Иди на свет
Разве она знала, какие испытания ее ждут... Она просто хотела быть счастливой...
Не помню, когда перестала отключать лампу в прихожей. Сама ориентировалась на этот залитый желтым электричеством квадрат, как на маяк, когда чумная от недосыпа соскакивала с постели на зов из соседней комнаты. Даже не на зов. А на стон или вскрик… или на пугающе долгую тишину. Она вторгалась ледяным ветром, отрезвляя мгновенно и беспощадно. В следующую секунду я уже висела темным привидением у изголовья маминой кровати, вслушиваясь в колебания воздуха над ней.
- Рая? Проснулась?.. - звала я вкрадчиво, боясь потревожить напрасно. Во сне лицо ее разглаживалось и становилось узнаваемо красивым, каким я любила его с детства. Не хотелось будить ее от этой красоты. Я ждала - или Рая откликнется громким невнятным «Я!» или все-таки засопит, продолжая свое бегство от уродующей болезнью Альцгеймера реальности.
Рая почти перестала говорить. Последние лет пять для нее перестали что-то значить слова «мама» или «дочь». Все на свете она заменяла словом: «эта». Но по-прежнему откликалась на свое имя. Она все еще Рая. Она будет помнить об этом до самого последнего дня…
Наш маяк горел всегда. Каждый раз, сопровождая маму в туалет и в душ, я часто повторяла ей одну и ту же фразу: «Рая, все хорошо, держу… Иди на свет.» Она цеплялась за меня негнущимися слабыми ручками, и мы шагали. Эти шесть метров по диагонали нашей «хрущевки» мы могли осилить аж минут за десять-пятнадцать. Наверное, было бы проще воспользоваться инвалидным креслом. Оно стояло тут рядом, пугая приближением перспективы абсолютной немощи. Рая с недоверием поглядывала на этот странный мрачный агрегат, однажды поселившийся в ее комнате и оттяпавший четверть свободного пространства. Правда, креслом мы пользовались - в основном для нечастых прогулок по улице. А дома…
Почему-то мне казалось, что ходить своими ногами гораздо важнее, чем быстро и удобно докатиться… Не знаю, насколько была права… Я и в больнице продолжала «выгуливать» Раю по коридору. Меня не раз одергивали люди из медперсонала, мол, зачем вы ее мучаете, это все бесполезно - она же умирает. А я смотрела маме в глаза и отвечала на этот риторический вопрос уже без гнева и обиды, и, наверное, самой себе: «Нет, она все еще живет».
И пока получалось подниматься, мы с мамой в связке, держась за руки, изо дня в день преодолевали самые длинные в нашей жизни шесть метров из спальни до туалета и обратно. А я все повторяла как заклинание: «Да, молодец. Иди на свет». И Рая делала новый шажок. Рая шла…Неуверенно переставляя высушенные долгой неподвижностью ножки, запинаясь и наступая себе на пальцы, шла… Только не молчать. Молчание убивает. И я начинала без умолку болтать. Да, я несла чушь несусветную, подшучивала над ее походкой, сравнивая Раю то с мотыльком, то с реактивным самолетом на боевом вылете, то с луноходом. Звала ее «балериной», и сама смеялась своим шуткам, балансируя на грани срыва между отчаянием и радостью. Да, радостью. Я радовалась, что мы все еще способны шевелиться. Что скользя по полу вязаными шерстяными носками, Рая старается передвинуть свою одеревеневшую ножку еще на сантиметр. Старается. А на лице ее каждый раз читается страх и изумление. Но я радуюсь. Тому, что она иногда поднимает на меня глаза, свои помутневшие серые глаза, видит мою хохочущую физиономию, и рот ее вдруг да и скривится в неловкой попытке улыбнуться.
Врач, специализирующаяся на болезни Альцгеймера, сказала, что это всего лишь рефлекс, неосознанное отражение моего действия, попытка его механического повторения. Доктор меня долго убеждала, что я себе выдумываю то, чего нет, потому что мне хочется выдать желаемое за действительное, хочется, чтобы мама слышала и понимала меня, откликалась. Но на самом деле она ничего не понимает. Я спросила тогда: почему? Почему меня пытаются заставить отказаться от этой иллюзии, иллюзии контакта, по мнению психиатра, с чем я никогда не была согласна. Зачем упорно настаивают на своей правоте, отрицая очевидную для меня и спасительную для нас обеих живую эмоциональную связь. Она остается нашим единственным проводником света в темноте тлеющего разума. В нашей разорванной реальности. Той нитью, по которой изо дня в день совершаются вымученные героические шажочки до туалета и обратно. Той нитью, за которую я все еще держусь сама, чтобы не сойти с ума от злости, от осознания, что мама умирает и что этому невозможно помешать, невозможно даже облегчить ее страдание, и от моего вынужденного участия в этом трагическом сценарии. Контакт не выдуман. Он существует. Для нас. «Иди на свет. Все хорошо», - мысленно повторяю мантру самой себе и улыбаюсь врачу вместо ответа, совсем невпопад. Она прерывает лекцию, озабоченная моим молчаливым улыбчивым протестом. Нет смысла обсуждать проблему дальше. Доктор встала и включила чайник.
- Хотите чаю?
- Нет, спасибо. Мне пора, - поднимаюсь.
- Всего хорошего, - женщина в халате хочет быть вежливой до конца.
- Да…
Выхожу за дверь, чтобы вернуться к бесконечным памперсам, пролежням и бессменным ночным дежурствам, а доктор - к своим теориям и горячему ароматному чаю... Контакт не получился. Какая ирония. Вот два здравомыслящих здоровых человека - а друг друга не слышат и не понимают… Но я благодарна хотя бы за попытку, за возможность быть услышанной. И в этом тоже я нахожу присутствие милосердия - ко мне, к нам. Пока оно не истреблено, у человека есть шанс спастись из самого адского ада. И пусть с таким опозданием на четыре года, говорю: спасибо. Спасибо всем, кто был с нами, помогал по мере своих сил и возможностей: моему дяде Юре Брусенцову и его жене Кате, моим друзьям Свете и Сергею Чирковым, Виталию и Еве Ли, Наташе Такиевой, Саше Маркелову, Наташе Борченко, Любе Панковой, врачам южно-сахалинской клиники мануальной терапии «Целитель» и лично доктору Житину Николаю Михайловичу, случайным людям, которых никак не касалась наша беда, но проявившим участие, оказавшим действенную помощь - Кате Головкиной, Снежане, Хабилу, ребятам из корейской церкви и их пастору, не помню, к сожалению его имени. Спасибо.