М. Семёнова, "Валькирия" (эпизод отплытия датчан)
[...] Я сидела на берегу и смотрела, как грузились суда, и ко мне подошёл Хаук. Я обернулась, когда он кашлянул. Ему было больно кашлять. Мы долго смотрели друг на друга и молчали. Нет. Я не кинусь ему на шею и не восплачу: останься! или меня с собой забери!
- Винтэр Желан-доттир, - сказал он наконец и опять кашлянул. Винтэр, это было моё имя на северном языке. Он продолжал: - Мы весной поедем назад в нашу страну. И я буду богаче теперешнего, если только меня не убьют за зиму финны.
Я спокойно кивнула: поняла, мол. И сама удивилась - ничто во мне не затрепетало в ответ. Развязав ремешок, я раскрыла у пояса кожаный кармашек, что вышила и подарила мне Огой. Я протянула Хауку свирель:
- Сыграй что-нибудь.
- Так я и знал, что ты со мной не поедешь! - сказал он с горечью. Поднёс ко рту свирель и увидел, что я залатала трещину рыбьим клеем, и губы дрогнули улыбнуться. Осторожно набрал воздуху в грудь и заиграл. И я сразу закрыла глаза, потому что песнь была про меня. [...]
Судорога стиснула горло, я ощутила, как потекло по лицу. Я открыла глаза и посмотрела на Хаука, и Хаук отнял от губ свирель. Я почти прошептала:
- Зачем ты сказал, будто я прибегу, как только ты свистнешь?
Хаук отшатнулся, словно от пропевшего над ухом меча. Вскинул ко лбу сжатый кулак и, по-моему, застонал. Значит, всё-таки я не ошиблась, истинно поняла его датскую молвь. Воевода никогда не сказал бы подобного про Голубу, хотя она и заслуживала... Хаук молча протянул мне подаренную ещё в день тризны свирель, синие глаза блестели, как два родника. Я сказала:
- Прощай, Хаук. Удачи тебе.
***
- Вот этой зарёванной я должен буду служить, - донеслось бормотание рыжего Твердяты. Он даже не озаботился стереть досаду с лица, когда я оглянулась. Я встала и отряхнула порты.
- Пошли-ка со мной, - приказала я отроку.
Он хотел посмотреть, как отправятся корабли, и спросил недовольно:
- Зачем ещё?
- Затем, что я так велю, - отрезала я. - А не любо, никто силой не держит.
Он поплёлся за мной. Он думал, сейчас я буду что-то доказывать, и гадал, пригодятся ли кулаки. Или мужское умение не оплошать перед кметем с косой. Почём знать. Я молча вела к мреющим корбам, к набухшим осенними дождями трясинам. Твердята вымочил ноги, перелезая топкое место. Я слышала, как он ругался вполголоса. Я была босиком. Я до снега бегала босиком.
Я остановилась на самом верху гранитного лба, глядевшего далеко по болотам. Твердята присел на валежину, стал отжимать сапоги. Я велела:
- Зажги костёр.
Он наломал хворосту и высек огня. У себя дома он был вожаком, девки липли, ребята отступали с дороги. Он ждал испытаний, идя к нам в Нета-Дун. Он готовил себя служить и снова быть малым в роду, слушать посвящённых мужей и отца-воеводу... но прихоти девичьи выносить?
Я сидела под деревом, обхватив руками колени. Жадные язычки огня были почти незаметны в слепящем солнечном свете. Друзья Хаука и сам он, наверное, уже сидели на палубе, и палуба качалась под ними, и ветер дул в паруса. Высматривал ли Хаук меня на берегу? Твердята укрепил меж камнями две толстые палки, повернул к огню сапоги. Сейчас склонит голову набок, начнёт лениво поглядывать на меня. Я выкатила ему под ноги горящую головню:
- Наступи.
Он отшатнулся испуганно и недоумённо, вскинул глаза.
- Боишься, ососок, - сказала я, и губы одеревенели. - Смотри!
Вытащила чёрно-золотой, переливчатый сук и поставила на него ногу.
Боль ударила рогатым копьём, снизу вверх, от ступни затылку. [...]
Я открыла глаза. Твердята, оказывается, тоже наступил на головню и тоже сидел, крепко зажмурившись, закусив губы, и на побелевшие щёки текло из-под век. Ему не за что было себя мучить. Ничего. Вскорости наживёт.
- Плачешь, - сказала я, и он встрепенулся. У меня глаза были сухие. Я сказала ещё: - Поймёшь когда-нибудь, отчего воину можно плакать, отчего нет. Ступай себе домой, если хоти нет сопливой девке служить.
Твердята поплевал на широкие ольховые листья, неверными пальцами прижал к волдырям. Бережно натянул сапог, ещё не просохший... взял другой и спохватился:
- А ты как?
Я усмехнулась:
- Да как-нибудь.
- Негоже, - молвил Твердята. И вдруг протянул второй сапог мне: - Сделай милость, Зима Желановна, прими!
- Винтэр Желан-доттир, - сказал он наконец и опять кашлянул. Винтэр, это было моё имя на северном языке. Он продолжал: - Мы весной поедем назад в нашу страну. И я буду богаче теперешнего, если только меня не убьют за зиму финны.
Я спокойно кивнула: поняла, мол. И сама удивилась - ничто во мне не затрепетало в ответ. Развязав ремешок, я раскрыла у пояса кожаный кармашек, что вышила и подарила мне Огой. Я протянула Хауку свирель:
- Сыграй что-нибудь.
- Так я и знал, что ты со мной не поедешь! - сказал он с горечью. Поднёс ко рту свирель и увидел, что я залатала трещину рыбьим клеем, и губы дрогнули улыбнуться. Осторожно набрал воздуху в грудь и заиграл. И я сразу закрыла глаза, потому что песнь была про меня. [...]
Судорога стиснула горло, я ощутила, как потекло по лицу. Я открыла глаза и посмотрела на Хаука, и Хаук отнял от губ свирель. Я почти прошептала:
- Зачем ты сказал, будто я прибегу, как только ты свистнешь?
Хаук отшатнулся, словно от пропевшего над ухом меча. Вскинул ко лбу сжатый кулак и, по-моему, застонал. Значит, всё-таки я не ошиблась, истинно поняла его датскую молвь. Воевода никогда не сказал бы подобного про Голубу, хотя она и заслуживала... Хаук молча протянул мне подаренную ещё в день тризны свирель, синие глаза блестели, как два родника. Я сказала:
- Прощай, Хаук. Удачи тебе.
***
- Вот этой зарёванной я должен буду служить, - донеслось бормотание рыжего Твердяты. Он даже не озаботился стереть досаду с лица, когда я оглянулась. Я встала и отряхнула порты.
- Пошли-ка со мной, - приказала я отроку.
Он хотел посмотреть, как отправятся корабли, и спросил недовольно:
- Зачем ещё?
- Затем, что я так велю, - отрезала я. - А не любо, никто силой не держит.
Он поплёлся за мной. Он думал, сейчас я буду что-то доказывать, и гадал, пригодятся ли кулаки. Или мужское умение не оплошать перед кметем с косой. Почём знать. Я молча вела к мреющим корбам, к набухшим осенними дождями трясинам. Твердята вымочил ноги, перелезая топкое место. Я слышала, как он ругался вполголоса. Я была босиком. Я до снега бегала босиком.
Я остановилась на самом верху гранитного лба, глядевшего далеко по болотам. Твердята присел на валежину, стал отжимать сапоги. Я велела:
- Зажги костёр.
Он наломал хворосту и высек огня. У себя дома он был вожаком, девки липли, ребята отступали с дороги. Он ждал испытаний, идя к нам в Нета-Дун. Он готовил себя служить и снова быть малым в роду, слушать посвящённых мужей и отца-воеводу... но прихоти девичьи выносить?
Я сидела под деревом, обхватив руками колени. Жадные язычки огня были почти незаметны в слепящем солнечном свете. Друзья Хаука и сам он, наверное, уже сидели на палубе, и палуба качалась под ними, и ветер дул в паруса. Высматривал ли Хаук меня на берегу? Твердята укрепил меж камнями две толстые палки, повернул к огню сапоги. Сейчас склонит голову набок, начнёт лениво поглядывать на меня. Я выкатила ему под ноги горящую головню:
- Наступи.
Он отшатнулся испуганно и недоумённо, вскинул глаза.
- Боишься, ососок, - сказала я, и губы одеревенели. - Смотри!
Вытащила чёрно-золотой, переливчатый сук и поставила на него ногу.
Боль ударила рогатым копьём, снизу вверх, от ступни затылку. [...]
Я открыла глаза. Твердята, оказывается, тоже наступил на головню и тоже сидел, крепко зажмурившись, закусив губы, и на побелевшие щёки текло из-под век. Ему не за что было себя мучить. Ничего. Вскорости наживёт.
- Плачешь, - сказала я, и он встрепенулся. У меня глаза были сухие. Я сказала ещё: - Поймёшь когда-нибудь, отчего воину можно плакать, отчего нет. Ступай себе домой, если хоти нет сопливой девке служить.
Твердята поплевал на широкие ольховые листья, неверными пальцами прижал к волдырям. Бережно натянул сапог, ещё не просохший... взял другой и спохватился:
- А ты как?
Я усмехнулась:
- Да как-нибудь.
- Негоже, - молвил Твердята. И вдруг протянул второй сапог мне: - Сделай милость, Зима Желановна, прими!