда нас моют еще реже. На это мой лечащий врач сказал, что когда он служил в армии, мыли раз в месяц, но это было двадцать пять лет назад. Здесь даже санитаров моют раз в неделю. За эти полгода у нас в отделении уже пять раз были вши, а у меня и еще у одного больного в июне-июле была чесотка (пришлось неделю мазаться серной мазью).
По поводу бани в книге Г.Метельского ”Доленго” стр.303 сказано, что когда Сигизмунд Сираковский (герой) делал ревизию, как содержатся заключенные, то коменданты крепостей говорили, что их моют раз в неделю, хорошо кормят и чисто одевают. Это было сто тридцать лет назад, а сейчас ХХ век и наша страна. Конечно, можно принять во внимание то, что в Могилеве плохо с водой. У нас бывают перерывы с водой в умывальнике. Вообще про то, что в Могилеве плохо с водой писалось в журнале ”Крокодил” №19 за 1982 год стр. 5. И там рассказывалось об одной могилевской гостинице. Когда мы моемся в бане, то часто вода еле течет и бывает холодная. Моемся несколько минут, а санитары сколько хотят.
Постирать носки тоже проблема: надо вырваться из камеры, найти сестру-хозяйку и выпросить разрешение. Даст ли она его или нет. Вообще какой-то скотный двор, не больница.
Все москвичи проклинают эту Белоруссию и эту больницу. Некоторые были в Смоленске и Сычевке, и говорят, что хуже этой больницы нет. Мечтают выбраться быстрее из этих стен. Несколько слов о питании. Очень часто чай, кофе и компот несладкие. Я говорил об этом врачам. Один из них сказал, что за всем не уследишь, второй - что халатно относятся дежурные врачи, когда проверяют пищу, а одна медсестра пошутила: ”Сейчас лето - ягоды”. Но в руки больных попал документ, который назывался: раскладка продуктов на одного человека на июнь 1982 года”.
На целую неделю должны давать 2,6 литра молока, мяса 700 граммов, масло 280 граммов, творога 119 граммов, сахара 490 граммов, рыбы 600 граммов, сметаны 77 граммов - это основное. Но столько не дают. Двадцать четвертого августа приезжала какая-то комиссия и, хотя к нам на отделение она не заходила, все равно дали такую вкусную кашу и такую рыбу, какую здесь никогда не видели. Не знаю, что принесет эта комиссия - какие изменения. В 1980-81 году давали молоко четыре раза в неделю, но оно было сильно разбавлено водой.
Очень часто после этого, всю ночь больные по несколько раз бегали в туалет, так как был понос. Из-за этого брали анализы на дизентерию, но ведь не могли же в один день заболеть сразу 40 - 50 человек.
Не известно, как снимает пробу врач. Надо бы, чтобы он съедал всю порцию, которую ест больной без добавок. Сейчас продукты начинают расхищаться уже на кухне, а потом продолжают это раздатчики. Кто-то чувствует свою безнаказанность, и нашел здесь “золотое дно”. Ведь душевнобольной, как безропотное животное - все терпит. Порой своей тени боится, не только слово сказать. Кто-то за счет больных строит свои ”хрустальные замки”.
Очень часто кровоточат десны. Конечно, я понимаю, что это не санаторий и что меня никто не звал, но почему давать волю всяким жуликам, которые все наглеют. Многие больные признают, что становится хуже и хуже. Приезжает какая-нибудь комиссия, но что она может увидеть, когда за неделю об этом здесь знают. Сразу многое сменяется: на санитарах-зэках надевают белые халаты и на столах у врачей куча личных дел больных. Создана рабочая обстановка. Уезжает комиссия и все становится на свои места. Посмотрев здание снаружи, нельзя узнать в каком оно состоянии, ведь оно может прогнить внутри”.
Из чего делают заключение врачи, здоров ли больной или нет? Когда они почти не вызывают их к себе на беседы, только обходят палаты - камеры три раза в неделю, заходя на две минуты в палату и спрашивая у всех: ”Все ли нормально? ” Только перед комиссией много работы, всех вызывают для беседы, но от одной беседы всего не узнаешь. Еще они узнают о больных, от определенных больных, которых часто вызывают к себе - о том какая обстановка в палате. Но ведь они могут лгать. Вообще кое, о чем подобном, что творится здесь, уже писалось в журнале “Крокодил” № 21 или 24 за 1978 год на четвертой странице. Фельетон назывался “Тихая обитель”, но там описывался психиатрический интернат. Там можно все проверить. Здесь же все за стенами с колючей проволокой, а дуракам не поверят. Так что ”не пойман, не вор”. Лежишь здесь двадцать четыре часа, когда нет работы, и мечтаешь.
Вернутся домой, застать тебя живой и увидеть дочурку, но “дурак надеждами живет”. Здесь, как в лотерее - достанут счастливый номер, значит, выиграл, нет, то проиграл. Выпишут или нет.
Полковник Рыбкин сказал тебе, что у меня изменится характер. Нет. Я, каким был, таким и останусь. Я не собираюсь перенимать взгляды и привычки тех, кто находится здесь. Конечно, раньше я был неискушенным человеком, имел ограниченный круг знакомых и не умел разбираться в людях. За этот промежуток времени, я много повидал людей и узнал их судьбы.
Если бы раньше кто-нибудь сказал мне о том, что я увидел, я бы никогда не поверил, что такое возможно в нашей стране. Такое запомнится на всю жизнь.
Я увидел многое за эти три года. Один из дней 1980 года и сейчас вспоминают те больные, которые тогда здесь были. Тогда, санитары-зэки избили в двух отделениях 150 (сто пятьдесят) человек, били через одного. Один из этих больных, после этого лежал на вольной больнице из-за побоев Как я мог смотреть на врача, который должен делать добро и приносить облегчение, а вижу другое.
Например: в начале 1980 года меня стали избивать три санитара-зэка в умывальнике. Я вырвался от них, и забежав в кабинет к заведующей отделением, сказал об этом врачам. Они сказали, чтобы я показал те места, куда били. Я поднял рубашку. Они сказали, что синяков нет, и я их обманываю. Но какие синяки могут быть спустя две минуты и в районе живота. Как я мог после этого и всего другого, что я здесь видел с их стороны, доверять им и уважать их.
В 1980-81 году трудно было попасть в туалет, так как санитары не выпускали из камеры. Только по распорядку, даже если понос. Проси, не проси. Многие больные не выдерживали и оправлялись в корзинку для мусора. После чего последовал приказ, и в дне корзинок проделали отверстие, чтобы этого не делали.
Наконец с конца 1981 года смилостивились и стали выпускать, когда нужно. Часто санитары бывают, грубы по отношению к больным, а иногда применяют руки. На это смотрят сквозь пальцы, как будто так и нужно. Недавно один больной выругался нецензурно - ему сделали окутку.
Как выражаются санитары на больных - этого никто не замечает. Вся эта обстановка здесь не лечит, а калечит людей, их психику - они ожесточаются против всего. Я впервые встретился с такой людской жестокостью, с халатностью в работе и с тем, что могут быть хищения в заведении подведомственном МВД.
Видно слабый контроль за тем, что здесь происходит со стороны вышестоящих органов. Я всю жизнь работал, был десять лет членом КПСС и награжден медалью, но я удивляюсь, что такое возможно в нашей стране, да притом в больнице.
Ведь врачи должны быть, гуманны по отношению к больным, а не покрывать санитаров (заключенных), когда они жестоки к больным. Я знаю, уйди с работы, лишишься премии, а укради что-то, то попадешь на скамью подсудимых. Конечно, я не могу всего написать, нет времени. Я ведь и так многим рискую. Все, что я пишу - правда, я не привык лгать. Не я один наблюдаю за всем тем, что здесь происходит.
Подумай, и решите, что из этого можно показать и рассказать полковнику Рыбкину. Подумай, не может ли это сделать мне плохо. Вы ведь прожили большую жизнь, и как говорится “ум хорошо, а два лучше”. Конечно, полковник Рыбкин может не поверить мне и сказать, что я кляузник и доносчик, что все это “бред сумасшедшего”. Но все это происходит на моих глазах уже три года. Мне врачи уже говорили, чтобы я не “выносил сор из избы” и что все письма, которые попадают в Управление, попадают к ним в руки. Постарайтесь, чтобы врачи здесь об этом не узнали, а то я подвергнусь репрессиям. Возможно, они хотят напугать. О сырости и холоде, которые будут зимой, я говорил и писал. Это будет четвертая зима здесь. Сейчас сделали здесь ремонт. И все побелено, но к концу зимы стены и потолок опять будут черными.
Я разговаривал с заведующим отделением по поводу выписки, но он сказал, что надеяться мне нечего. И опять говорил, что выписывает профессор, а не они и, что суд может не пропустить. Но кого они хотят, того выписывают: на тех больных готовится акт, и профессор просто подписывает его. Так что вряд ли есть надежда, что я буду выписан.
Врачи сказали так: ”Полковник Рыбкин начальник в Управлении, а здесь мы хозяева и решаем, когда и кого выписывать”. И конечно обидно, что выписывают или еще больных или тех, которые через месяц два опять попадают сюда и их встречают, как старых знакомых. Я же в первый раз сделал ошибку и оступился. Возможно, скоро еще один человек напишет в Управление или в Министерство.
А то я потеряю тебя, а ты меня. Ты же все, что есть у меня - самое дорогое. Черновик этого письма обязательно сохрани у себя. Если не будет писем от меня в течение месяца и не будут давать свидания, значит, об этом письме узнали здесь, и стараются залечить (закрыть рот) мне. Тогда пиши в МВД. Куда найдете нужным. В общем, проси моего перевода на вольную больницу любым способом.
Много есть недостатков здесь, но обо всем не напишешь. Я и так рискую, но “риск - благородное дело”. Такое отношение к людям и так уже наказанным судьбой, можно редко встретить. Воровать у них и быть жестокими к ним. Тяжело на все это смотреть, и с каждым днем становится все хуже и хуже, и строже режим.
ПИСЬМО № 4
начало 1983 года.
Мама, какой-то скотный двор. Часто не бывает воды. Горячей воды вообще нет. Баня бывает раз в четырнадцать дней, а то и реже. Из-за этого у меня уже два раза была потница (раздражение в паховой области) в 1981 и 1982 году. Раньше в 1980 году делали баню раз в 10 дней, а сейчас все изменилось (в соцобязательстве написано экономить воду), когда приезжает какая-нибудь комиссия, все изменяется. Санитары-зэки, которые имеют большие срока и следят за нами, надевают белые халаты, и создается рабочая обстановка - на столах у врачей куча личных дел больных. В другие дни санитары тявкают, как собаки.
Мама, я потому прошу сообщать о письмах, чтобы знать дошло ли оно до тебя, а то врачи просто рвут письма, не говоря об этом. Ни в коем случае не говори про ту женщину, с которой ты общалась. Она работница этой больницы, а им нельзя общаться с родными больных. Они побаиваются тебя, так как ты часто приезжаешь и многое знаешь (они не знают, что). Не говори с ними об этом. Они уже меня предупреждали, чтобы я ”не выносил сор из избы”, а говорил о недостатках им. Если я буду говорить тебе это, то они сказали, что не дадут свидания, сказав, что я болен или отказался от свидания. Но ты не верь им. Они боятся, что узнают на Дзержинке что-нибудь. Если когда-нибудь не будут давать свидания, требуй этого, так как изменения состояния у меня не было никогда.
Они многих родственников напугали, из-за чего те отказались брать их отсюда. Урезали норму хлеба, часто дают чай и овсяное кофе не сладкое. Я уже не раз говорил об этом, но все бесполезно. Питание улучшается только, когда приезжает комиссия. А так большие хищения, поставлено все на самотек. Телевизор смотрим вечером около часа с 8 до 9 часов.
Вода - какая-то болотная жижа, ржавая. Я из-под крана не пью. Чем занимаются врачи, я писал. Зимой, они ходят в телогрейках, и у них стоит электрообогреватель.
Мама приложи все свои силы, чтобы добиться моего перевода в Смоленск. Здесь даже за поджог без пострадавших держат пять лет. Когда полковник Рыбкин приезжал сюда и осматривал одну из палат, один больной, больной туберкулезом, показав на сырость в палате, попросил перевести в другую палату. Полковник обещал, что его переведут. Он уехал, а заведующий сказал так: ” Я здесь решаю, что делать. Он, начальник там, в Управлении, а я здесь хозяин”.
Вот так идет жизнь в этом свинарнике.
Главврач - Колодко М.Е. - майор.
Зав. отделением - Подобед Владимир Семенович - капитан работал ординатором.
Лечащий врач - Кожевников Валерий Иванович - капитан (работал терапевтом).
И третий врач - Кухаренко Николай Владимирович - капитан (окончил институт, как невропатолог).
ПИСЬМО № 5
август 1984 года.
Мама, меня не выписали. К чему все идет, не знаю. Мой лечащий врач и тебе все наговаривает на меня черте, что и ты льешь море слез, и мне уже надоело. Уже не в первый раз в разговоре со мной он говорит мне такое: ”...У тебя такая изуродованная голова, такая травма. Как ты будешь жить?... ” И еще: ”...ты такой злой, такой злой. Как ты будешь жить на свободе? ...“ Говорит, будто я спорю с санитарами, а когда я сказал, что этого не было, он сказал, что это было год назад.
Уже 4,5 года кормят аминазином и не отменяют его. Отменили на две недели, а один педераст (в полном смысле слова) ударил меня в грудь несколько раз. Я и не бил его и не был, виноват ни в чем, а мня, кололи неделю аминазином, а теперь дают его два раза в день. Обо всем этом я говорил с одной медсестрой, которая очень добра ко мне. Она говорит: ”Крепись, крепись”. Но сколько? Слушая все это, приходишь к мысли, что нет мне места на этой земле. Сейчас нет заведующего отделением, он будет только в июне, тогда я поговорю о враче и обо всем этом с ним. Закрыл бы глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать никого. В несчастливый день, я родился. Не думай, что конфеты и другое может мне все заменить. Если бы не ты и не думы о тебе, я бы давно плюнул на все. Случись с тобой что-то, меня никто не захочет брать, так как здесь наговорят всякие небылицы про меня. Жалко, что меня не видят Адик и Верусик, и я не знаю, каким они представляют меня. Может быть таким же зверем. Прости, дорогая моя, что пишу это. Но я привык делиться с тобой всем. Желаю вам счастья. Ни в коем случае ни упоминай об этом, ни в письме, ни в разговоре с врачом. Я прошу тебя об этом.
ПРОСТИ ЗА ВСЕ. КОГДА Я ВЫЙДУ ИЗ ЭТИХ СТЕН?
ПИСЬМО № 6
1984 год ноябрь.
Мама, когда будешь читать это, возьми себя в руки. Становится все хуже и хуже и для меня и для других. Даже работники медперсонала признают, что сейчас не те больные, что были. Тогда были здравомыслящие и много москвичей. Раньше устраивались шахматные турниры, и человек 20 играли в шахматы. Было с кем и о чем поговорить. После этой комиссии наиболее здоровые уедут, и останется черте что. Порой скажешь в день пару слов и все. Не с кем поговорить, да и не о чем.
Не говорить же о тракторах и коровах. Библиотеку я за это время прочитал всю и поэтому из 24 часов - 8 часов сплю, 1 час на еду и туалет, 1 час смотрю телевизор, а остальное время лежу на кровати и смотрю в потолок - мечтаю (мучаюсь от разных мыслей).
Больше делать нечего. Работаем в месяц 3-5 дней. Я все это время не старался сближаться с этими людьми, а сейчас рад бы, да не с кем. Слушать их рассказы об их подвигах: сколько было баб, да, сколько пили, мне противно. Но ходить негде, ведь в комнате 5х6 метров шестнадцать человек - 16 коек и три тумбочки и прогулочный двор такой же, но я туда не хожу, так как выпускают туда тридцать человек и от дыма темно, да и солнца не видно. Более дурных выписывают, считая их менее опасными для общества.
Наше отделение считается по режиму самым строгим, как крытая тюрьма. Сюда поступают самые тяжелые больные, как по преступлениям, так и по здоровью.
Устал от унижений и оскорблений за все эти годы. Порой щенок (санитар-зэк), моложе меня вдвое, начнет материться и оскорблять меня, а я не могу ему сказать в ответ даже слова. Ко всему стараются придираться, к каждой мелочи. Еще Герцен в романе “Былое и думы” написал: ... докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно учил - для русского человека это часто хуже побоев”.
Так же и мне. Порой сопливый сельский “лапоть” из-под Могилева, сидящий здесь за грабеж или воровство и поставленный санитаром, старается учить тому, чего даже он не понимает. Сил уже нет терпеть, и я стою на краю пропасти. Трудно передать в двух словах. Уже белый свет не мил. Такая обстановка, как здесь, не лечит, а калечит.
Вся жизнь моя переломана вдоль и поперек, и хотя ты стараешься меня убедить, что все будет хорошо, я мало верю. Другие живут и радуются жизни, а я мучаюсь. Я совершил много ошибок в своей жизни - институт, женитьба и самая страшная в июле 1979 года. Пока у меня есть ты, но потом я останусь один и буду просто обузой и помехой другим. Каждый старается жить для себя, в этом я убедился.
У своего врача перед комиссией, я спросил, выпишут ли меня, а он ответил, что я так ему надоел за два года со своим нытьем. Конечно, ему трудно понять меня. На мои слова, что я боюсь потерять тебя, он ответил, что каждый кого-то теряет. Порой, вызывая меня в кабинет к себе, подковыривает меня такими вопросами: ”Ну, что там твоя мать с тетей, в какое еще управление ездили и куда еще писали? ”
Представь, как тяжело мне слышать, когда издеваются над моими близкими и стараются вывести меня из себя с “б... й“ ухмылкой. Мама попробуй съездить в МВД. Расскажи о своем здоровье, как ты тяжело больна (обо всех своих болезнях), что ты хочешь видеть меня, чтобы перевели поближе в больницу. Ведь в Белоруссии я из-за Олимпиады. Скажи, как тяжело тебе ездить. Скажи, что на протяжении всех этих лет я в нормальном состоянии и все эти годы работаю. Последние два года бригадиром (в бригаде 43 человека), если бы я был больной, меня не поставили бригадиром. Посмотри в Уголовном Кодексе написано, что через три года по ходатайству родных больного его могут перевести со спецбольницы на вольную больницу. Проконсультируйся об этом. Ты стараешься приукрасить мою жизнь сладким, но это невозможно.
Журналы, которые ты привозишь, я прочитываю за пару дней. Возможно, со следующего месяца откажусь от работы - во-первых, снизили расценки, да и за последний месяц вообще не заплатили, мотивируя, что нет денег. За спасибо работать не хочется. Ты так и не узнала на конверты, которые мы клеим. Размер их 15 х 28 см. Согнуть и склеить 1000 шт. стоит 3 руб. 70 коп. без рисунка, а с рисунком 7 рублей. Платят очень мало после Нового года. В январе 36626 шт., в феврале 43155 шт., в марте 37000 шт. - заплатили 137 руб., в апреле - 62198 шт. - заплатили - 185 руб., в мае - 20000 шт. - заплатили 50 руб. - это на сорок человек. Я получил декабре за 30000 шт., склеенных бригадой - 13 руб., в январе - 6 руб., в феврале - 5 руб., В марте - 6 руб., в апреле - 7 руб., а за май собираются заплатить где-то в июле.
Писать буду содой, так как кончается папиросная бумага. Не знаю твоего мнения насчет всего этого. Хранятся ли письма, которые я писал нелегально тебе. Как пишется в стихотворении у Пушкина: ”... Загнал же вражий дух меня на распроклятую квартиру...” - в эту Белоруссию - Бульбонию.
НЕЛЕГАЛЬНЫЕ ПИСЬМА, НАПИСАННЫЕ ДОМОЙ ИЗ БОЛЬНИЦЫ
ПИСЬМО № 1
1981 год.
Дорогая милая мамуля!
Хочу написать тебе то, что происходит у меня в душе. Но не стоит об этом говорить никому, так как это сокровенная тайна. Я ведь привык делиться с тобой горем и радостью. Я много думал над тем, почему мне не везет в этой жизни. Я жалею, что родился на этот свет и сделал первые шаги по этой земле. В детстве я завидовал другим детям, у которых были отцы, и они не пережили того, что я, не в чем не нуждались. Да и сейчас приходится завидовать другим. Для одних каждый день праздник. А мне жизнь дарит один подарок за другим: то эта болезнь, будь она проклята, то неудавшаяся личная жизнь, а сейчас еще хуже. Сейчас я хуже пятилетнего ребенка, ведь я недееспособный и лишен прав, да еще на мне клеймо - убийца и душевнобольной. Сейчас люди будут смотреть на меня искоса, в глаза, они могут ничего не сказать, а за спиной будут говорить всякую гадость, и я из-за этого буду переживать. Я благодарен тебе, дорогая моя, что ты всю жизнь старалась изо всех сил, работая за двоих, чтобы как-то приукрасить мою жизнь. Спасибо тебе за это все. Прости меня за то, что доставляю столько горя и забот, что ты поседела. Извини меня, что не смог сдержать себя в тот проклятый день, и совершил такое преступление, но за тебя я готов был сломать стену. Ты же мне дороже всего. Ты пишешь мне, крепись - я и так сжал свои силы и волю в кулак. Я как натянутая струна, но я же не железный.
Выдержу ли я всю эту нагрузку? Я живу мыслью, когда мы будем вместе. Я имею какие-то планы и мечты, но сбудется все это? Не знаю. И если бы я не жил мыслью о тебе, о дочурке я бы давно вышел из этой игры. Так как я потерял свое “Я”. То меня уважали и любили люди, а сейчас все потеряно. Конечно, я постараюсь показать себя с положительной стороны, но все равно многое уже потеряно, ведь я - убийца.
Ты, конечно, можешь возразить мне, что у меня все впереди, но мне ведь четвертый десяток и сейчас это не возможно - все начинать по-новому. Да и здоровье уже не то. Я разучился смеяться в этой жизни. Другим дана возможность, радоваться, мне же этого не дано.
И какой подарок ждать от судьбы в будущем? Сейчас есть ты, милая моя, с кем я могу поделиться всем и посоветоваться, но ты же не вечна. И буду ли я, нужен кому-нибудь, когда им своих забот хватает. Ты же ведь знаешь, что “своя рубашка ближе к телу”. Пока подрастет дочь, да и ей я буду лишней обузой, ведь она меня почти не помнит. Я доставляю лишние заботы, и хлопоты и тебе и тем, кому приходится со мной возиться. Так бы я не потреблял ту пищу, что дают здесь. А ты тащишь с собой, выбиваясь из сил, теряя последние силы и здоровье, отказывая порой, себе в том, что везешь мне. Я даже не могу брать от тебя. Это - это меня мучает.
Не было бы меня, больше бы досталось всем и пищи и кислорода (например, врачам, а то я часто говорю им о хищениях, которые здесь происходят и я “как кость в горле”). Ты пишешь - крепись, но куда больше. Если они захотят найти причину, чтобы держать меня, они могут все. Дать, например какому-нибудь олигафрену несколько таблеток, а за это он полезет драться, и у меня в деле появится запись, из-за которой я еще долго пробуду здесь. Ведь обвинят меня. Здоровье у меня сильно сдало. Уже два месяца болит желудок, а вторую неделю какая-то горечь во рту. Я сказал об этом заведующему, а он мне ответил, что это на нервной почве, что это просто у меня изменилось состояние. Вот тебе и, пожалуйста, запись в личном деле. Поэтому надо поступать, наверное, так: захлебываться кровью, но ни кому, ни о чем не говорить, даже врачам. Теперь за каждым моим шагом будет следить милиция. Вообще задача со многими неизвестными.
Первый экземпляр этого письма у меня отобрали при обыске, и не знаю, чем это кончится, возможно, уколами. Сколько унижений и грубостей пришлось пережить за это время в этом “райском уголке”, в этом “зоопарке”. Всего не напишешь - это надо пережить. Когда это кончится? Когда я буду рядом с тобой? Но это мечты. Дождусь ли я?
Прости меня, моя дорогая, милая за все, за все. Прости, что вместо того, чтобы я отдавал все свои силы тебе, ты тратишь свои последние силы на меня.
ПРОСТИ. ЦЕЛУЮ ТЕБЯ.
Р. S. Если, что-то напишешь в письме, то осторожно - намеком.
ПИСЬМО №. 2
май 1982 года.
Мама прочти это и больше никому ни слова, не пиши в письмах, так как они читаются врачами. Иначе закормят таблетками и заколют уколами, если узнают о письме. Вообще сделают дураком. Ты затянешь петлю на моей шее.
Первое: береги себя, не надо ездить ко мне очень часто, ведь, если что с тобой случится, у меня не будет опекуна. Тогда меня продержат здесь лет десять, потом лет пять на вольной больнице и переведут в дом инвалидов. Я не буду, никому нужен. Подумай обо мне. Чтобы у меня была надежда, что ты будешь, жива, и я выйду на волю. А иначе я буду выброшен вообще из жизни. Нервные встряски отражаются на тебе и мне (я не сплю перед твоим приездом, потому что волнуюсь, как ты доедешь). Ты ведь тратишь свои последние силы. Не надо этого. Посылай раз в месяц бандероль или посылку и все, а приезжай раз в четыре месяца. Так что крепись ты, я креплюсь уже три года - это не “рай" (всего не напишешь). Посоветуйся с нашими, и подумайте о переводе меня в Смоленск или Сычевку. Полковник Рыбкин в разговоре со мной старался убедить меня не делать этого, так как надо будет ждать полгода и привыкать к новому месту. Но напомните ему, что я уже нахожусь здесь уже 2,5 года и работаю здесь бригадиром. Чтобы он помог. Напомните ему, его разговор со мной. Эта психиатрическая спецбольница по режиму самая, строгая в Союзе. Да и вообще наше отделение самое плохое. Держали здесь очень долго, а с моей статьей от 7 до 10 лет. Это признают работники медперсонала. Здесь был больной, он ударил жену ручкой отвертки по голове, его продержали 7 (семь лет). Очень многие сидят здесь 5-10 лет и никаких изменений.
Недавно сюда приехал больной из спецбольницы в городе Черняховске (Калининград), там потолок пять лет и больше не держат, а здесь Белоруссия и свои законы. Рыбкин был не просто так, потому что очень многие родные больных москвичей просят перевода в РСФСР
Приехав, он вызвал одного больного, его в феврале выписали, так как очень часто приезжала к нему жена. Он пробыл два года у него 206 статья УК.
Со мной находятся ребята, которые были в Смоленске и Сычевке в 1978 - 1979 году и они признают, что условия здесь ужасные. Тот срок, что я пробыл здесь мне, учтут, если переведут в РСФСР. С каждым днем становится все хуже и хуже. Отношение к больным плохое. Стараются выписывать хронических больных, с которыми много возни, а таких как я стараются держать. И не стараются выписывать много, так как придется сокращать штаты. В пяти отделениях из пятнадцати врачей всего один психиатр, да и то не у нас на отделении (остальные терапевты, хирург и гинеколог). Одна медсестра так сказала: ”Я в психиатрии понимаю больше, чем эти врачи. Что они могут понимать - терапевты, хирурги и гинекологи”. Она проработала двадцать пять лет в психиатрических больницах. Наше отделение самое плохое изо всех, так как находится не в больничном корпусе, а в тюремном и собраны больные с тяжелыми преступлениями. Летом стоит страшная жара, а зимой холод и сырость (из-за этого стены и потолок черно-зелеными пятнами плесени и с потолка капает вода). Рыбкину больные это показывали. Форточки зимой не можем часто открывать для вентиляции, так как батареи еле теплые (экономят уголь). Я то уже привык, и вторую зиму сплю под простыней, а другие спят под двумя одеялами или покрываются еще телогрейкой. В камере 35 кв. м находится пятнадцать человек. Прогулочный не как в больничном корпусе, а комната 25 кв. м без крыши и выпускают сразу две палаты - 30 человек. От табачного дыма дышать нечем. Поэтому я два года не хожу на улицу. Там всем сесть негде, не только ходить. В палатах содержат 75 % больных, которые совсем ничего не соображают и 25 % более-менее здоровых (это сделано специально).
Около 90 % больные из Белоруссии из деревень, так что поговорить не с кем и не о чем. Читаю и играю в домино - это основное занятие, работа бывает изредка. Занятием врачей является то, что они играют в шахматы и ходят из отделения в отделение в гости. Некоторые больные просят оказать первую помощь (таблетку от головы), но ее не делают, ссылаясь, что это делают только по распоряжению врача. Аминазин, галлоперидол же могут дать хоть горсть. Короче держат до тех пор, пока не отнимут здоровье (испортят желудок, печень и легкие).
Такого нет в Смоленске и Сычевке (об этом говорят москвичи, которые там были), там показывают кино, здесь же всего год назад разрешили смотреть телевизор, да и то стараются сокращать время просмотра. Большая часть передач по радио идет на белорусском языке и о колхозах. Для сестер сделать окутку или аминазин - это развлечение. Как-то заведующий в прошлом году обронил такую фразу: ”То ли еще будет”. Раньше санитары (заключенные) вообще избивали больных и не пускали в туалет, когда было невмоготу (пока родители москвичей не пожаловались на Петровке). Но все равно накаленная атмосфера. В декабре 1980 года из восьмидесяти человек нашего отделения выписали всего два человека.
В Смоленске на прогулочном дворике играют даже в волейбол. Питание ухудшилось. Раньше давали витамины, а аскорбиновую кислоту ели сами медсестры и относили домой, а сейчас совсем не дают - экономия. Я это пишу не для того, чтобы ты посылала продукты и витамины - все отделение ты не прокормишь.
В Смоленске и Сычевке больший контроль со стороны МВД и Минздрава. Жалоб об этой больнице пишется много, так как бывают комиссии, но они смотрят поверхностно, не заглядывая внутрь. Несколько слов о выписной комиссии: приезжает профессор и беседует с каждым больным в течение двух минут, пропуская за день все отделение - восемьдесят человек. Она даже не смотрит в личное дело больного, а смотрит, как врачи преподнесут ей больного. Родителям же говорят, что решает комиссия или не пропустил суд. Обманывают вас. А переводить не хотят, чтобы не пошла слава об этой больнице.
Я разговаривал с врачами, но они ничего конкретного не сказали - только, что решает профессор и суд. Учти мама, что я прошу беречь себя. Не расстраивайся и не психуй, читая это - “Бог терпел и нам велел”.
Вообще решайте сами, как поступить в этом вопросе. Раньше я не говорил всего этого, но сейчас вынуждают обстоятельства. Многое расхищается. Конечно, сейчас мне легче, чем в первый год, когда я не знал, как вести себя среди этих людей. Никто не мог помочь мне советом, а сейчас я стал немного разбираться в людях. Не указывайте в письмах об этом. Конечно, всего не напишешь. Сейчас я почти ничего не принимаю - один раз в день таблетку финлепсина, 50 мл. аминазина и 3 раза См. Серейского. Ведь я ничем не болел все эти годы, не терял сознания, и не было припадков. Решите мою судьбу вы. В Сычевке и Смоленске с моей статьей держали бы 2,5 - 3 года.
ПИСЬМО № 3
1982 год. август месяц.
Дорогая мамуля!
Решил тебе написать из жизни здесь. Не лей слез дорогая моя, когда будешь читать все это. Полковник Рыбкин обнадежил тебя, сказав, что я буду выписан зимой этого года. Видимо он хотел, чтобы ты не надоедала ему. Все это мало, вероятно. Есть две причины: приезжает московская комиссия, и даже врачи говорят, что мало выпишут (когда она была в 1980 году, выписали всего два человека), вторая - собираются выписывать тех, кто находится здесь давно. По поводу выписки хочу добавить еще то, что выписывают мало, так как мало поступает больных. За три месяца поступило пять, а выписано и уехало 12 человек. Выписывают в дома инвалидов, а более здоровых оставляют (с ними меньше возни). Если много выпишут, им придется сокращать штат медперсонала. Некоторые больные, здесь второй раз, а один третий раз. Я разговаривал с врачом по поводу того, кого выписывают.
Например, зимой выписали трех больных - один был в невменяемом состоянии, когда уезжал, второй - постоянно четыре года находился в наблюдательной палате, его мучили голоса и ему очень часто делали окутку. Завертывали голого в мокрую простыню, потом в клеенку, обвязывали жгутом из материи и привязывали к кровати, так как он постоянно дрался. У первого 108 статья УК, у второго 103 статья. Третий за полгода до комиссии бросился на медсестру с железным стержнем. Их выписали - видимо они надоели. В этот раз были выписаны два больных: один судим уже три раза. Он вскрыл себе вены и устроил черный рынок здесь - обменивая у санитаров-зэков чай, спички и теофедрин. Второй - педераст, он судим уже пять раз. Он все время показывал свою голую задницу, неоднократно брал у больных в рот, не говоря уже о другом. На это было противно смотреть.
Я больше года являюсь бригадиром, у меня в бригаде 35 человек. То мы вязали сетки, а сейчас клеим конверты. Не зная к чему придраться, мой врач, чуть ли не целый год вспоминал, что я был резким с ним, в июне-июле того года.
Я сказал ему, что пожалуюсь своим родным, так как у меня пять недель нарывали и гноились пальцы на ногах. Об этом знали все медсестры, а он не знал, как будто находится в другой стране и не читает журнал наблюдений. В этом году, в мае месяце у меня была потница, и кровоточили десны, а сестры не давали мази и витаминов.
Я пошел к врачу и сказал об этом. Он спросил: ”Что будешь жаловаться? ”Я сказал, что да. За что и был наказан. Я писал раньше о потнице и о том, что часто кровоточат десны тете, и просил совета, но мое письмо порвали врачи. Конечно мой поступок тяжелее, чем у того педераста. Я получил уколы на две недели, а он разовый укол.
Несколько слов о том, как нас моют. Нас моют один раз в две недели, а в 1980 году мыли раз в десять дней. Иногда нас моют еще реже. На это мой лечащий врач сказал, что когда он служил в армии, мыли раз в месяц, но это было двадцать пять лет назад. Здесь даже санитаров моют раз в неделю. За эти полгода у нас в отделении уже пять раз были вши, а у меня и еще у одного больного в июне-июле была чесотка (пришлось неделю мазаться серной мазью).
По поводу бани в книге Г.Метельского ”Доленго” стр.303 сказано, что когда Сигизмунд Сираковский (герой) делал ревизию, как содержатся заключенные, то коменданты крепостей говорили, что их моют раз в неделю, хорошо кормят и чисто одевают. Это было сто тридцать лет назад, а сейчас ХХ век и наша страна. Конечно, можно принять во внимание то, что в Могилеве плохо с водой. У нас бывают перерывы с водой в умывальнике. Вообще про то, что в Могилеве плохо с водой писалось в журнале ”Крокодил” №19 за 1982 год стр. 5. И там рассказывалось об одной могилевской гостинице. Когда мы моемся в бане, то часто вода еле течет и бывает холодная. Моемся несколько минут, а санитары сколько хотят.
Постирать носки тоже проблема: надо вырваться из камеры, найти сестру-хозяйку и выпросить разрешение. Даст ли она его или нет. Вообще какой-то скотный двор, не больница.
Все москвичи проклинают эту Белоруссию и эту больницу. Некоторые были в Смоленске и Сычевке, и говорят, что хуже этой больницы нет. Мечтают выбраться быстрее из этих стен. Несколько слов о питании. Очень часто чай, кофе и компот несладкие. Я говорил об этом врачам. Один из них сказал, что за всем не уследишь, второй - что халатно относятся дежурные врачи, когда проверяют пищу, а одна медсестра пошутила: ”Сейчас лето - ягоды”. Но в руки больных попал документ, который назывался: раскладка продуктов на одного человека на июнь 1982 года”.
На целую неделю должны давать 2,6 литра молока, мяса 700 граммов, масло 280 граммов, творога 119 граммов, сахара 490 граммов, рыбы 600 граммов, сметаны 77 граммов - это основное. Но столько не дают. Двадцать четвертого августа приезжала какая-то комиссия и, хотя к нам на отделение она не заходила, все равно дали такую вкусную кашу и такую рыбу, какую здесь никогда не видели. Не знаю, что принесет эта комиссия - какие изменения. В 1980-81 году давали молоко четыре раза в неделю, но оно было сильно разбавлено водой.
Очень часто после этого, всю ночь больные по несколько раз бегали в туалет, так как был понос. Из-за этого брали анализы на дизентерию, но ведь не могли же в один день заболеть сразу 40 - 50 человек.
Не известно, как снимает пробу врач. Надо бы, чтобы он съедал всю порцию, которую ест больной без добавок. Сейчас продукты начинают расхищаться уже на кухне, а потом продолжают это раздатчики. Кто-то чувствует свою безнаказанность, и нашел здесь “золотое дно”. Ведь душевнобольной, как безропотное животное - все терпит. Порой своей тени боится, не только слово сказать. Кто-то за счет больных строит свои ”хрустальные замки”.
Очень часто кровоточат десны. Конечно, я понимаю, что это не санаторий и что меня никто не звал, но почему давать волю всяким жуликам, которые все наглеют. Многие больные признают, что становится хуже и хуже. Приезжает какая-нибудь комиссия, но что она может увидеть, когда за неделю об этом здесь знают. Сразу многое сменяется: на санитарах-зэках надевают белые халаты и на столах у врачей куча личных дел больных. Создана рабочая обстановка. Уезжает комиссия и все становится на свои места. Посмотрев здание снаружи, нельзя узнать в каком оно состоянии, ведь оно может прогнить внутри”.
Из чего делают заключение врачи, здоров ли больной или нет? Когда они почти не вызывают их к себе на беседы, только обходят палаты - камеры три раза в неделю, заходя на две минуты в палату и спрашивая у всех: ”Все ли нормально? ” Только перед комиссией много работы, всех вызывают для беседы, но от одной беседы всего не узнаешь. Еще они узнают о больных, от определенных больных, которых часто вызывают к себе - о том какая обстановка в палате. Но ведь они могут лгать. Вообще кое, о чем подобном, что творится здесь, уже писалось в журнале “Крокодил” № 21 или 24 за 1978 год на четвертой странице. Фельетон назывался “Тихая обитель”, но там описывался психиатрический интернат. Там можно все проверить. Здесь же все за стенами с колючей проволокой, а дуракам не поверят. Так что ”не пойман, не вор”. Лежишь здесь двадцать четыре часа, когда нет работы, и мечтаешь.
Вернутся домой, застать тебя живой и увидеть дочурку, но “дурак надеждами живет”. Здесь, как в лотерее - достанут счастливый номер, значит, выиграл, нет, то проиграл. Выпишут или нет.
Полковник Рыбкин сказал тебе, что у меня изменится характер. Нет. Я, каким был, таким и останусь. Я не собираюсь перенимать взгляды и привычки тех, кто находится здесь. Конечно, раньше я был неискушенным человеком, имел ограниченный круг знакомых и не умел разбираться в людях. За этот промежуток времени, я много повидал людей и узнал их судьбы.
Если бы раньше кто-нибудь сказал мне о том, что я увидел, я бы никогда не поверил, что такое возможно в нашей стране. Такое запомнится на всю жизнь.
Я увидел многое за эти три года. Один из дней 1980 года и сейчас вспоминают те больные, которые тогда здесь были. Тогда, санитары-зэки избили в двух отделениях 150 (сто пятьдесят) человек, били через одного. Один из этих больных, после этого лежал на вольной больнице из-за побоев Как я мог смотреть на врача, который должен делать добро и приносить облегчение, а вижу другое.
Например: в начале 1980 года меня стали избивать три санитара-зэка в умывальнике. Я вырвался от них, и забежав в кабинет к заведующей отделением, сказал об этом врачам. Они сказали, чтобы я показал те места, куда били. Я поднял рубашку. Они сказали, что синяков нет, и я их обманываю. Но какие синяки могут быть спустя две минуты и в районе живота. Как я мог после этого и всего другого, что я здесь видел с их стороны, доверять им и уважать их.
В 1980-81 году трудно было попасть в туалет, так как санитары не выпускали из камеры. Только по распорядку, даже если понос. Проси, не проси. Многие больные не выдерживали и оправлялись в корзинку для мусора. После чего последовал приказ, и в дне корзинок проделали отверстие, чтобы этого не делали.
Наконец с конца 1981 года смилостивились и стали выпускать, когда нужно. Часто санитары бывают, грубы по отношению к больным, а иногда применяют руки. На это смотрят сквозь пальцы, как будто так и нужно. Недавно один больной выругался нецензурно - ему сделали окутку.
Как выражаются санитары на больных - этого никто не замечает. Вся эта обстановка здесь не лечит, а калечит людей, их психику - они ожесточаются против всего. Я впервые встретился с такой людской жестокостью, с халатностью в работе и с тем, что могут быть хищения в заведении подведомственном МВД.
Видно слабый контроль за тем, что здесь происходит со стороны вышестоящих органов. Я всю жизнь работал, был десять лет членом КПСС и награжден медалью, но я удивляюсь, что такое возможно в нашей стране, да притом в больнице.
Ведь врачи должны быть, гуманны по отношению к больным, а не покрывать санитаров (заключенных), когда они жестоки к больным. Я знаю, уйди с работы, лишишься премии, а укради что-то, то попадешь на скамью подсудимых. Конечно, я не могу всего написать, нет времени. Я ведь и так многим рискую. Все, что я пишу - правда, я не привык лгать. Не я один наблюдаю за всем тем, что здесь происходит.
Подумай, и решите, что из этого можно показать и рассказать полковнику Рыбкину. Подумай, не может ли это сделать мне плохо. Вы ведь прожили большую жизнь, и как говорится “ум хорошо, а два лучше”. Конечно, полковник Рыбкин может не поверить мне и сказать, что я кляузник и доносчик, что все это “бред сумасшедшего”. Но все это происходит на моих глазах уже три года. Мне врачи уже говорили, чтобы я не “выносил сор из избы” и что все письма, которые попадают в Управление, попадают к ним в руки. Постарайтесь, чтобы врачи здесь об этом не узнали, а то я подвергнусь репрессиям. Возможно, они хотят напугать. О сырости и холоде, которые будут зимой, я говорил и писал. Это будет четвертая зима здесь. Сейчас сделали здесь ремонт. И все побелено, но к концу зимы стены и потолок опять будут черными.
Я разговаривал с заведующим отделением по поводу выписки, но он сказал, что надеяться мне нечего. И опять говорил, что выписывает профессор, а не они и, что суд может не пропустить. Но кого они хотят, того выписывают: на тех больных готовится акт, и профессор просто подписывает его. Так что вряд ли есть надежда, что я буду выписан.
Врачи сказали так: ”Полковник Рыбкин начальник в Управлении, а здесь мы хозяева и решаем, когда и кого выписывать”. И конечно обидно, что выписывают или еще больных или тех, которые через месяц два опять попадают сюда и их встречают, как старых знакомых. Я же в первый раз сделал ошибку и оступился. Возможно, скоро еще один человек напишет в Управление или в Министерство.
А то я потеряю тебя, а ты меня. Ты же все, что есть у меня - самое дорогое. Черновик этого письма обязательно сохрани у себя. Если не будет писем от меня в течение месяца и не будут давать свидания, значит, об этом письме узнали здесь, и стараются залечить (закрыть рот) мне. Тогда пиши в МВД. Куда найдете нужным. В общем, проси моего перевода на вольную больницу любым способом.
Много есть недостатков здесь, но обо всем не напишешь. Я и так рискую, но “риск - благородное дело”. Такое отношение к людям и так уже наказанным судьбой, можно редко встретить. Воровать у них и быть жестокими к ним. Тяжело на все это смотреть, и с каждым днем становится все хуже и хуже, и строже режим.
ПИСЬМО № 4
начало 1983 года.
Мама, какой-то скотный двор. Часто не бывает воды. Горячей воды вообще нет. Баня бывает раз в четырнадцать дней, а то и реже. Из-за этого у меня уже два раза была потница (раздражение в паховой области) в 1981 и 1982 году. Раньше в 1980 году делали баню раз в 10 дней, а сейчас все изменилось (в соцобязательстве написано экономить воду), когда приезжает какая-нибудь комиссия, все изменяется. Санитары-зэки, которые имеют большие срока и следят за нами, надевают белые халаты, и создается рабочая обстановка - на столах у врачей куча личных дел больных. В другие дни санитары тявкают, как собаки.
Мама, я потому прошу сообщать о письмах, чтобы знать дошло ли оно до тебя, а то врачи просто рвут письма, не говоря об этом. Ни в коем случае не говори про ту женщину, с которой ты общалась. Она работница этой больницы, а им нельзя общаться с родными больных. Они побаиваются тебя, так как ты часто приезжаешь и многое знаешь (они не знают, что). Не говори с ними об этом. Они уже меня предупреждали, чтобы я ”не выносил сор из избы”, а говорил о недостатках им. Если я буду говорить тебе это, то они сказали, что не дадут свидания, сказав, что я болен или отказался от свидания. Но ты не верь им. Они боятся, что узнают на Дзержинке что-нибудь. Если когда-нибудь не будут давать свидания, требуй этого, так как изменения состояния у меня не было никогда.
Они многих родственников напугали, из-за чего те отказались брать их отсюда. Урезали норму хлеба, часто дают чай и овсяное кофе не сладкое. Я уже не раз говорил об этом, но все бесполезно. Питание улучшается только, когда приезжает комиссия. А так большие хищения, поставлено все на самотек. Телевизор смотрим вечером около часа с 8 до 9 часов.
Вода - какая-то болотная жижа, ржавая. Я из-под крана не пью. Чем занимаются врачи, я писал. Зимой, они ходят в телогрейках, и у них стоит электрообогреватель.
Мама приложи все свои силы, чтобы добиться моего перевода в Смоленск. Здесь даже за поджог без пострадавших держат пять лет. Когда полковник Рыбкин приезжал сюда и осматривал одну из палат, один больной, больной туберкулезом, показав на сырость в палате, попросил перевести в другую палату. Полковник обещал, что его переведут. Он уехал, а заведующий сказал так: ” Я здесь решаю, что делать. Он, начальник там, в Управлении, а я здесь хозяин”.
Вот так идет жизнь в этом свинарнике.
Главврач - Колодко М.Е. - майор.
Зав. отделением - Подобед Владимир Семенович - капитан работал ординатором.
Лечащий врач - Кожевников Валерий Иванович - капитан (работал терапевтом).
И третий врач - Кухаренко Николай Владимирович - капитан (окончил институт, как невропатолог).
ПИСЬМО № 5
август 1984 года.
Мама, меня не выписали. К чему все идет, не знаю. Мой лечащий врач и тебе все наговаривает на меня черте, что и ты льешь море слез, и мне уже надоело. Уже не в первый раз в разговоре со мной он говорит мне такое: ”...У тебя такая изуродованная голова, такая травма. Как ты будешь жить?... ” И еще: ”...ты такой злой, такой злой. Как ты будешь жить на свободе? ...“ Говорит, будто я спорю с санитарами, а когда я сказал, что этого не было, он сказал, что это было год назад.
Уже 4,5 года кормят аминазином и не отменяют его. Отменили на две недели, а один педераст (в полном смысле слова) ударил меня в грудь несколько раз. Я и не бил его и не был, виноват ни в чем, а мня, кололи неделю аминазином, а теперь дают его два раза в день. Обо всем этом я говорил с одной медсестрой, которая очень добра ко мне. Она говорит: ”Крепись, крепись”. Но сколько? Слушая все это, приходишь к мысли, что нет мне места на этой земле. Сейчас нет заведующего отделением, он будет только в июне, тогда я поговорю о враче и обо всем этом с ним. Закрыл бы глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать никого. В несчастливый день, я родился. Не думай, что конфеты и другое может мне все заменить. Если бы не ты и не думы о тебе, я бы давно плюнул на все. Случись с тобой что-то, меня никто не захочет брать, так как здесь наговорят всякие небылицы про меня. Жалко, что меня не видят Адик и Верусик, и я не знаю, каким они представляют меня. Может быть таким же зверем. Прости, дорогая моя, что пишу это. Но я привык делиться с тобой всем. Желаю вам счастья. Ни в коем случае ни упоминай об этом, ни в письме, ни в разговоре с врачом. Я прошу тебя об этом.
ПРОСТИ ЗА ВСЕ. КОГДА Я ВЫЙДУ ИЗ ЭТИХ СТЕН?
ПИСЬМО № 6
1984 год ноябрь.
Мама, когда будешь читать это, возьми себя в руки. Становится все хуже и хуже и для меня и для других. Даже работники медперсонала признают, что сейчас не те больные, что были. Тогда были здравомыслящие и много москвичей. Раньше устраивались шахматные турниры, и человек 20 играли в шахматы. Было с кем и о чем поговорить. После этой комиссии наиболее здоровые уедут, и останется черте что. Порой скажешь в день пару слов и все. Не с кем поговорить, да и не о чем.
Не говорить же о тракторах и коровах. Библиотеку я за это время прочитал всю и поэтому из 24 часов - 8 часов сплю, 1 час на еду и туалет, 1 час смотрю телевизор, а остальное время лежу на кровати и смотрю в потолок - мечтаю (мучаюсь от разных мыслей).
Больше делать нечего. Работаем в месяц 3-5 дней. Я все это время не старался сближаться с этими людьми, а сейчас рад бы, да не с кем. Слушать их рассказы об их подвигах: сколько было баб, да, сколько пили, мне противно. Но ходить негде, ведь в комнате 5х6 метров шестнадцать человек - 16 коек и три тумбочки и прогулочный двор такой же, но я туда не хожу, так как выпускают туда тридцать человек и от дыма темно, да и солнца не видно. Более дурных выписывают, считая их менее опасными для общества.
Наше отделение считается по режиму самым строгим, как крытая тюрьма. Сюда поступают самые тяжелые больные, как по преступлениям, так и по здоровью.
Устал от унижений и оскорблений за все эти годы. Порой щенок (санитар-зэк), моложе меня вдвое, начнет материться и оскорблять меня, а я не могу ему сказать в ответ даже слова. Ко всему стараются придираться, к каждой мелочи. Еще Герцен в романе “Былое и думы” написал: ... докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно учил - для русского человека это часто хуже побоев”.
Так же и мне. Порой сопливый сельский “лапоть” из-под Могилева, сидящий здесь за грабеж или воровство и поставленный санитаром, старается учить тому, чего даже он не понимает. Сил уже нет терпеть, и я стою на краю пропасти. Трудно передать в двух словах. Уже белый свет не мил. Такая обстановка, как здесь, не лечит, а калечит.
Вся жизнь моя переломана вдоль и поперек, и хотя ты стараешься меня убедить, что все будет хорошо, я мало верю. Другие живут и радуются жизни, а я мучаюсь. Я совершил много ошибок в своей жизни - институт, женитьба и самая страшная в июле 1979 года. Пока у меня есть ты, но потом я останусь один и буду просто обузой и помехой другим. Каждый старается жить для себя, в этом я убедился.
У своего врача перед комиссией, я спросил, выпишут ли меня, а он ответил, что я так ему надоел за два года со своим нытьем. Конечно, ему трудно понять меня. На мои слова, что я боюсь потерять тебя, он ответил, что каждый кого-то теряет. Порой, вызывая меня в кабинет к себе, подковыривает меня такими вопросами: ”Ну, что там твоя мать с тетей, в какое еще управление ездили и куда еще писали? ”
Представь, как тяжело мне слышать, когда издеваются над моими близкими и стараются вывести меня из себя с “б... й“ ухмылкой. Мама попробуй съездить в МВД. Расскажи о своем здоровье, как ты тяжело больна (обо всех своих болезнях), что ты хочешь видеть меня, чтобы перевели поближе в больницу. Ведь в Белоруссии я из-за Олимпиады. Скажи, как тяжело тебе ездить. Скажи, что на протяжении всех этих лет я в нормальном состоянии и все эти годы работаю. Последние два года бригадиром (в бригаде 43 человека), если бы я был больной, меня не поставили бригадиром. Посмотри в Уголовном Кодексе написано, что через три года по ходатайству родных больного его могут перевести со спецбольницы на вольную больницу. Проконсультируйся об этом. Ты стараешься приукрасить мою жизнь сладким, но это невозможно.
Журналы, которые ты привозишь, я прочитываю за пару дней. Возможно, со следующего месяца откажусь от работы - во-первых, снизили расценки, да и за последний месяц вообще не заплатили, мотивируя, что нет денег. За спасибо работать не хочется. Ты так и не узнала на конверты, которые мы клеим. Размер их 15 х 28 см. Согнуть и склеить 1000 шт. стоит 3 руб. 70 коп. без рисунка, а с рисунком 7 рублей. Платят очень мало после Нового года. В январе 36626 шт., в феврале 43155 шт., в марте 37000 шт. - заплатили 137 руб., в апреле - 62198 шт. - заплатили - 185 руб., в мае - 20000 шт. - заплатили 50 руб. - это на сорок человек. Я получил декабре за 30000 шт., склеенных бригадой - 13 руб., в январе - 6 руб., в феврале - 5 руб., В марте - 6 руб., в апреле - 7 руб., а за май собираются заплатить где-то в июле.
Писать буду содой, так как кончается папиросная бумага. Не знаю твоего мнения насчет всего этого. Хранятся ли письма, которые я писал нелегально тебе. Как пишется в стихотворении у Пушкина: ”... Загнал же вражий дух меня на распроклятую квартиру...” - в эту Белоруссию - Бульбонию.