Прот. Александр Шмеман о Солженицыне
ПО ЕГО ДНЕВНИКАМ (1973-1983)
Четверг, 10 января 1974
Вчера отослал Никите статью об «Архипелаге», родившуюся, неожиданно для меня, быстро - в ответ на эту «сказочную книгу» (так и назвал статью). Все еще под ее впечатлением, вернее - в удивлении, радостном и благодарном, перед самим «феноменом» Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты - ума, сердца, подхода к жизни - у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то - проглядывает костяк идеологии). И ведь к какой жизни так подходит Солженицын…
Вторник, 15 января 1974
В письме Никите (посылал статью об «Архипелаге») я спрашиваю - не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным, не преувеличено ли оно? Меня так удивляет, что люди как будто не видят поразительности его явления, глубины, высоты и ширины этого явления. Вчера у Connie T. (освящение дома) - «резервация» Ив. Мейендорфа по типу: «Да, конечно, но…» Я постарался, на этот раз, понять, вслушаться в эти «резервации». Вопрос о Церкви: Солженицын этого не чувствует, не понимает… Длинноты. И т.д. Я могу понять все эти возражения. Но ни одно меня не убеждает. О Церкви, например: я все больше чувствую, что «кризис» Церкви в том-то и заключается, что центральной темой ее жизни стал вопрос о том, как «спасти» Церковь. Но этот вопрос изменил удельный вес христианства в мире, ça a faussé tout . Солженицын, мне кажется, занят не «спасением Церкви», а человеком. И это более христианская забота, чем «спасение Церкви», во имя которого принимается и оправдывается любая ложь, любой компромисс. Величие Солженицына и его значение в том как раз, что он «меняет» перспективу, меняет вопрос. Но этого как раз больше всего и боятся люди и меньше всего именно это понимают. Церковь, которую нужно все время спасать ценой лжи, что это за Церковь? Как она может проповедовать веру? «Не бойся, только веруй…» . Солженицын сам - доказательство того, как нравственная сила побеждает, сама делается «историческим фактором».
Reservation - оговорка.
2 Это все исказило.
3 Мк. 5:36; Лк. 8:50.
Четверг, 14 февраля 1974
Все эти дни полон Солженицыным. Во вторник вечером в Вашингтоне, куда я прилетел говорить о Солженицыне в American University , узнал о его аресте. А утром, на следующий день, о его высылке в Германию. Вчера вечером по телевидению видел и его самого - выходящего из аэроплана. Почему-то думал, что голос у него низкий, а он высокий. Звонил Никите. Он говорит: «Я как-то раздавлен этими событиями. Грустно за Россию. Теперь нам остается только пить водку. Рад за Солженицына лично. Но какая это зловещая трагедия для России!»
Звонки, звонки, звонки, суета, суета, суета. Одно хорошее английское слово: harassment . Как это изматывает и опустошает душу. Мечты о «покое и воле» - соблазн или призыв совести?
Только бы остался Солженицын сам собой. Что на Западе, да в эмиграции - неизмеримо труднее, чем в России. Страшно за него - в первый раз…
Американский Университет.
Harassment (англ.) - суета, забота, преследование.
Среда, 20 февраля 1974
Вчера бесконечно для меня радостный, пасхальный день. Около четырех дня телефон из Парижа от Никиты, только что проведшего два дня с Солженицыным в Цюрихе. Слова Солженицына обо мне: «Он родной мне человек». Похвала моим передачам о ГУЛаге. Желание видеть! Весь вечер - в радостном подъеме. Слова Никиты: «Вы правы, он - superman…» Одна только тень: еще труднее делать все то, что я должен делать и к чему так не лежит сердце.
Суббота, 23 февраля 1974
Вчера письмо от Никиты, на бумаге Hôtel International Zurich. Переписываю его:
«…Всего несколько слов, чтобы поделиться с Вами первым (после жены, по телефону) той фантастикой, которую сейчас переживаю в трехдневном общении с А[лександром].И[саевичем]. после стольких лет тайного сотрудничества и засекреченной переписки, настолько, что он продолжает называть меня прежним, подпольным именем. Впечатление, как Вы можете себе представить, ошеломляющее. Он - как огонь, в вечной мысли, внимании, устремлении при невероятной доброте, ласковости и простоте. Не было у меня встречи в жизни более простой, чем с ним… (он сначала мне позвонил, и телефон меня смутил: я как-то не мог склеить голос, образ и книги). Много говорил о Вас, он уже слышал Вашу радиопередачу о Гулаге и выделил пункт, где Вы говорите о «художественном исследовании». Вообще сказал: «Удивительно, выросли врозь, а вот как мы с о.А. и Вами единомышленники». А прощаясь: «О. Александр - он мне родной…» … Бодр он удивительно, не унывает и не собирается унывать. Страны еще не выбрал: колеблется между Швейцарией и Норвегией (других вариантов и не обсуждает). То, что Вы мне писали в прошлом письме, совершенно подтверждается. Такого человека в русской литературе не было, он и не Пушкин (нет и не может быть той надмирной гармонии), он и не Достоевский (нет той философски-космической глубины в подвалы человека и вверх ко Христу), он Солженицын - нечто новое и огромное, призванное произвести какой-то всемирный катарсис очищения истории и человеческого сознания от всевозможных миазмов. Видите, как и Вы, я помешался, и будем же и вперед с Вами двумя такими сумасшедшими… P.S. Ум невероятный: он все заранее понимает, даже то, что ему еще не сказали. В некотором роде он визионер…»
Вторник, 26 февраля 1974
Русская тема в Православии 20-го века, видимо, не случайная, а очень глубокая, - о ней, в сущности, и Солженицын. Этот кризис обойти Православие не может, это вопрос о веках совершенно отрешенной церковности, о духовном крахе сначала Византии, а потом - России. Но как силен образ этого отрешенного Православия, какое сильное алиби он делает людям, как легко и «благочестиво» - гарантируя чистую совесть - дает он православным «право», в конце концов, мириться со всяким злом, просто не замечать его или же бороться совершенно неверной борьбой, впадать в чистейшее манихейство. Слишком сильна прививка «благочестия», слишком, по-видимому, прекрасно оно в качестве «опиума для народа». И получается удивительная, по своему противоречию Евангелию, двойственность: благочестие и жизнь. К этой последней благочестие не имеет никакого отношения. В благочестии - логика благочестия, а в жизни - логика зла: вот к чему все это неизбежно приводит. Самое же, конечно, удивительное и трагическое во всем этом - это то, что на деле, в глубине, в истоках своих «благочестие» - это именно о жизни и для жизни, что для того, чтобы стать манихейским, оно должно восприниматься сознанием иначе, вопреки тому, свидетельством о чем, призывом к чему оно является. Люди не понимают, какая глубокая «псевдоморфоза» определяет собой историческое Православие. Не понимают глубочайшей «еретичности» своего восприятия и переживания «православия». Правосла¬вие с маленькой буквы не дает им увидеть, услышать подлинное Православие. Это тема русской литературы, но, за исключением единиц, Православная Церковь ее не услышала. Услышит ли?
Пятница, 5 апреля 1974
Письмо от Солженицына:
«30.3.74
Дорогой отец Александр!
Простите, что до сих пор не написал Вам: очень трудно жить, пока освоишься, - не то что до серьезной работы, не то что на письма отвечать, но даже распаковать их и рассортировать не хватает сил (уже за 2000, наверно).
Мне говорил Никита Алексеевич, что Вы собираетесь к Троице в Европу. Если так, то спишемся - и приезжайте-ка Вы к нам в Цюрих на денек-другой. Много набралось, о чем поговорить. Здесь на Западе, в частности, остро встал не совсем понятный для меня вопрос о множественности православных церквей за рубежом. Уже были у меня кое-какие встречи, и я хотел бы получить от Вас разъяснения. Но раньше того и сердечней того хотелось бы мне у Вас исповедоваться и причаститься. Да и семья вся, наверно. Возможно ли это? Обнимаю Вас! Душевно Ваш. А. Солженицын».
Радость от этого письма, от его простоты, скромности, непосредственности.
Лазарева Суббота, 6 апреля 1974
Какой удивительный праздник! «Общее воскресение прежде твоея страсти уверяя…» Действительно - «удостоверяет», действительно - поглощает смерть победой. Вершина Православия в его последней подлинности, в его глубинном опыте. Причастие детей.
Вчера вечером - телефон от В.Н. Чалидзе. Полное возмущение на солженицынское «Письмо вождям». Так же, будто бы, и Сахаров. Это, конечно, за приятие в России «авторитарного режима». Только у Солженицына реализм - от жизни, от опыта, от «зрячей любви», а тут - идеи. Высокие, прекрасные, но ненужные. Россия и демократия. Правовое сознание. Но оно предполагает некую интуицию человека, без нее оно не живет.
Светлый Вторник, 16 апреля
Страстная и Пасха с обычной для них напряженностью, нарастанием, полнотой. Всегда волнуюсь о том, чтобы все прошло хорошо, и, слава Богу, всегда тот же подарок с неба. И опять то же чувство: как легко все это - всю эту красоту, полноту, глубину - превратить в «самоцель», в «идола». Ибо как только применишь это к жизни - страшное сознание, что в жизни это - крест. То, чему учит, что раскрывает Страстная и Пасха, - это такой замысел о жизни и победе, который действительно, как оружие, «проходит сердце».
Два дня суматохи в доме - дети, внуки.
В пятницу, после выноса Плащаницы, - полтора часа с Коржавиным. Сегодня - Чалидзе и Литвинов.
Вчера в New York Times ответ Сахарова Солженицыну. Растущее кругом раздражение на Солженицына. И, как всегда, не знаю, что ответить «рационально». Умом я понимаю это раздражение, понимаю все возражения Сахарова - умеренные, обоснованные, разумные. Но сердцем и интуицией - на стороне Солженицына. Он пробивает стену, он бьет по голове, он взрывает сознание. Вечный конфликт «пророчества» и «левитства». Но пророк всегда беззащитен, потому что против него весь арсенал готовых, проверенных идей. Трагедия пророчества в том, что оно не укладывается в готовые рамки и их сокрушает. Только этого и не прощают пророку. Борясь с ним, его идеи излагают в тех категориях, которые они - эти идеи - и ставят под вопрос. И он выходит каким-то дураком. Вот почему нужно «истолкование пророчества» - в этом, может быть, и состоит назначение культуры.
«Горная встреча» (переписано из записной книжки, которую я брал с собой в Цюрих)
«Горная встреча» - из надписи, сделанной С. на подаренном мне карманном «Гулаге»: «Дорогому о. А.Ш. в дни нашей горной встречи, к которой мы давно приближались взаимным угадыванием…»
Вторник, 28 мая 1974
В десять утра начинаем спускаться к Цюриху. Идет проливной дождь. Несмотря на бессонную ночь в аэроплане, чувствую себя бодро, но странно: «регистрирую» все мелочи, все вижу, а дальше все упирается в: «сейчас еду к Солженицыну!» Сейчас. И потому - запомнить все, по отдельным кускам времени: как я стою в ожидании багажа, как я жду такси, и вот - едем… Дождь, улицы, улицы, повороты. И вдруг: Stapterstrasse 45. Запущенный садик, незапертая калитка. Огибаю дом. Звоню. Et voilà : открывает дверь А.И., и сразу ясно одно: как все просто в нем…
Среда, 29 мая 1974
Sternberg. Zurcher Oberland
Вчера глаза слипались, заснул. Сейчас семь утра. Наверху копошится А.И. Перед окном горы и небо. Вчера - в Цюрихе, при встрече, - все подошли под благословение, особенно усердно Ермолай. Чаепитие. Я: «У меня такое чувство, что я всех вас так хорошо знаю». Жена Наташа: «А уж как мы Вас знаем…» Мать жены - Екатерина Фердинандовна, тоже простая и милая.
Первое впечатление от А.И. (после простоты) - энергия, хлопотливость, забота. Сразу же: «Едем!» Забегал, носит свертки, чемоданчики. Чудная улыбка. Едем минут сорок в горы. Примитивный домик, беспорядок. Вещи - и в кухне, и на письменном столе - разбросаны. В этом отношении А.И. явный русский интеллигент. Никаких удобств: кресла, шкапа. Все сведено к абсолютному минимуму. Также и одежда: то, в чем выехал из России. Какая-то кепка. Офицерские сапоги. Валенки.
«Мне нужно столько с Вами обсудить» (обсуждение подготовлено, продумано: список вопросов на бумажке).
О Церкви: «Знаете что: я буду “популяризатором” Ваших идей».
Об «Узлах» : прочитать (в рукописи) все, что написано о Церкви. «А я исправлю, если нужно…»
Об эмигрантских церковных разделениях.
О «Вестнике».
О еврейском вопросе.
Четверг, 30 мая 1974
Вчера - весь день вместе. Длинная прогулка на гору. Удивительный, незабываемый день. Вечером, лежа в кровати, думал о «несбыточности» всего этого, о сказочности. Но только потом пойму, вмещу все это…
Дал мне прочитать - в рукописи - главы второго узла: пятую, шестую, седьмую, восьмую. Разговор Сани Лаженицына со священником: о старообрядчестве, о церковных реформах, о сущности Церкви, о христианстве и других религиях…Пятая глава мне сначала не понравилась: как-то отвлеченно, неживо, книжно… Сразу же сказал А.И. Принял. Но шестая, седьмая, восьмая - чем дальше, тем больше захватывают. Он все чувствует нутром, все вопросы ставит «напробой», в основном, без мелочей. Потом последняя глава - шестьдесят четвертая. Исповедь. «Это все, Вы увидите, Ваши идеи…» (Насчет моих идей - не знаю, но глава прекрасная.)
Страстное сопротивление тому, что он называет «еврейской идеологией». (Евреи были огромным фактором в революции. Теперь же, что режим ударил по ним, они отождествляют советское с исконно и природно русским.) Попервоначалу можно принять за антисемитизм. Потом начинаешь чувствовать, что и тут - все тот же порыв к правде, затуманенной, осложненной, запутанной «словесами лукавствия». (Все это потом развить.)
Дает читать статьи для нового сборника с Шафаревичем. Новая перспектива о России и ее истории… Народ. Все заново, все по-новому. Что-то стихийное.
Страшно внимательный. Обо всем заботится. (Неумело) готовит, режет, поджаривает. Что-то бесконечно человечески-трогательное. Напор и энергия.
О России все говорит: «тут». Запад для него не существует. Никакого интереса.
Не любит всего петровского периода. Не любит Петербурга.
Пастернак: «Не имеет никакого отношения к России…»
«Любимый мой праздник - Троица…»
Хочет жить в Канаде. Устроить «маленькую Россию». «Только так смогу писать…»
«Всю мою жизнь за успех в главном я платил неудачами в личной жизни». Рассказ о первом браке.
«Я знаю, что вернусь в Россию». Ожидание близких перемен. Уверенность в них.
Абсолютное отрицание демократии.
Признание монархии. Романовы, однако, «кончились еще до революции».
Невероятное нравственное здоровье. Простота. Целеустремленность.
Носитель - не культуры, не учения. Нет. Самой России.
«Подлинный подход ко всему - в самоограничении…»
«Религия - критерий всего» (но это «утилитарно» - для «спасения» России…).
«Вестник РСХД» (108-110) - с его карандашными пометками. На стр. 30, в моей статье о Евхаристии (о перерождении эсхатологии) - приписано сбоку во всю длину абзаца: «поразительная картина».
Целеустремленность человека, сделавшего выбор. Этим выбором определяется то, что он слушает, а что пропускает мимо ушей. Слушает, берет, хватает то, что ему нужно. На остальное - закрывается.
Зато - внимание к конкретному: постелить кровать, что будете есть, возьмите яблоко…
Несомненное сознание своей миссии, но именно из этой несомненности - подлинное смирение.
Никакого всезнайства. Скорее - интуитивное всепонимание.
Отвращение к «жеманной» культуре.
Такими, наверное, были пророки. Это отметание всего второстепенного, сосредоточенность на главном. Но не «отвлеченная», не «идейная», а жизненная (развить: см. гл. 64 второго узла).
Живя с ним (даже только два дня), чувствуешь себя маленьким, скованным благополучием, ненужными заботами и интересами. Рядом с тобою - человек, принявший все бремя служения, целиком отдавший себя, ничем не пользующийся для себя. Это поразительно. Для него прогулка - не отдых и не развлечение, а священный акт.
Его вера - горами двигает!
Какая цельность!
Чудный смех и улыбка.
«Представьте себе, мой адвокат все время отдыхает». Искренне удивлен. Не понимает (как можно вообще «отдыхать»…).
«Мы с женой решили: ничего не бояться». И звучит абсолютно просто. Так решили, так и живут… Никакой сентиментальности по отношению к семье и детям… Но говорит с женой по телефону так нежно, так заботливо - в мелочах…
Сижу за его столом, на котором хаос несусветный. Подернутые утренним туманом горы. Колокольчики коров. Блеянье овец. Цветущая сирень. Все это для него не Швейцария, не Запад, он целиком - «там» («тут», как он говорит). Эта точка - анонимная на земном шаре: горы, небо, звери. Это даже не кусок России. Там, где он, - там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне.
Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее.
В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств - лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не «презирает быт». У него все - внутри.
В феноменологии «великого человека», прежде всего, чувство стихии. В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…).
Ничего от «интеллигента».
Не вширь, а вглубь и ввысь…
О людях:
Синявский: «Он как-то сбоку, несущественен…» (о «Голосе из хора»).
Набоков: «“Лолита” даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. <…> Если бы с таким талантом!..»
Архиереи: Антоний Блюм - понравился. Антоний Женевский - не понравился. Иоанн Шаховской - бесцеремонно ворвался, как и его сестра. Ничего не видит в его писаниях. Антоний Блюм - понравился, но «разве его протесты достаточны?» Антоний Ж. Георгия Граббе не принял (или не пришел?). Нравится карловатский батюшка в Цюрихе.
Возмущение булгаковской статьей о еврействе в «Вестнике» - «разве это богословие?..»
Длинная прогулка по лесу и по холмам. Длинный разговор - уже по душам - обо всем: о вере, о жизни…
Вдруг острое чувство, вопрос: сгорит он или не сгорит? Как долго можно жить таким пожаром?
Говоря, собирает цветы: полевые желтые тюльпаны, дома долго ищет, куда бы поставить (на следующий день не забудет отвезти жене).
С гордостью показывает свой огородик (укроп, редиска, зеленый лук…).
Подробный рассказ о своем Фонде, завещании. Мечта употребить деньги на Россию. Ему действительно ничего не нужно, и в этом - никакой позы.
Слова о Канаде: как будет там ездить верхом на лошади.
И снова - со страстью - о евреях! Почти idée fixe: не дать им еще раз заговорить нас своей идеологией. Но, вот, надо признать, что и тут - правда и простота. Когда евреи увидели, что ими в значительной степени созданный режим не удался и по ним же - в лице Сталина - ударил, они «перестроились»: это режим русский, это русское рабство, это русская жестокость… Отсюда - недоверие к «новым»: все они антирусские в первую очередь.
Вечером - длинная исповедь наверху в его комнате. Закат за окном.
«Пройдемся в последний раз». Так дружески. Так любовно.
Удивительные по свету и радости, действительно - «горные» дни.
«…у меня в “узлах” три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) - Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша Ленартович, да безнадежно разошлись…) и… Ленин! У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха - в Москву, я из Москвы - в Цюрих…»
«Мне нужно вернуться, войти по-настоящему в Церковь. Я ведь и службы-то не знаю, а так, “по-народному”, только душой…»
Будут ли у меня в жизни еще такие дни, такая встреча - вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое «кокетство».
Четверг, 10 января 1974
Вчера отослал Никите статью об «Архипелаге», родившуюся, неожиданно для меня, быстро - в ответ на эту «сказочную книгу» (так и назвал статью). Все еще под ее впечатлением, вернее - в удивлении, радостном и благодарном, перед самим «феноменом» Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты - ума, сердца, подхода к жизни - у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то - проглядывает костяк идеологии). И ведь к какой жизни так подходит Солженицын…
Вторник, 15 января 1974
В письме Никите (посылал статью об «Архипелаге») я спрашиваю - не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным, не преувеличено ли оно? Меня так удивляет, что люди как будто не видят поразительности его явления, глубины, высоты и ширины этого явления. Вчера у Connie T. (освящение дома) - «резервация» Ив. Мейендорфа по типу: «Да, конечно, но…» Я постарался, на этот раз, понять, вслушаться в эти «резервации». Вопрос о Церкви: Солженицын этого не чувствует, не понимает… Длинноты. И т.д. Я могу понять все эти возражения. Но ни одно меня не убеждает. О Церкви, например: я все больше чувствую, что «кризис» Церкви в том-то и заключается, что центральной темой ее жизни стал вопрос о том, как «спасти» Церковь. Но этот вопрос изменил удельный вес христианства в мире, ça a faussé tout . Солженицын, мне кажется, занят не «спасением Церкви», а человеком. И это более христианская забота, чем «спасение Церкви», во имя которого принимается и оправдывается любая ложь, любой компромисс. Величие Солженицына и его значение в том как раз, что он «меняет» перспективу, меняет вопрос. Но этого как раз больше всего и боятся люди и меньше всего именно это понимают. Церковь, которую нужно все время спасать ценой лжи, что это за Церковь? Как она может проповедовать веру? «Не бойся, только веруй…» . Солженицын сам - доказательство того, как нравственная сила побеждает, сама делается «историческим фактором».
Reservation - оговорка.
2 Это все исказило.
3 Мк. 5:36; Лк. 8:50.
Четверг, 14 февраля 1974
Все эти дни полон Солженицыным. Во вторник вечером в Вашингтоне, куда я прилетел говорить о Солженицыне в American University , узнал о его аресте. А утром, на следующий день, о его высылке в Германию. Вчера вечером по телевидению видел и его самого - выходящего из аэроплана. Почему-то думал, что голос у него низкий, а он высокий. Звонил Никите. Он говорит: «Я как-то раздавлен этими событиями. Грустно за Россию. Теперь нам остается только пить водку. Рад за Солженицына лично. Но какая это зловещая трагедия для России!»
Звонки, звонки, звонки, суета, суета, суета. Одно хорошее английское слово: harassment . Как это изматывает и опустошает душу. Мечты о «покое и воле» - соблазн или призыв совести?
Только бы остался Солженицын сам собой. Что на Западе, да в эмиграции - неизмеримо труднее, чем в России. Страшно за него - в первый раз…
Американский Университет.
Harassment (англ.) - суета, забота, преследование.
Среда, 20 февраля 1974
Вчера бесконечно для меня радостный, пасхальный день. Около четырех дня телефон из Парижа от Никиты, только что проведшего два дня с Солженицыным в Цюрихе. Слова Солженицына обо мне: «Он родной мне человек». Похвала моим передачам о ГУЛаге. Желание видеть! Весь вечер - в радостном подъеме. Слова Никиты: «Вы правы, он - superman…» Одна только тень: еще труднее делать все то, что я должен делать и к чему так не лежит сердце.
Суббота, 23 февраля 1974
Вчера письмо от Никиты, на бумаге Hôtel International Zurich. Переписываю его:
«…Всего несколько слов, чтобы поделиться с Вами первым (после жены, по телефону) той фантастикой, которую сейчас переживаю в трехдневном общении с А[лександром].И[саевичем]. после стольких лет тайного сотрудничества и засекреченной переписки, настолько, что он продолжает называть меня прежним, подпольным именем. Впечатление, как Вы можете себе представить, ошеломляющее. Он - как огонь, в вечной мысли, внимании, устремлении при невероятной доброте, ласковости и простоте. Не было у меня встречи в жизни более простой, чем с ним… (он сначала мне позвонил, и телефон меня смутил: я как-то не мог склеить голос, образ и книги). Много говорил о Вас, он уже слышал Вашу радиопередачу о Гулаге и выделил пункт, где Вы говорите о «художественном исследовании». Вообще сказал: «Удивительно, выросли врозь, а вот как мы с о.А. и Вами единомышленники». А прощаясь: «О. Александр - он мне родной…» … Бодр он удивительно, не унывает и не собирается унывать. Страны еще не выбрал: колеблется между Швейцарией и Норвегией (других вариантов и не обсуждает). То, что Вы мне писали в прошлом письме, совершенно подтверждается. Такого человека в русской литературе не было, он и не Пушкин (нет и не может быть той надмирной гармонии), он и не Достоевский (нет той философски-космической глубины в подвалы человека и вверх ко Христу), он Солженицын - нечто новое и огромное, призванное произвести какой-то всемирный катарсис очищения истории и человеческого сознания от всевозможных миазмов. Видите, как и Вы, я помешался, и будем же и вперед с Вами двумя такими сумасшедшими… P.S. Ум невероятный: он все заранее понимает, даже то, что ему еще не сказали. В некотором роде он визионер…»
Вторник, 26 февраля 1974
Русская тема в Православии 20-го века, видимо, не случайная, а очень глубокая, - о ней, в сущности, и Солженицын. Этот кризис обойти Православие не может, это вопрос о веках совершенно отрешенной церковности, о духовном крахе сначала Византии, а потом - России. Но как силен образ этого отрешенного Православия, какое сильное алиби он делает людям, как легко и «благочестиво» - гарантируя чистую совесть - дает он православным «право», в конце концов, мириться со всяким злом, просто не замечать его или же бороться совершенно неверной борьбой, впадать в чистейшее манихейство. Слишком сильна прививка «благочестия», слишком, по-видимому, прекрасно оно в качестве «опиума для народа». И получается удивительная, по своему противоречию Евангелию, двойственность: благочестие и жизнь. К этой последней благочестие не имеет никакого отношения. В благочестии - логика благочестия, а в жизни - логика зла: вот к чему все это неизбежно приводит. Самое же, конечно, удивительное и трагическое во всем этом - это то, что на деле, в глубине, в истоках своих «благочестие» - это именно о жизни и для жизни, что для того, чтобы стать манихейским, оно должно восприниматься сознанием иначе, вопреки тому, свидетельством о чем, призывом к чему оно является. Люди не понимают, какая глубокая «псевдоморфоза» определяет собой историческое Православие. Не понимают глубочайшей «еретичности» своего восприятия и переживания «православия». Правосла¬вие с маленькой буквы не дает им увидеть, услышать подлинное Православие. Это тема русской литературы, но, за исключением единиц, Православная Церковь ее не услышала. Услышит ли?
Пятница, 5 апреля 1974
Письмо от Солженицына:
«30.3.74
Дорогой отец Александр!
Простите, что до сих пор не написал Вам: очень трудно жить, пока освоишься, - не то что до серьезной работы, не то что на письма отвечать, но даже распаковать их и рассортировать не хватает сил (уже за 2000, наверно).
Мне говорил Никита Алексеевич, что Вы собираетесь к Троице в Европу. Если так, то спишемся - и приезжайте-ка Вы к нам в Цюрих на денек-другой. Много набралось, о чем поговорить. Здесь на Западе, в частности, остро встал не совсем понятный для меня вопрос о множественности православных церквей за рубежом. Уже были у меня кое-какие встречи, и я хотел бы получить от Вас разъяснения. Но раньше того и сердечней того хотелось бы мне у Вас исповедоваться и причаститься. Да и семья вся, наверно. Возможно ли это? Обнимаю Вас! Душевно Ваш. А. Солженицын».
Радость от этого письма, от его простоты, скромности, непосредственности.
Лазарева Суббота, 6 апреля 1974
Какой удивительный праздник! «Общее воскресение прежде твоея страсти уверяя…» Действительно - «удостоверяет», действительно - поглощает смерть победой. Вершина Православия в его последней подлинности, в его глубинном опыте. Причастие детей.
Вчера вечером - телефон от В.Н. Чалидзе. Полное возмущение на солженицынское «Письмо вождям». Так же, будто бы, и Сахаров. Это, конечно, за приятие в России «авторитарного режима». Только у Солженицына реализм - от жизни, от опыта, от «зрячей любви», а тут - идеи. Высокие, прекрасные, но ненужные. Россия и демократия. Правовое сознание. Но оно предполагает некую интуицию человека, без нее оно не живет.
Светлый Вторник, 16 апреля
Страстная и Пасха с обычной для них напряженностью, нарастанием, полнотой. Всегда волнуюсь о том, чтобы все прошло хорошо, и, слава Богу, всегда тот же подарок с неба. И опять то же чувство: как легко все это - всю эту красоту, полноту, глубину - превратить в «самоцель», в «идола». Ибо как только применишь это к жизни - страшное сознание, что в жизни это - крест. То, чему учит, что раскрывает Страстная и Пасха, - это такой замысел о жизни и победе, который действительно, как оружие, «проходит сердце».
Два дня суматохи в доме - дети, внуки.
В пятницу, после выноса Плащаницы, - полтора часа с Коржавиным. Сегодня - Чалидзе и Литвинов.
Вчера в New York Times ответ Сахарова Солженицыну. Растущее кругом раздражение на Солженицына. И, как всегда, не знаю, что ответить «рационально». Умом я понимаю это раздражение, понимаю все возражения Сахарова - умеренные, обоснованные, разумные. Но сердцем и интуицией - на стороне Солженицына. Он пробивает стену, он бьет по голове, он взрывает сознание. Вечный конфликт «пророчества» и «левитства». Но пророк всегда беззащитен, потому что против него весь арсенал готовых, проверенных идей. Трагедия пророчества в том, что оно не укладывается в готовые рамки и их сокрушает. Только этого и не прощают пророку. Борясь с ним, его идеи излагают в тех категориях, которые они - эти идеи - и ставят под вопрос. И он выходит каким-то дураком. Вот почему нужно «истолкование пророчества» - в этом, может быть, и состоит назначение культуры.
«Горная встреча» (переписано из записной книжки, которую я брал с собой в Цюрих)
«Горная встреча» - из надписи, сделанной С. на подаренном мне карманном «Гулаге»: «Дорогому о. А.Ш. в дни нашей горной встречи, к которой мы давно приближались взаимным угадыванием…»
Вторник, 28 мая 1974
В десять утра начинаем спускаться к Цюриху. Идет проливной дождь. Несмотря на бессонную ночь в аэроплане, чувствую себя бодро, но странно: «регистрирую» все мелочи, все вижу, а дальше все упирается в: «сейчас еду к Солженицыну!» Сейчас. И потому - запомнить все, по отдельным кускам времени: как я стою в ожидании багажа, как я жду такси, и вот - едем… Дождь, улицы, улицы, повороты. И вдруг: Stapterstrasse 45. Запущенный садик, незапертая калитка. Огибаю дом. Звоню. Et voilà : открывает дверь А.И., и сразу ясно одно: как все просто в нем…
Среда, 29 мая 1974
Sternberg. Zurcher Oberland
Вчера глаза слипались, заснул. Сейчас семь утра. Наверху копошится А.И. Перед окном горы и небо. Вчера - в Цюрихе, при встрече, - все подошли под благословение, особенно усердно Ермолай. Чаепитие. Я: «У меня такое чувство, что я всех вас так хорошо знаю». Жена Наташа: «А уж как мы Вас знаем…» Мать жены - Екатерина Фердинандовна, тоже простая и милая.
Первое впечатление от А.И. (после простоты) - энергия, хлопотливость, забота. Сразу же: «Едем!» Забегал, носит свертки, чемоданчики. Чудная улыбка. Едем минут сорок в горы. Примитивный домик, беспорядок. Вещи - и в кухне, и на письменном столе - разбросаны. В этом отношении А.И. явный русский интеллигент. Никаких удобств: кресла, шкапа. Все сведено к абсолютному минимуму. Также и одежда: то, в чем выехал из России. Какая-то кепка. Офицерские сапоги. Валенки.
«Мне нужно столько с Вами обсудить» (обсуждение подготовлено, продумано: список вопросов на бумажке).
О Церкви: «Знаете что: я буду “популяризатором” Ваших идей».
Об «Узлах» : прочитать (в рукописи) все, что написано о Церкви. «А я исправлю, если нужно…»
Об эмигрантских церковных разделениях.
О «Вестнике».
О еврейском вопросе.
Четверг, 30 мая 1974
Вчера - весь день вместе. Длинная прогулка на гору. Удивительный, незабываемый день. Вечером, лежа в кровати, думал о «несбыточности» всего этого, о сказочности. Но только потом пойму, вмещу все это…
Дал мне прочитать - в рукописи - главы второго узла: пятую, шестую, седьмую, восьмую. Разговор Сани Лаженицына со священником: о старообрядчестве, о церковных реформах, о сущности Церкви, о христианстве и других религиях…Пятая глава мне сначала не понравилась: как-то отвлеченно, неживо, книжно… Сразу же сказал А.И. Принял. Но шестая, седьмая, восьмая - чем дальше, тем больше захватывают. Он все чувствует нутром, все вопросы ставит «напробой», в основном, без мелочей. Потом последняя глава - шестьдесят четвертая. Исповедь. «Это все, Вы увидите, Ваши идеи…» (Насчет моих идей - не знаю, но глава прекрасная.)
Страстное сопротивление тому, что он называет «еврейской идеологией». (Евреи были огромным фактором в революции. Теперь же, что режим ударил по ним, они отождествляют советское с исконно и природно русским.) Попервоначалу можно принять за антисемитизм. Потом начинаешь чувствовать, что и тут - все тот же порыв к правде, затуманенной, осложненной, запутанной «словесами лукавствия». (Все это потом развить.)
Дает читать статьи для нового сборника с Шафаревичем. Новая перспектива о России и ее истории… Народ. Все заново, все по-новому. Что-то стихийное.
Страшно внимательный. Обо всем заботится. (Неумело) готовит, режет, поджаривает. Что-то бесконечно человечески-трогательное. Напор и энергия.
О России все говорит: «тут». Запад для него не существует. Никакого интереса.
Не любит всего петровского периода. Не любит Петербурга.
Пастернак: «Не имеет никакого отношения к России…»
«Любимый мой праздник - Троица…»
Хочет жить в Канаде. Устроить «маленькую Россию». «Только так смогу писать…»
«Всю мою жизнь за успех в главном я платил неудачами в личной жизни». Рассказ о первом браке.
«Я знаю, что вернусь в Россию». Ожидание близких перемен. Уверенность в них.
Абсолютное отрицание демократии.
Признание монархии. Романовы, однако, «кончились еще до революции».
Невероятное нравственное здоровье. Простота. Целеустремленность.
Носитель - не культуры, не учения. Нет. Самой России.
«Подлинный подход ко всему - в самоограничении…»
«Религия - критерий всего» (но это «утилитарно» - для «спасения» России…).
«Вестник РСХД» (108-110) - с его карандашными пометками. На стр. 30, в моей статье о Евхаристии (о перерождении эсхатологии) - приписано сбоку во всю длину абзаца: «поразительная картина».
Целеустремленность человека, сделавшего выбор. Этим выбором определяется то, что он слушает, а что пропускает мимо ушей. Слушает, берет, хватает то, что ему нужно. На остальное - закрывается.
Зато - внимание к конкретному: постелить кровать, что будете есть, возьмите яблоко…
Несомненное сознание своей миссии, но именно из этой несомненности - подлинное смирение.
Никакого всезнайства. Скорее - интуитивное всепонимание.
Отвращение к «жеманной» культуре.
Такими, наверное, были пророки. Это отметание всего второстепенного, сосредоточенность на главном. Но не «отвлеченная», не «идейная», а жизненная (развить: см. гл. 64 второго узла).
Живя с ним (даже только два дня), чувствуешь себя маленьким, скованным благополучием, ненужными заботами и интересами. Рядом с тобою - человек, принявший все бремя служения, целиком отдавший себя, ничем не пользующийся для себя. Это поразительно. Для него прогулка - не отдых и не развлечение, а священный акт.
Его вера - горами двигает!
Какая цельность!
Чудный смех и улыбка.
«Представьте себе, мой адвокат все время отдыхает». Искренне удивлен. Не понимает (как можно вообще «отдыхать»…).
«Мы с женой решили: ничего не бояться». И звучит абсолютно просто. Так решили, так и живут… Никакой сентиментальности по отношению к семье и детям… Но говорит с женой по телефону так нежно, так заботливо - в мелочах…
Сижу за его столом, на котором хаос несусветный. Подернутые утренним туманом горы. Колокольчики коров. Блеянье овец. Цветущая сирень. Все это для него не Швейцария, не Запад, он целиком - «там» («тут», как он говорит). Эта точка - анонимная на земном шаре: горы, небо, звери. Это даже не кусок России. Там, где он, - там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне.
Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее.
В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств - лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не «презирает быт». У него все - внутри.
В феноменологии «великого человека», прежде всего, чувство стихии. В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…).
Ничего от «интеллигента».
Не вширь, а вглубь и ввысь…
О людях:
Синявский: «Он как-то сбоку, несущественен…» (о «Голосе из хора»).
Набоков: «“Лолита” даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. <…> Если бы с таким талантом!..»
Архиереи: Антоний Блюм - понравился. Антоний Женевский - не понравился. Иоанн Шаховской - бесцеремонно ворвался, как и его сестра. Ничего не видит в его писаниях. Антоний Блюм - понравился, но «разве его протесты достаточны?» Антоний Ж. Георгия Граббе не принял (или не пришел?). Нравится карловатский батюшка в Цюрихе.
Возмущение булгаковской статьей о еврействе в «Вестнике» - «разве это богословие?..»
Длинная прогулка по лесу и по холмам. Длинный разговор - уже по душам - обо всем: о вере, о жизни…
Вдруг острое чувство, вопрос: сгорит он или не сгорит? Как долго можно жить таким пожаром?
Говоря, собирает цветы: полевые желтые тюльпаны, дома долго ищет, куда бы поставить (на следующий день не забудет отвезти жене).
С гордостью показывает свой огородик (укроп, редиска, зеленый лук…).
Подробный рассказ о своем Фонде, завещании. Мечта употребить деньги на Россию. Ему действительно ничего не нужно, и в этом - никакой позы.
Слова о Канаде: как будет там ездить верхом на лошади.
И снова - со страстью - о евреях! Почти idée fixe: не дать им еще раз заговорить нас своей идеологией. Но, вот, надо признать, что и тут - правда и простота. Когда евреи увидели, что ими в значительной степени созданный режим не удался и по ним же - в лице Сталина - ударил, они «перестроились»: это режим русский, это русское рабство, это русская жестокость… Отсюда - недоверие к «новым»: все они антирусские в первую очередь.
Вечером - длинная исповедь наверху в его комнате. Закат за окном.
«Пройдемся в последний раз». Так дружески. Так любовно.
Удивительные по свету и радости, действительно - «горные» дни.
«…у меня в “узлах” три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) - Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша Ленартович, да безнадежно разошлись…) и… Ленин! У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха - в Москву, я из Москвы - в Цюрих…»
«Мне нужно вернуться, войти по-настоящему в Церковь. Я ведь и службы-то не знаю, а так, “по-народному”, только душой…»
Будут ли у меня в жизни еще такие дни, такая встреча - вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое «кокетство».