Константин Итунин: «Я обожаю свою обычную жизнь»
Константин Итунин - актёр «Коляда-театра», где проработал 15 лет. Этот высокий, удивительно пластичный артист органичен как в комических ролях (Андрей «Не включай блондинку», Персицкий «12 стульев», тамада Игорь «Зелёный палец»), так и в трагедии (Раскольников, Гамлет «Гамлет и ещё одна Офелия»). Параллельно Итунин снимается в кино. Хорошем кино. Ему посчастливилось работать с Сергеем Лозницей, Александром Велединским, Игорем Твердохлебовым. В новом фильме Алексея Федорченко «Последняя «Милая Болгария» ему досталась роль Семёна Курочкина, альтер эго Михаила Зощенко.
- Костя, это ведь не первая твоя крупная роль у Алексея Федорченко?
- Мне повезло. Я снимался у него в нескольких фильмах, большей частью в эпизодах. В «Ангелах революции» нас, меня, Антона Макушина, Сашу Кучика, Чопчияна, в реке топили. Задача была выходить подольше и сделать взгляд понаглее. В «Войне Анны» я был печником. Первая главная роль - короткометражка «Дышать», она потом взяла приз «Золотая Панда» на кинофестивале БРИКС. Там в одном эпизоде я лежал в проруби в ледяной воде. Это был февраль, я был, конечно, в специальном костюме, но всё равно холодно, ассистентка мне кипяток заливала за шиворот. Лёд тонкий, палатку нельзя поставить, и палатку сделали из всей съёмочной группы: вытащили меня из воды, налили коньячку, обступили и согревали своим теплом. И вот ещё тогда, на съёмках, Алексей Федорченко сказал, чтобы я готовился к «Последней «Милой Болгарии», волосы отращивал.
- Роман заставил прочитать?
- Меня никто ничего в жизни не заставлял, начнём с этого. Но я сам прочитал книгу, два раза, и понял, что это моё. Я понимаю, насколько можно погрузиться, в себя уйти.
- А биографией Зощенко отдельно интересовался?
- Конечно. Мне кажется, что он был скромный. Нравился женщинам. Когда я увидел, какой он красавец, то подумал, что мне его, похоже, играть не надо. Потому что он, правда, красивый мужик был. С чёрными бровями, миндальными глазами. Я был бы женщиной - посмотрел бы на такого. На красивых людей всегда хочется смотреть, хочется с ними разговаривать. Да когда ещё и умный. Да, я думаю, он пользовался вниманием. И не думаю, что он был беспросветно несчастный, свою радость от жизни он тоже получил. И потом у меня не было задачи сыграть Зощенко, Федорченко мне ее не ставил, и я себе такую задачу не ставил.
- А как Федорченко работает с артистами?
- Мне показалось, что он мне доверяет. Единственное, что он мне говорил: «Мне нужна твоя оценка здесь. Мне нужно, чтобы ты этот момент оценил, оценил это событие». Или было у него такое замечание: «Костя, это не театр, давай подужми». Кино это совершенно другое искусство, другие приспособления, по-другому надо работать. Мягче гораздо. В театре надо всё равно подкручивать. Поднажать: ты на сцене, большие расстояния между тобой и зрителем. Чуть-чуть, но преувеличить, поярче сделать. А тут надо всё подужать, потому что иначе выйдет фальшь. Когда мы смотрим кино, мы не хотим смотреть, как артист играет, мы хотим верить в этого персонажа, что это действительно живой человек. А настоящий, живой человек ничего не играет. То есть ты должен не играть, но при этом быть другим, вот в этом-то вся сложность. Хотя это и в театре важно. Только в театре ты чуть-чуть на это давишь, а тут как бы вскользь плывёшь.
- А что из театрального опыта тебе помогало?
- «Мне моё солнышко больше не светит» из репертуара ЦСД, наверное, потому что там так спектакль устроен, что мне ничего играть не надо. А потом я уже ощутил этот момент каждый раз «здесь и сейчас», и научился им пользоваться. И когда Коляда ставил «Фальшивый купон» по Толстому, мне это помогло сделать монолог Степана Пелагеюшкина, душегуба. Я рассказываю, как перерезал 9 человек, включая детей. И рассказываю так же спокойно, как в «Солнышке». То есть я понял, как твоему персонажу надо думать на сцене, чтобы за ним было интересно следить. Я научился это делать в театре и в кино пригодилось. Я в кино всегда думаю глазами. Например, там Курочкина спрашивают: «А вы знакомы с Есениным?». Я ничего не отвечаю, просто смотрю. Но всё понятно. Оценка понятна.
- Ты снимался у Сергея Лозницы в «Донбассе» и в «Кроткой», чем, на твой взгляд, его режиссёрская манера отличается от манеры Алексея Федорченко?
- Сергей Лозница как бы более документалист, ему надо чтобы всё было по-настоящему. А Федорченко больше придирчив к картинке, он художник, прямо рисует, по 6, по 8 часов может выставлять кадр. Ему важна фактура, чтобы каждая деталь играла, была уместна. Иногда бывало я приходил на съёмки к 9 утра, а начинал сниматься не раньше двух. Но «Милая Болгария» невероятная красота, она того стоила. Очень клёвый сюжет, всё понятно и на месте, я невероятно счастлив, что снялся в таком кино, да ещё в главной роли.
- Ты вообще в кино мечтал сниматься?
- Конечно, всю жизнь мечтал. Я же в нём и снимаюсь всю жизнь. Мне лет 8 или 9 было, я иду в магазин и думаю - блин, меня ведь видит кто-то там, сверху или отсюда, сбоку. Или с холма спускаюсь, думаю, здесь бы музыку, саундтрек и чтобы меня камера вон оттуда снимала. Как бы тебе объяснить? У меня в 14 лет была кошка. Я её купил, я её привёз, я её хотел Марусей назвать. И когда её загрызли собаки, мне было очень плохо, я так рыдал, но тут же подбежал к зеркалу и начал смотреть, выбирать: как мне лучше плакать. Плакать со спокойным лицом? Плакать прям рыдать? Как набираются слёзы? В какой момент видно, что они набрались? Говорил себе: «Набирай слёзы, перестань, а теперь снова набери». Я учился плакать и не плакать, когда хочется плакать.
- Откуда у ребёнка такие познания?
- Так я с 8 лет в театральной студии. Причём не могу сказать, что я хотел актёром стать, просто по течению шёл. Меня в театральную студию отдали, вот я и занимался, я ещё и каратэ параллельно занимался. Мне, кстати, в театральной студии не очень в первый год понравилось, я ушёл. Они оттуда позвонили, сказали, что мальчики им нужны, и ваш может заниматься бесплатно. Нонна Сергеевна Чхитиа позвонила. Она, можно сказать, и поверила в меня первая, как в артиста. Это очень классная женщина, педагог, моя, можно сказать, крёстная мама в театре.
- А когда ты осознанно решил, что будешь только артистом - и больше никем?
- Когда уже в «Коляда-театре» после ЕГТИ работал. Я монтировщиком туда устроился, по совету друзей родителей. А потом Коляда позвал меня в «Букет» спички жечь. В октябре будет 15 лет, как я здесь работаю. Всё как-то само складывается. Я ведь до сих пор думаю - кем я буду, когда вырасту? Вот в этом состоянии я всегда нахожусь, а всё как-то само собой происходит. А я еду в трамвайчике и смотрю в окно. Не знаю, как объяснить…
- Хочешь сказать, ты больших усилий не прикладывал?
- По большому счёту - да. Плыву по течению, всё здорово. Я рад.
- Твоя любимая театральная роль?
- Это как спрашивать - кого ты больше любишь - папу или маму? Все роли любимые. Вот сейчас я буду играть в «Клаустрофобии» по пьесе Константина Костенко Прищепу, я всегда его хотел играть, но всё равно тоска на сердце, что Немого я больше играть не буду. Я просто обожал эту роль.
- Какие профессиональные качества, необходимые артисту, ты культивируешь сознательно?
- Мимикрия. Я люблю наблюдать за людьми. Люблю их оправдывать, копировать. Это само собой происходит. Вот я с тобой разговариваю, и я уже несколько раз считал, как ты отводишь глаза, как теребишь ушко, как ты думаешь. Я тебя уже могу сыграть.
- Ой, не надо!
- А я уже сыграю, извини. Не именно тебя, а вот эти приспособления так думать. Ты органично думаешь, у тебя глаза чуть-чуть бегают. Но ты никуда не торопишься, ты думаешь.
- Спасибо. Но давай вернёмся к «Милой Болгарии». Какой-то цельный образ Зощенко у тебя был?
- Ну, это интеллигент. Прямая спина, уважение к себе, уважение к окружающим, уверенность в манере себя держать. Я говорю не про внутреннюю уверенность, а внешнюю. Как он сидит, как думает, как наклоняется.
- Те есть ты его делал через какие-то внешние вещи?
- И внешние, и внутренние. И при этом потухший несколько взгляд. Я не разбираю такие моменты глубоко, они по наитию. У меня получается это делать, но я не разбираюсь - почему у меня получается. Поэтому я был бы так себе преподаватель. Я не могу рассказать, что я делаю, у меня получается - и ладно. В какой-то момент я понял, что мне хватило информации про Зощенко. Не надо себя пережимать. Можно бесконечно изучать и изучать, и этому предела не будет. Я же не хочу филологом стать. Есть артисты, которые таким образом с ума сходят. Если он играет обувщика, то сидит потом дома и шьёт ботинки.
- Профдеформация тебе знакома? Как работа влияет на твою личную жизнь?
- Что ещё на что влияет. Всё влияет на всё. Никакой обычной жизни не будет у тебя. Вся моя обычная жизнь превратилась в работу. Я работаю всегда, всю дорогу, это моя обычная жизнь, и я обожаю свою обычную жизнь. Работа у меня на первом месте. Я думаю, я не работаю, я получаю удовольствие. Я учу текст, я получаю удовольствие. Когда я играю, я получаю огромное удовольствие, лучше секса.
- Но учить тексты это же так скучно?
- Обожаю учить тексты! Я не текст учу, не буквы, понимаешь? То есть, конечно, я заучиваю фразу. Вот в роли Прищепы есть одна, очень сложная, Костенко круто её сделал: «А я тогда там, перед тем, когда она мне там высказалась, я ей такой стою сзади так, а у неё волосы так коротко это, и я смотрю, а у нее на солнце на шею светит». Понимаешь, драматург уже за меня сыграл. Я учу сначала саму фразу, как он строится, потому что у неё есть определенная мелодия. «Я руку такой ещё тяну так к ней». Три «т» через «е». Всё, выучено.
А Достоевского сложно учить. Учишь-учишь, потом лёг спать, проснулся на следующий день и даже не можешь вспомнить, с чего начинается. Он выёживается в каждой новой фразе. Я даже русский начал учить - деепричастные обороты, запятая. Мне понравилось именно таким способом запомнить: и - деепричастный оборот - далее по тексту ...
- Получается, вся твоя жизнь - сплошное удовольствие?
- Получается. И от этого сложно иногда становится, но опять же я через эти сложности расту и чувствую, что становлюсь ещё более прокаченным… Я сердце кому-то разбиваю, сердце разбивается у меня. И как будто все это я делаю для того, чтобы когда-нибудь сыграть. Вот начиная с кошки, которая у меня умерла, так всё и пошло. Я уже не понимаю, красиво это или не красиво, но у меня на профессиональном уровне это происходит, уже на автомате каком-то, настолько глубоко засело. Друг у меня умер в 2014 году … Как только я зашёл в квартиру и увидел мёртвое тело, сразу так - раз - ширма закрылась. И внешне я как бы вместе со всеми присутствую, будто робот на автомате существую, а внутри впитываю, всасываю, оцениваю. Я сажусь, трогаю его холодную мертвую руку и запоминаю, запоминаю это чувство, всё запоминаю. Даже не знаю, как такое назвать. Сложно описать словами: он такой глубокий, вниз опускается и падает, падает, и конца этому нет, и ты вслед за ним тянешься… И я просто смакую и вкушаю каждую секунду этого падения, как бы мне плохо ни было.
Причём, эмоции заблокировались. До меня не достучаться. А внутри идёт медленное, жёсткое осознание. Даже слёзы на глаза не навернулись, только когда домой приехал, как следует прорвало. Я вылез из-за этой ширмы. Но получилось, что смерть друга подарила мне новый способ существования на сцене. Я так на ней теперь это выкладываю хорошо. Всё, что происходит со мной, выплёскивается в итоге туда, на сцену. А иногда у меня ощущение, что мне не хватает событий в жизни: неоткуда взять материал, чтобы на сцену перенести. Мне нужны эмоции, нужно плакать, любить.
- А оттуда - сюда? Со сцены в обычную жизнь?
- Нет. Всё туда. Оттуда мне благодарность зрителей. Глаза, которые смотрят на тебя, и ты видишь, как они тебя поедают. А ты просто молчишь на поклоне, слышишь, как они все замерли и сидят. Это офигительно.
- Артист же должен относиться к себе, как к материалу? Насколько ты себя любишь?
- На все сто процентов. Начнём с этого. Ну конечно я сволочь ещё та. Но я к себе претензий не имею.
- Приступов самоедства не случается?
- Конечно, я себя жру. Но мне это нравится. Я внутри очень вкусный и интересный. И чем глубже я копну, тем больше я осознаю - какой, гад, интересный! Ещё дальше копну: просто красавчик, Костян! А вообще нас трое в голове.
- С этого момента можно поподробнее?
- Меня после этого в больничку не положат? Мы, например, мои поступки разбираем. Первый говорит: «Костя, зачем? Костян, зачем ты это сделал?». Я: «Ну, блин, захотелось!». Второй: «Ну, молодец, захотел, чего ты ещё захотел? Тебе легче стало?». «Нет, стало хуже. Теперь буду умнее». Первый: «Давай ещё подумаем об этом. Ты же опять на те же грабли встал. Зачем?». И вот так, пока я не найду какой-нибудь ответ. Но ответ я найду. Мы же работаем втроём над ним (смеётся).
- В зеркало любишь на себя смотреть?
- Нет. Я как-то редко на себя смотрю без особой надобности. Однажды на «Концлагеристах» нужно было сделать страшное лицо. Я перед зеркалом тренировался. Я люблю себя внутреннего, а не внешнего. Люблю с собой работать. Люблю свою уверенность. Люблю, когда у меня получается думать. Я люблю себя учить. Люблю учиться на своих ошибках. За внешнее я не запариваюсь, типа - ах, какой я красивый. Я себя чувствую гораздо красивей, чем выгляжу. Мне кажется, я посимпатичней. А вот когда в зеркало посмотрю, думаю - да блин! Хотя, наверное, пора уже начинать признавать, что я красивый (смеется). И заниматься потихонечку самолюбованием. Слишком долго сидел на одном месте. Всё внутри и внутри, пора выходить чуть-чуть.
(Елена Соловьёва для "Культуры Урала" сентябрь 2021)
- Костя, это ведь не первая твоя крупная роль у Алексея Федорченко?
- Мне повезло. Я снимался у него в нескольких фильмах, большей частью в эпизодах. В «Ангелах революции» нас, меня, Антона Макушина, Сашу Кучика, Чопчияна, в реке топили. Задача была выходить подольше и сделать взгляд понаглее. В «Войне Анны» я был печником. Первая главная роль - короткометражка «Дышать», она потом взяла приз «Золотая Панда» на кинофестивале БРИКС. Там в одном эпизоде я лежал в проруби в ледяной воде. Это был февраль, я был, конечно, в специальном костюме, но всё равно холодно, ассистентка мне кипяток заливала за шиворот. Лёд тонкий, палатку нельзя поставить, и палатку сделали из всей съёмочной группы: вытащили меня из воды, налили коньячку, обступили и согревали своим теплом. И вот ещё тогда, на съёмках, Алексей Федорченко сказал, чтобы я готовился к «Последней «Милой Болгарии», волосы отращивал.
- Роман заставил прочитать?
- Меня никто ничего в жизни не заставлял, начнём с этого. Но я сам прочитал книгу, два раза, и понял, что это моё. Я понимаю, насколько можно погрузиться, в себя уйти.
- А биографией Зощенко отдельно интересовался?
- Конечно. Мне кажется, что он был скромный. Нравился женщинам. Когда я увидел, какой он красавец, то подумал, что мне его, похоже, играть не надо. Потому что он, правда, красивый мужик был. С чёрными бровями, миндальными глазами. Я был бы женщиной - посмотрел бы на такого. На красивых людей всегда хочется смотреть, хочется с ними разговаривать. Да когда ещё и умный. Да, я думаю, он пользовался вниманием. И не думаю, что он был беспросветно несчастный, свою радость от жизни он тоже получил. И потом у меня не было задачи сыграть Зощенко, Федорченко мне ее не ставил, и я себе такую задачу не ставил.
- А как Федорченко работает с артистами?
- Мне показалось, что он мне доверяет. Единственное, что он мне говорил: «Мне нужна твоя оценка здесь. Мне нужно, чтобы ты этот момент оценил, оценил это событие». Или было у него такое замечание: «Костя, это не театр, давай подужми». Кино это совершенно другое искусство, другие приспособления, по-другому надо работать. Мягче гораздо. В театре надо всё равно подкручивать. Поднажать: ты на сцене, большие расстояния между тобой и зрителем. Чуть-чуть, но преувеличить, поярче сделать. А тут надо всё подужать, потому что иначе выйдет фальшь. Когда мы смотрим кино, мы не хотим смотреть, как артист играет, мы хотим верить в этого персонажа, что это действительно живой человек. А настоящий, живой человек ничего не играет. То есть ты должен не играть, но при этом быть другим, вот в этом-то вся сложность. Хотя это и в театре важно. Только в театре ты чуть-чуть на это давишь, а тут как бы вскользь плывёшь.
- А что из театрального опыта тебе помогало?
- «Мне моё солнышко больше не светит» из репертуара ЦСД, наверное, потому что там так спектакль устроен, что мне ничего играть не надо. А потом я уже ощутил этот момент каждый раз «здесь и сейчас», и научился им пользоваться. И когда Коляда ставил «Фальшивый купон» по Толстому, мне это помогло сделать монолог Степана Пелагеюшкина, душегуба. Я рассказываю, как перерезал 9 человек, включая детей. И рассказываю так же спокойно, как в «Солнышке». То есть я понял, как твоему персонажу надо думать на сцене, чтобы за ним было интересно следить. Я научился это делать в театре и в кино пригодилось. Я в кино всегда думаю глазами. Например, там Курочкина спрашивают: «А вы знакомы с Есениным?». Я ничего не отвечаю, просто смотрю. Но всё понятно. Оценка понятна.
- Ты снимался у Сергея Лозницы в «Донбассе» и в «Кроткой», чем, на твой взгляд, его режиссёрская манера отличается от манеры Алексея Федорченко?
- Сергей Лозница как бы более документалист, ему надо чтобы всё было по-настоящему. А Федорченко больше придирчив к картинке, он художник, прямо рисует, по 6, по 8 часов может выставлять кадр. Ему важна фактура, чтобы каждая деталь играла, была уместна. Иногда бывало я приходил на съёмки к 9 утра, а начинал сниматься не раньше двух. Но «Милая Болгария» невероятная красота, она того стоила. Очень клёвый сюжет, всё понятно и на месте, я невероятно счастлив, что снялся в таком кино, да ещё в главной роли.
- Ты вообще в кино мечтал сниматься?
- Конечно, всю жизнь мечтал. Я же в нём и снимаюсь всю жизнь. Мне лет 8 или 9 было, я иду в магазин и думаю - блин, меня ведь видит кто-то там, сверху или отсюда, сбоку. Или с холма спускаюсь, думаю, здесь бы музыку, саундтрек и чтобы меня камера вон оттуда снимала. Как бы тебе объяснить? У меня в 14 лет была кошка. Я её купил, я её привёз, я её хотел Марусей назвать. И когда её загрызли собаки, мне было очень плохо, я так рыдал, но тут же подбежал к зеркалу и начал смотреть, выбирать: как мне лучше плакать. Плакать со спокойным лицом? Плакать прям рыдать? Как набираются слёзы? В какой момент видно, что они набрались? Говорил себе: «Набирай слёзы, перестань, а теперь снова набери». Я учился плакать и не плакать, когда хочется плакать.
- Откуда у ребёнка такие познания?
- Так я с 8 лет в театральной студии. Причём не могу сказать, что я хотел актёром стать, просто по течению шёл. Меня в театральную студию отдали, вот я и занимался, я ещё и каратэ параллельно занимался. Мне, кстати, в театральной студии не очень в первый год понравилось, я ушёл. Они оттуда позвонили, сказали, что мальчики им нужны, и ваш может заниматься бесплатно. Нонна Сергеевна Чхитиа позвонила. Она, можно сказать, и поверила в меня первая, как в артиста. Это очень классная женщина, педагог, моя, можно сказать, крёстная мама в театре.
- А когда ты осознанно решил, что будешь только артистом - и больше никем?
- Когда уже в «Коляда-театре» после ЕГТИ работал. Я монтировщиком туда устроился, по совету друзей родителей. А потом Коляда позвал меня в «Букет» спички жечь. В октябре будет 15 лет, как я здесь работаю. Всё как-то само складывается. Я ведь до сих пор думаю - кем я буду, когда вырасту? Вот в этом состоянии я всегда нахожусь, а всё как-то само собой происходит. А я еду в трамвайчике и смотрю в окно. Не знаю, как объяснить…
- Хочешь сказать, ты больших усилий не прикладывал?
- По большому счёту - да. Плыву по течению, всё здорово. Я рад.
- Твоя любимая театральная роль?
- Это как спрашивать - кого ты больше любишь - папу или маму? Все роли любимые. Вот сейчас я буду играть в «Клаустрофобии» по пьесе Константина Костенко Прищепу, я всегда его хотел играть, но всё равно тоска на сердце, что Немого я больше играть не буду. Я просто обожал эту роль.
- Какие профессиональные качества, необходимые артисту, ты культивируешь сознательно?
- Мимикрия. Я люблю наблюдать за людьми. Люблю их оправдывать, копировать. Это само собой происходит. Вот я с тобой разговариваю, и я уже несколько раз считал, как ты отводишь глаза, как теребишь ушко, как ты думаешь. Я тебя уже могу сыграть.
- Ой, не надо!
- А я уже сыграю, извини. Не именно тебя, а вот эти приспособления так думать. Ты органично думаешь, у тебя глаза чуть-чуть бегают. Но ты никуда не торопишься, ты думаешь.
- Спасибо. Но давай вернёмся к «Милой Болгарии». Какой-то цельный образ Зощенко у тебя был?
- Ну, это интеллигент. Прямая спина, уважение к себе, уважение к окружающим, уверенность в манере себя держать. Я говорю не про внутреннюю уверенность, а внешнюю. Как он сидит, как думает, как наклоняется.
- Те есть ты его делал через какие-то внешние вещи?
- И внешние, и внутренние. И при этом потухший несколько взгляд. Я не разбираю такие моменты глубоко, они по наитию. У меня получается это делать, но я не разбираюсь - почему у меня получается. Поэтому я был бы так себе преподаватель. Я не могу рассказать, что я делаю, у меня получается - и ладно. В какой-то момент я понял, что мне хватило информации про Зощенко. Не надо себя пережимать. Можно бесконечно изучать и изучать, и этому предела не будет. Я же не хочу филологом стать. Есть артисты, которые таким образом с ума сходят. Если он играет обувщика, то сидит потом дома и шьёт ботинки.
- Профдеформация тебе знакома? Как работа влияет на твою личную жизнь?
- Что ещё на что влияет. Всё влияет на всё. Никакой обычной жизни не будет у тебя. Вся моя обычная жизнь превратилась в работу. Я работаю всегда, всю дорогу, это моя обычная жизнь, и я обожаю свою обычную жизнь. Работа у меня на первом месте. Я думаю, я не работаю, я получаю удовольствие. Я учу текст, я получаю удовольствие. Когда я играю, я получаю огромное удовольствие, лучше секса.
- Но учить тексты это же так скучно?
- Обожаю учить тексты! Я не текст учу, не буквы, понимаешь? То есть, конечно, я заучиваю фразу. Вот в роли Прищепы есть одна, очень сложная, Костенко круто её сделал: «А я тогда там, перед тем, когда она мне там высказалась, я ей такой стою сзади так, а у неё волосы так коротко это, и я смотрю, а у нее на солнце на шею светит». Понимаешь, драматург уже за меня сыграл. Я учу сначала саму фразу, как он строится, потому что у неё есть определенная мелодия. «Я руку такой ещё тяну так к ней». Три «т» через «е». Всё, выучено.
А Достоевского сложно учить. Учишь-учишь, потом лёг спать, проснулся на следующий день и даже не можешь вспомнить, с чего начинается. Он выёживается в каждой новой фразе. Я даже русский начал учить - деепричастные обороты, запятая. Мне понравилось именно таким способом запомнить: и - деепричастный оборот - далее по тексту ...
- Получается, вся твоя жизнь - сплошное удовольствие?
- Получается. И от этого сложно иногда становится, но опять же я через эти сложности расту и чувствую, что становлюсь ещё более прокаченным… Я сердце кому-то разбиваю, сердце разбивается у меня. И как будто все это я делаю для того, чтобы когда-нибудь сыграть. Вот начиная с кошки, которая у меня умерла, так всё и пошло. Я уже не понимаю, красиво это или не красиво, но у меня на профессиональном уровне это происходит, уже на автомате каком-то, настолько глубоко засело. Друг у меня умер в 2014 году … Как только я зашёл в квартиру и увидел мёртвое тело, сразу так - раз - ширма закрылась. И внешне я как бы вместе со всеми присутствую, будто робот на автомате существую, а внутри впитываю, всасываю, оцениваю. Я сажусь, трогаю его холодную мертвую руку и запоминаю, запоминаю это чувство, всё запоминаю. Даже не знаю, как такое назвать. Сложно описать словами: он такой глубокий, вниз опускается и падает, падает, и конца этому нет, и ты вслед за ним тянешься… И я просто смакую и вкушаю каждую секунду этого падения, как бы мне плохо ни было.
Причём, эмоции заблокировались. До меня не достучаться. А внутри идёт медленное, жёсткое осознание. Даже слёзы на глаза не навернулись, только когда домой приехал, как следует прорвало. Я вылез из-за этой ширмы. Но получилось, что смерть друга подарила мне новый способ существования на сцене. Я так на ней теперь это выкладываю хорошо. Всё, что происходит со мной, выплёскивается в итоге туда, на сцену. А иногда у меня ощущение, что мне не хватает событий в жизни: неоткуда взять материал, чтобы на сцену перенести. Мне нужны эмоции, нужно плакать, любить.
- А оттуда - сюда? Со сцены в обычную жизнь?
- Нет. Всё туда. Оттуда мне благодарность зрителей. Глаза, которые смотрят на тебя, и ты видишь, как они тебя поедают. А ты просто молчишь на поклоне, слышишь, как они все замерли и сидят. Это офигительно.
- Артист же должен относиться к себе, как к материалу? Насколько ты себя любишь?
- На все сто процентов. Начнём с этого. Ну конечно я сволочь ещё та. Но я к себе претензий не имею.
- Приступов самоедства не случается?
- Конечно, я себя жру. Но мне это нравится. Я внутри очень вкусный и интересный. И чем глубже я копну, тем больше я осознаю - какой, гад, интересный! Ещё дальше копну: просто красавчик, Костян! А вообще нас трое в голове.
- С этого момента можно поподробнее?
- Меня после этого в больничку не положат? Мы, например, мои поступки разбираем. Первый говорит: «Костя, зачем? Костян, зачем ты это сделал?». Я: «Ну, блин, захотелось!». Второй: «Ну, молодец, захотел, чего ты ещё захотел? Тебе легче стало?». «Нет, стало хуже. Теперь буду умнее». Первый: «Давай ещё подумаем об этом. Ты же опять на те же грабли встал. Зачем?». И вот так, пока я не найду какой-нибудь ответ. Но ответ я найду. Мы же работаем втроём над ним (смеётся).
- В зеркало любишь на себя смотреть?
- Нет. Я как-то редко на себя смотрю без особой надобности. Однажды на «Концлагеристах» нужно было сделать страшное лицо. Я перед зеркалом тренировался. Я люблю себя внутреннего, а не внешнего. Люблю с собой работать. Люблю свою уверенность. Люблю, когда у меня получается думать. Я люблю себя учить. Люблю учиться на своих ошибках. За внешнее я не запариваюсь, типа - ах, какой я красивый. Я себя чувствую гораздо красивей, чем выгляжу. Мне кажется, я посимпатичней. А вот когда в зеркало посмотрю, думаю - да блин! Хотя, наверное, пора уже начинать признавать, что я красивый (смеется). И заниматься потихонечку самолюбованием. Слишком долго сидел на одном месте. Всё внутри и внутри, пора выходить чуть-чуть.
(Елена Соловьёва для "Культуры Урала" сентябрь 2021)