ОДЕССКИЙ ФОКСТРОТ
Как начала в самолётах строчить, так уже и остановиться не смогла. Пока не написала "Одесский фокстрот или Чёрный кот с вертикальным взлётом" наплевав на более срочные договорные обязательства По логике вещей эта рукопись должна была бы выглядеть продолжением Моего одесского языка Но по моему мнению она таковой не является впрочем, когда это читателям не наэтосамое на мнение автора? Вот тут у меня покоится черновик одной из последних глав "Моего одесского языка", давший название диску, а под катом - предпоследняя глава "Одесского фокстрота" чисто чтобы не нарушать традицию.
И ГОРШОЧЕК МЁДА
Фокстрот - танец в четырёхтактном ритме, появившийся в США в 1912 году. Есть вероятность, что название танца произошло от английского слова «foxtrot» - «лисья рысь» или «лисий шаг». Согласно другому предположению, фокстрот является изобретением Гарри Фокса, и склонность танцора к выпивке обусловила название - «глотка Фокса»: «Foxthroat». Лично мне по душе обе версии, поскольку обе же они - и отражают.
В ярком солнечном свете виноградные листья с ветром танцуют фокстрот.
Я живу под самым небом, над тенью винограда. Каждое утро я вижу у своих ног тёмно-зелёный ковёр.
Я никак не привыкну к этой не иллюзии. Я выхожу за порог и оказываюсь на поляне, пьянящей запахами. Вы когда-нибудь пили кофе, сидя на тёмной зелени виноградного ковра, источающего дурман? Завидуйте мне, о живущие внизу! Я - небожитель! Я пью кофе с сигареткой, качаясь на виноградных листьях, вдыхая густой сладко-тёрпкий аромат сока, превращающегося в вино прямо тут, в гроздьях моего поднебесья.
Оттуда, снизу, до меня доносится хрюканье одного из земных жителей. О, опять эти претензии, которые они называют молитвами! Жалкие ничтожные смертные создания! Вам никогда не дотянуться до бога! Если вы, конечно, не собака.
Толстый мопс, состроив ещё более умильную, чем обычно, мордочку, с видимым усилием преодолевает лестницу, ведущую на второй этаж. Где на крохотной открытой верандочке я пью первый рассветный кофе с сигареткой. Преодолевая тяготы вознесения, он пыхтит, как паровозик из Ромашково. И наконец, усевшись рядом со мной, шумно вздыхает и, уставившись на меня своими безнадежными карими сливами (потому что буркалы мопса явно больше вишен), просто любит меня. Безо всяких претензий. Не. Конечно же, если у меня в кармане пижамы завалялся кусок колбасы, он ничего не будет иметь против. А на нет - и суда нет. Ни суда, ни калькуляции, ни сплетен. Мопс смотрит с небес на землю. Там, далеко на земле, валяется начисто обглоданная баранья лопатка. Да, действительно. Время пищи утробной хоть иногда должно перемежаться часом духовной трапезы. Посидим, помолчим, друг Боня. Для чего ещё существуют крохотные верандочки вторых этажей, вознёсшиеся над увитыми столетним виноградом дворами.
Это наш мир, Боня! И как это и положено: в розово-голубой хрустальной тишине ангел расписывает и расписывает свой вечный замшелый паркер с вусмерть раздолбанным золотым пером, роняя нам с небес на землю чернильные пятна спелого винограда.
- Ну и шо ты там уселась?! Спускайся вниз, сядь за стол, как человек!
Не хочу за стол, как человек! Хочу здесь, под безупречного дизайна бескрайним потолком небес, на зелёном четырёхтактно видоизменяющемся ковре листьев, заляпанном ангельскими чернилами спелого винограда. На ковре листьев, танцующих с ветром фокстрот. Хочу как не человек.
- Боня, а ты шо туда шлёндраешь?!
Боня тут же тащится вниз, крутя толстой попой вправо-влево под углом девяносто градусов. Его зовёт голос бога. Его бога. Спуск по этой лестнице тяжелее, чем подъём. Она - по стене здания. Как в Нью-Йорке! Но, взбирающийся на небеса и спускающийся с небес Боня, не знает этого. И не удивляется - почему голос бога раздаётся снизу. Он - собака. Он всегда - просто под небесами. Как не человек.
Очередной последний день в очередной Одессе. Самолёт в пять вечера. Я не поеду сегодня в город. Уже слишком много города. Слишком много людей. В очередной раз слишком много всего в очередной Одессе.
Начну пить с утра в четырёхтактном ритме, бродя лисьим шагом по Лузановке. По пустынной в это время года и в это время суток Лузановке. Глоток - и на раз-два-три-четыре.
Внутренний лис давно выдрессирован. Здесь же, в Одессе. В «привозной» школе ещё. И он как прежде виртуозен и совершенен. Импрессионизм, экспрессионизм, реализм… Вам что сегодня на завтрак изобразить? Как всегда? Шишкин, «Мишки в лесу»? Ой, я не фотограф. У меня нет во-о-от такенного объектива! Любите ли вы Воннегута так, как люблю его я?
- В смысле?
- «Душа моя не сознавала, какую надо написать картину, а плоть написала».
- Я не понимаю, о чём ты говоришь! И вообще, я на работу опаздываю! Будешь завтракать, как человек?! Я кому это готовила?!
- Так об этом и говорю. О твоей работе. «Поднесите руки поближе к глазам, посмотрите с любовью на эти удивительные и мудрые живые существа и скажите громко: “Благодарю тебя, Плоть”» .
- Как ты можешь пить прямо с утра? На голодный желудок!!! Ешь немедленно!
Моя подруга - гениальный ремесленник. Прекрасный врач-стоматолог. «Народный выбор» - не хухры-мухры. Я отдаю этому в ней должное. Но люблю я её не за это. Я люблю её и желаю ей покоя. В условиях хорошей освещённости.
- Скажем спасибо твоим ручкам за вкусный завтрак и за всё, что ю хэв! В виде отстроенных домов, новых джипов и малиновых натяжных потолков!
- Да, всё сама! Дом, дерево, сын… Осталось только хобот в одном месте отрастить.
О, так понятней! Улыбается. А ты, брат Курт, выкаблучивался. И я повторяю твои ошибки. «У нас много прекрасных писателей. Если чего не хватает, так это достаточного количества хороших читателей» . Угу. Именно так. Сейчас же какое время, старина Курт? Время лёгкого порно для домохозяек, дружище Курт. Время серых оттенков в плохих переводах. И имя им: легион. Боженька не бережёт нас от фастфуда. У него другая специальность - он занимается дизайном небес. Может оно и к лучшему, то, неуместно возникающее ярко-малиновое?
Кажется мой муж прав. Я - зануда. Но я зануда счастливая. Я отдаю себе отчёт в том, что мир таков, каков он есть. И этот мир прекрасен. Ну а занудство - это так. Контролируемая глупость.
По аллейке Лузановки прогуливаются мамаши с детьми. Голубая и розовая коляски. Пустые. Тётки толкают коляски перед собой. Карапузы носятся вокруг тёток с колясками в режиме «спутника». Мальчишка весь упрел. Он в тёплом стёганом комбезе. Девчонка гоняет, чтобы согреться. Она в розовом кружевном платьице, в белых носочках и салатных «вырви глаз» сандалетах. Истина, как всегда, где-то между. Но мамаши спорят друг с другом. Одна говорит: «Холодно!», в упор не замечая градом стекающего в голубой синтетический компресс пота на своём сынишке. Друга изрекает: «Жарко!», не глядя на свою посиневшую цыпочку, вздыбленную гусиной кожей. Обе мамаши безапелляционны.
Шерстяные коты греются на солнце.
У моря гоняют дети в трусах. Их бабушка кутается в толстый вязаный шарф.
- Они молодые, у них кровь горячая! - объясняет бабушка усатому-полосатому потрёпанному разбойнику, волокущему в зубах припорошенную песком мышь.
Он равнодушно проходит мимо старушки и устраивается разделывать добычу прямо у столиков медленно и лениво открывающейся кафешки. Дама в белых сапогах сметает веником опавшие листья олив. Узенькие листочки-ладьи. Их много. Мусор. На даме джинсы фасона «жопа-ёлка». Одна моя знакомая тётка, торгующая подобным товаром, относится к таким штанам с пренебрежением. «Жопа - не ёлка, наряжать не надо!» - говорит она. Но тем не менее закупает эту чудовищную безвкусицу. Потому что спрос. И кофточка на даме метущей мусор, опавший с олив, соответствующая: леопардовая, синтетическая. Аж искры проскакивают, так борзо она метёт листья. Сейчас искра, рождённая трением руки метущей дамы об её выступающий бок, упадёт в кучу листьев - и возродится пламя. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света. Если дама будет мести настолько же энергично ещё минут пять - то её засосёт в хроно-синкластический инфундибулум и она начнёт существовать в виде волнового феномена, пульсируя по неправильной спирали, начинающейся на Солнце и кончающейся около звезды Бетельгейзе. Это как? Читайте Курта Воннегута, «Сирены Титана». Это помогает от тёток в синтетических леопардовых принтах, с жопами-ёлками. Может, даже самим тёткам помогло бы. Если, конечно, синтезировать энергию, способную заставить таких тёток перестать читать «Быдлоящикнеделю» и «Семь дней, которые потрясли малиновые кофточки». Той энергии, что выделена в Лос-Аламосе и Семипалатинске - достаточно для того, чтобы снести с лица Земли всё живое, но явно недостаточно, чтобы заставить иных дам в ярких трико читать что-нибудь кроме оттенков серого.
Мужик в потёртых трениках пристально наблюдает за тем, как дама метёт.
- Вон там ещё! - строго и укоризненно, даме. - Джек Воробей, зачем тебе мышь?! - ласково и притворно-укоризненно коту. - Ты что, не наедаешься?
Кот не удостаивает мужика даже взглядом.
Присаживаюсь под детские грибочки. Глоток. И раз, и два, и три, и четыре.
Лисий шаг. Слиться с окружающим пространством. Выследить добычу. Добыть. Препарировать.
Мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
- Таранька! Пиво! Пиво! Таранька!
Мамаши, потный мальчик, замёршая девочка, бабушка и голые внуки не хотят тараньку и пиво. Тараньку и пиво не хочет тётка в стразах с метлой. Не хочет мужик в трениках. И кот, разделывающий мышь - тоже не хочет тараньку с пивом. Но мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
- Таранька! Пиво!
С крейсерской скоростью проносится он мимо детских грибочков. Не замечая четырёхтактного лиса.
На раз-два-три-четыре до центральной аллеи Лузановки. Ничего интересного. Уставшее от отдыха побережье не обновляет грим, не стирает и не гладит заношенные, измятые летом одёжки. Блеск и нищета востребованных куртизанок превращаются в нищету и запустение постаревших продажных женщин, вышедших в тираж.
Ой, а эти тут откуда и зачем в такое время суток?!
Какое же оно злое, и какое верное, это определение: «брачный неликвид»!
Жопы-ёлки, малиновые кофточки, недорогие каблуки, припаянные к неудобным колодкам. Не, ну ладно, мужчины - не собаки. Потому и свисают из-под кофточек на жопы-ёлки обнажённые бока. Но кто сказал, что мужчины - сороки? И зачем двум подругам, решившим пройтись по утренней Лузановке, такие наряды, что любой Маниту от зависти сам себя оскальпирует?!
Две старушенции на скамейке. Нарисованные жгучие угольные брови-ниточки. Морковная помада. Милые старушенции с терьерами. Болтают. Скоро рухнет скамейка. Потому что пока они болтают, терьеры старушенций работают всеми четырьмя своими передними лапами. Терьеры очень деловиты. Раскопки идут полным ходом. Старушки настолько увлечены беседой, что не замечают упрямой подрывной деятельности своих любимцев.
- Ты не помнишь, я с Ремейкером жила?
Я не верю, что на самом деле существуют такие фамилии! Ильф же всё придумывал! Или нет?
- Я с Ремейкером жила! В пятьдесят шестом. Жила ли ты с Ремейкером - я не помню!
- Ой, точно! Ты же у Ремейкера хорошо взяла!
- Так хорошо взяла, что уже не знаю куда отнести! Какую-то комнатку на Дерибасовской! И где теперь Ремейкер, а где я?
- И где теперь Ремейкер?
- А на террасе под Иерусалимом. Прямо в самом верхнем ряду лежит. Лежит и не жужжит!
Старушенции по девически задорно хохочут. Терьеры продолжают подрывную деятельность. Я по лисьи перетаптываюсь за пластиковой стеночкой летнего кабака.
- Этот байстрюк Ремейкер хотел до штатов, так они ему показали большую фигу! Так он всю оставшуюся жизнь положил на борьбу за то место на кладбищенской иерусалимской террасе. Таки выбил место. И сорока лет не прошло. А как выбил - так сразу помер. Теперь, если что, Ремейкера - в первую очередь на переподготовку. Так таки и выйдет - кто последними - с верхних ярусов - первыми и окажутся.
- Так они что думают, воскресение - то такое лего? Или чи шо то боженька - генетик, занимающийся клонированием, а сам Ремейкер - то та овечка… Как её?!
- Долли. И не думает, а думал.
- Ну, где-то, где он там, кроме тех террас, он же чем-то думает.
- Если он в это верил… - первая старушенция серьёзнеет. - Так ты так-таки не помнишь, жила я с Ремейкером или нет?
- Да не могла ты жить с Ремейкером. Ты вечно с какими-то голыми вассерами жила, бестолочь! Одевала их, обувала, кормила, поила, давала и всё мне рассказывала, какие эти твои голые вассеры прекрасные: то бутылку «Куяльника» тебе купят, то колечко с гайки выточат…
- Не, я так больше не могу! Да что же это такое! Вечно ты мне жизнь портила!
- Я?! Я тебе правду говорила!
- Ой, сильно мне та твоя правда помогла, усраться и не жить! Пока ты мне ту правду не говорила, я хотя бы верила, что и меня любят!
Терьеры отвлекаются от строительства тоннеля «Лузановка-Хаджибей» и звонко, хором, лают на старушенций.
- Смотри, что эти халамидники наделали! Идём быстро на другую скамейку! Идём, я тебе говорю!
Старушенции так бодро срываются с места, как Ремейкеру с иерусалимских погостов уже не рвануть.
Раз-два-три-четыре.
- Таранька! Пиво! Пиво! Таранька! - мужик всё укоряется и ускоряется. Даже будь тут гипотетические покупатели, он пронесётся мимо них, размазанный тенью на экранах их восприятия…
- Тара…
Умолкает вдали. Пожалуй, он уже где-то на грязных пляжах Продмаша.
Тёти-ёлки, бредут, поддерживая друг друга под ручку.
- Ты должна поступить мудро! Я тебе говорю - ты должна поступить мудро! Пусть он сначала к тебе переедет. Пусть шмотки какие-то у тебя начнёт оставлять. Ты ему во всём потакай.
С такими мудрыми советчиками и простоты не потребуется. Сплошная пустота.
- Не, ну а если я ему говорю, что сына надо отвезти в школу, а он мне…
- Вот зачем ты ему это говоришь?! Это шо, его сын? Это твой сын! Вот и сама вези его до школы. А мужик должен быть сытый и довольный!
- Он мне утром говорит: «Кофе хочу!». Я ему: «Нету кофе. Я кофе не пью! Купи - будет кофе». Так он купил кофе. Один пакетик. Маленький такой. Это что, мужик?
- Ой, ну вот зачем?! Тебе шо, сложно то кофе самой купить или у тебя бабок на кофе нет?
- Да есть у меня бабки. И кофе не жалко купить. Но должен же он хоть что-то делать!
- Ты его сперва заполучи, а потом - пусть будет должен что-то делать.
- Ага. Так он всю жизнь и будет. Должен.
- Нету в тебе мудрости. К мужику, к нему нужен мудрый подход!
Нет, я больше не могу слышать эту дуру! Не могу наблюдать, как она уговаривает ещё не совсем дуру стать таковой.
Обгоняю жопы-ёлки. Несусь, как тот мужик в плавках с таранькой и с пивом.
- Таранька! Пиво! Таранька! Пи…
Просвистел в направлении «Молодой Гвардии».
Я несусь в противоположном, стараясь как можно больше оторваться от тёлок в малиновых кофточках. Не потому что они в малиновых кофточках. А потому что одна из них - полная дура, которая инфицирует другую. Мой внутренний эпидемиолог уже близок к тому, чтобы одержать верх над внутренним лисом. «Это такая глупость - прививка правды “антипрививочникам”! - ласково нашёптывает внутренний лис внутреннему эпидемиологу. - Танцуем отсюда быстрее, фокстротом! Ускоряемся!»
И я несусь по аллейке Лузановки, не разбирая пейзажей и, кажется, уже синхронизируясь с таранькой и пивом.
И внезапно синкопально осаживаюсь. Торможу, как лошадь над обрывом.
ВОТ ОНО!
ВОТ ОН!!!
Чёрный кот с вертикальным взлётом!
За секунду до взлёта движения его челюстей повторяли вибрацию колибри-мутанта, сливаясь с ней ритмами. Дали такое, наверняка, даже не снилось!
Секунду спустя чёрная молния без пружинящей подготовки вертикально взмывает вверх, попирая все законы биомеханики. Дуга его тела складывается пополам - как будто кто-то невидимый взял его за шкирку и сработал «мамкин» рефлекс.
На квант времени он зависает в голубых прозрачных небесах над цветком бессмертника...
Я замираю.
К чёрту внутренних лисов, к чёрту эпидемиологов!
Я страж покоя этого чёрного кота. Я никому не позволю помешать ему! Я лягу поперёк этой аллейки, и никакие жопы-ёлки не посмеют потревожить чёрного кота-ангела, охраняемого блёклой сумасшедшей!
Он весь - нерв. Он весь - напряжение. Весь - закрученное в тугую спираль вдохновение. Он весь - цель. И он же весь - средство. Мира нет. Весь мир интегрирован в него. И ничего не существует. Только он, Чёрная молния и… одесская колибри-мутант, выписывающая свои влипшие в бесконечность восьмёрки над зацементированным нектаром бессмертника…
И нет колибри!
Чуть слышный лисьим слухом треск - и нет колибри.
Приземляется на задние лапы. Приземляется мягко.
Мир снова расфасовывается и раскладывается по полкам…
Ведут свою многомудрую беседу жопы-ёлки.
Вспоминают, с кем они жили, старушенции с терьерами.
Проносится спортивным камарро мужик в плавках, истошно голося про тараньку и пиво.
Потеет мальчик в голубом. И мёрзнет девочка в розовом.
И бабушка, закутавшись ещё глубже в вязанный шарф, с удовольствием наблюдает за купанием голых внуков.
Я сажусь в плетёное кресло открытой веранды ресторанчика, подставляю лицо солнцу. Заказываю водку и вареники с картошкой. Я должна попрощаться с Одессой…
В тени винограда под Жеваховой горой лиса отлавливает опытный охотник.
- Ты что, сегодня улетаешь?!
- Улетаю.
- А я сегодня вечером варю царскую уху!
- Ну, не шурпу же!
- Так, давай быстро, по сто граммов с салом. Твоё здоровье!
- И ваше, Пётр Иванович!
Такси уже давно приехало. Ну, и ещё сто граммов. Ещё чуть-чуть - и отходной фокстрот не станцует даже гений фокстрота Генри Фокс. Даже будучи клонированным с его фокстротных террас.
Вырываю себя из-за стола за хвост. Надо бы не забыть сумку по дороге в такси!
Боня опечаленным стражем сидит на крохотной верандочке второго этажа.
- Чувствует, что ты улетаешь!
Конечно, чувствует. Боня - не человек.
Сумка есть. За воротами такси.
В Ленкин двор вносится Пётр Иванович. В руках у него…
- И горшочек мёда! - совершенно по-мальчишески восклицает Пётр Иванович. И опоминается. Что он важный дядя элегантного возраста. Начинает рассказывать, что какой-то очень важный хрен по мёду подарил этот горшочек ему, очень важному Петру Ивановичу по хирургии. В знак благодарности. И Пётр Иванович хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак… Благодарить меня вроде особенно не за что. Прямо скажем, за что благодарить неблагодарную тварь?! Поэтому он хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак любви. Хотя я, засранка, и улетаю к такой-то матери в свою Москву, презрев его царскую уху!
Я смеюсь. Отнекиваюсь. Говорю, что меня не пустят в самолётом с горшочком мёда. Багажа у меня нет. А горшочек - стеклянный. Не буду же я сдавать в багаж один горшочек мёда. К тому же такси уже так долго стоит, что я, дай бог, и без багажа бы успела зарегистрироваться.
- Да пропустят они тебя! Это же - горшочек мёда! Всего лишь горшочек мёда!
- Ага, не хватает только воздушного шарика!
Боня кружит вокруг воздушным шариком.
- И от мёртвого осла - ушей! - мрачно брякает Ленка, недовольная тем, что её вызвали в школу, опять на предмет сына, разумеется. Вызвали в школу, и она не может меня отвезти в аэропорт. Ленка считает, что это её святой долг - отвезти меня в аэропорт. Хотя есть такси. И таксист, похоже, выспаться успел. Пётр Иванович считает, что вручить мне этот горшочек мёда - его святой долг. И что ты будешь со всеми ними делать? Никакого уважения к личным границам! И поэтому становится очень хорошо.
- От живого осла - хвост! - смеюсь я. - Давайте ваш горшочек мёда!
Ещё серия поцелуев и объятий. И ещё серия скомканных поцелуев и объятий. И ещё серия воздушных поцелуев уже вдогонку такси.
Сижу на заднем сидении, как поц. Как натуральный поц. Сижу с горшочком мёда на руках и улыбаюсь, улыбаюсь!
- То ваша родня? - спрашивает меня таксист, глядя на мою идиотическую улыбку в зеркало заднего вида.
- Ага!
- На сестру вы не похожи. Зато с батей - одно лицо! Я сразу вижу. Я - хороший физиономист!
Ну всё, трындец и полный апофигей. Я мелко трясусь на заднем сидении, и вместе со мной трясётся горшочек мёда. И такси. И дорога. И белые шары Ланжерона. И чёрный кот с вертикальным взлётом. И весь этот город, который мне не нравится, трясётся в четырёхтактном ритме, пока московский лис танцует свой одесский фокстрот.
- Вам шо, смешинка попала?.. Всё, приехали, аэропорт… Ой, а у вас мельче нет? А то я сдачи не наберу!
И ГОРШОЧЕК МЁДА
Фокстрот - танец в четырёхтактном ритме, появившийся в США в 1912 году. Есть вероятность, что название танца произошло от английского слова «foxtrot» - «лисья рысь» или «лисий шаг». Согласно другому предположению, фокстрот является изобретением Гарри Фокса, и склонность танцора к выпивке обусловила название - «глотка Фокса»: «Foxthroat». Лично мне по душе обе версии, поскольку обе же они - и отражают.
В ярком солнечном свете виноградные листья с ветром танцуют фокстрот.
Я живу под самым небом, над тенью винограда. Каждое утро я вижу у своих ног тёмно-зелёный ковёр.
Я никак не привыкну к этой не иллюзии. Я выхожу за порог и оказываюсь на поляне, пьянящей запахами. Вы когда-нибудь пили кофе, сидя на тёмной зелени виноградного ковра, источающего дурман? Завидуйте мне, о живущие внизу! Я - небожитель! Я пью кофе с сигареткой, качаясь на виноградных листьях, вдыхая густой сладко-тёрпкий аромат сока, превращающегося в вино прямо тут, в гроздьях моего поднебесья.
Оттуда, снизу, до меня доносится хрюканье одного из земных жителей. О, опять эти претензии, которые они называют молитвами! Жалкие ничтожные смертные создания! Вам никогда не дотянуться до бога! Если вы, конечно, не собака.
Толстый мопс, состроив ещё более умильную, чем обычно, мордочку, с видимым усилием преодолевает лестницу, ведущую на второй этаж. Где на крохотной открытой верандочке я пью первый рассветный кофе с сигареткой. Преодолевая тяготы вознесения, он пыхтит, как паровозик из Ромашково. И наконец, усевшись рядом со мной, шумно вздыхает и, уставившись на меня своими безнадежными карими сливами (потому что буркалы мопса явно больше вишен), просто любит меня. Безо всяких претензий. Не. Конечно же, если у меня в кармане пижамы завалялся кусок колбасы, он ничего не будет иметь против. А на нет - и суда нет. Ни суда, ни калькуляции, ни сплетен. Мопс смотрит с небес на землю. Там, далеко на земле, валяется начисто обглоданная баранья лопатка. Да, действительно. Время пищи утробной хоть иногда должно перемежаться часом духовной трапезы. Посидим, помолчим, друг Боня. Для чего ещё существуют крохотные верандочки вторых этажей, вознёсшиеся над увитыми столетним виноградом дворами.
Это наш мир, Боня! И как это и положено: в розово-голубой хрустальной тишине ангел расписывает и расписывает свой вечный замшелый паркер с вусмерть раздолбанным золотым пером, роняя нам с небес на землю чернильные пятна спелого винограда.
- Ну и шо ты там уселась?! Спускайся вниз, сядь за стол, как человек!
Не хочу за стол, как человек! Хочу здесь, под безупречного дизайна бескрайним потолком небес, на зелёном четырёхтактно видоизменяющемся ковре листьев, заляпанном ангельскими чернилами спелого винограда. На ковре листьев, танцующих с ветром фокстрот. Хочу как не человек.
- Боня, а ты шо туда шлёндраешь?!
Боня тут же тащится вниз, крутя толстой попой вправо-влево под углом девяносто градусов. Его зовёт голос бога. Его бога. Спуск по этой лестнице тяжелее, чем подъём. Она - по стене здания. Как в Нью-Йорке! Но, взбирающийся на небеса и спускающийся с небес Боня, не знает этого. И не удивляется - почему голос бога раздаётся снизу. Он - собака. Он всегда - просто под небесами. Как не человек.
Очередной последний день в очередной Одессе. Самолёт в пять вечера. Я не поеду сегодня в город. Уже слишком много города. Слишком много людей. В очередной раз слишком много всего в очередной Одессе.
Начну пить с утра в четырёхтактном ритме, бродя лисьим шагом по Лузановке. По пустынной в это время года и в это время суток Лузановке. Глоток - и на раз-два-три-четыре.
Внутренний лис давно выдрессирован. Здесь же, в Одессе. В «привозной» школе ещё. И он как прежде виртуозен и совершенен. Импрессионизм, экспрессионизм, реализм… Вам что сегодня на завтрак изобразить? Как всегда? Шишкин, «Мишки в лесу»? Ой, я не фотограф. У меня нет во-о-от такенного объектива! Любите ли вы Воннегута так, как люблю его я?
- В смысле?
- «Душа моя не сознавала, какую надо написать картину, а плоть написала».
- Я не понимаю, о чём ты говоришь! И вообще, я на работу опаздываю! Будешь завтракать, как человек?! Я кому это готовила?!
- Так об этом и говорю. О твоей работе. «Поднесите руки поближе к глазам, посмотрите с любовью на эти удивительные и мудрые живые существа и скажите громко: “Благодарю тебя, Плоть”» .
- Как ты можешь пить прямо с утра? На голодный желудок!!! Ешь немедленно!
Моя подруга - гениальный ремесленник. Прекрасный врач-стоматолог. «Народный выбор» - не хухры-мухры. Я отдаю этому в ней должное. Но люблю я её не за это. Я люблю её и желаю ей покоя. В условиях хорошей освещённости.
- Скажем спасибо твоим ручкам за вкусный завтрак и за всё, что ю хэв! В виде отстроенных домов, новых джипов и малиновых натяжных потолков!
- Да, всё сама! Дом, дерево, сын… Осталось только хобот в одном месте отрастить.
О, так понятней! Улыбается. А ты, брат Курт, выкаблучивался. И я повторяю твои ошибки. «У нас много прекрасных писателей. Если чего не хватает, так это достаточного количества хороших читателей» . Угу. Именно так. Сейчас же какое время, старина Курт? Время лёгкого порно для домохозяек, дружище Курт. Время серых оттенков в плохих переводах. И имя им: легион. Боженька не бережёт нас от фастфуда. У него другая специальность - он занимается дизайном небес. Может оно и к лучшему, то, неуместно возникающее ярко-малиновое?
Кажется мой муж прав. Я - зануда. Но я зануда счастливая. Я отдаю себе отчёт в том, что мир таков, каков он есть. И этот мир прекрасен. Ну а занудство - это так. Контролируемая глупость.
По аллейке Лузановки прогуливаются мамаши с детьми. Голубая и розовая коляски. Пустые. Тётки толкают коляски перед собой. Карапузы носятся вокруг тёток с колясками в режиме «спутника». Мальчишка весь упрел. Он в тёплом стёганом комбезе. Девчонка гоняет, чтобы согреться. Она в розовом кружевном платьице, в белых носочках и салатных «вырви глаз» сандалетах. Истина, как всегда, где-то между. Но мамаши спорят друг с другом. Одна говорит: «Холодно!», в упор не замечая градом стекающего в голубой синтетический компресс пота на своём сынишке. Друга изрекает: «Жарко!», не глядя на свою посиневшую цыпочку, вздыбленную гусиной кожей. Обе мамаши безапелляционны.
Шерстяные коты греются на солнце.
У моря гоняют дети в трусах. Их бабушка кутается в толстый вязаный шарф.
- Они молодые, у них кровь горячая! - объясняет бабушка усатому-полосатому потрёпанному разбойнику, волокущему в зубах припорошенную песком мышь.
Он равнодушно проходит мимо старушки и устраивается разделывать добычу прямо у столиков медленно и лениво открывающейся кафешки. Дама в белых сапогах сметает веником опавшие листья олив. Узенькие листочки-ладьи. Их много. Мусор. На даме джинсы фасона «жопа-ёлка». Одна моя знакомая тётка, торгующая подобным товаром, относится к таким штанам с пренебрежением. «Жопа - не ёлка, наряжать не надо!» - говорит она. Но тем не менее закупает эту чудовищную безвкусицу. Потому что спрос. И кофточка на даме метущей мусор, опавший с олив, соответствующая: леопардовая, синтетическая. Аж искры проскакивают, так борзо она метёт листья. Сейчас искра, рождённая трением руки метущей дамы об её выступающий бок, упадёт в кучу листьев - и возродится пламя. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света. Если дама будет мести настолько же энергично ещё минут пять - то её засосёт в хроно-синкластический инфундибулум и она начнёт существовать в виде волнового феномена, пульсируя по неправильной спирали, начинающейся на Солнце и кончающейся около звезды Бетельгейзе. Это как? Читайте Курта Воннегута, «Сирены Титана». Это помогает от тёток в синтетических леопардовых принтах, с жопами-ёлками. Может, даже самим тёткам помогло бы. Если, конечно, синтезировать энергию, способную заставить таких тёток перестать читать «Быдлоящикнеделю» и «Семь дней, которые потрясли малиновые кофточки». Той энергии, что выделена в Лос-Аламосе и Семипалатинске - достаточно для того, чтобы снести с лица Земли всё живое, но явно недостаточно, чтобы заставить иных дам в ярких трико читать что-нибудь кроме оттенков серого.
Мужик в потёртых трениках пристально наблюдает за тем, как дама метёт.
- Вон там ещё! - строго и укоризненно, даме. - Джек Воробей, зачем тебе мышь?! - ласково и притворно-укоризненно коту. - Ты что, не наедаешься?
Кот не удостаивает мужика даже взглядом.
Присаживаюсь под детские грибочки. Глоток. И раз, и два, и три, и четыре.
Лисий шаг. Слиться с окружающим пространством. Выследить добычу. Добыть. Препарировать.
Мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
- Таранька! Пиво! Пиво! Таранька!
Мамаши, потный мальчик, замёршая девочка, бабушка и голые внуки не хотят тараньку и пиво. Тараньку и пиво не хочет тётка в стразах с метлой. Не хочет мужик в трениках. И кот, разделывающий мышь - тоже не хочет тараньку с пивом. Но мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
- Таранька! Пиво!
С крейсерской скоростью проносится он мимо детских грибочков. Не замечая четырёхтактного лиса.
На раз-два-три-четыре до центральной аллеи Лузановки. Ничего интересного. Уставшее от отдыха побережье не обновляет грим, не стирает и не гладит заношенные, измятые летом одёжки. Блеск и нищета востребованных куртизанок превращаются в нищету и запустение постаревших продажных женщин, вышедших в тираж.
Ой, а эти тут откуда и зачем в такое время суток?!
Какое же оно злое, и какое верное, это определение: «брачный неликвид»!
Жопы-ёлки, малиновые кофточки, недорогие каблуки, припаянные к неудобным колодкам. Не, ну ладно, мужчины - не собаки. Потому и свисают из-под кофточек на жопы-ёлки обнажённые бока. Но кто сказал, что мужчины - сороки? И зачем двум подругам, решившим пройтись по утренней Лузановке, такие наряды, что любой Маниту от зависти сам себя оскальпирует?!
Две старушенции на скамейке. Нарисованные жгучие угольные брови-ниточки. Морковная помада. Милые старушенции с терьерами. Болтают. Скоро рухнет скамейка. Потому что пока они болтают, терьеры старушенций работают всеми четырьмя своими передними лапами. Терьеры очень деловиты. Раскопки идут полным ходом. Старушки настолько увлечены беседой, что не замечают упрямой подрывной деятельности своих любимцев.
- Ты не помнишь, я с Ремейкером жила?
Я не верю, что на самом деле существуют такие фамилии! Ильф же всё придумывал! Или нет?
- Я с Ремейкером жила! В пятьдесят шестом. Жила ли ты с Ремейкером - я не помню!
- Ой, точно! Ты же у Ремейкера хорошо взяла!
- Так хорошо взяла, что уже не знаю куда отнести! Какую-то комнатку на Дерибасовской! И где теперь Ремейкер, а где я?
- И где теперь Ремейкер?
- А на террасе под Иерусалимом. Прямо в самом верхнем ряду лежит. Лежит и не жужжит!
Старушенции по девически задорно хохочут. Терьеры продолжают подрывную деятельность. Я по лисьи перетаптываюсь за пластиковой стеночкой летнего кабака.
- Этот байстрюк Ремейкер хотел до штатов, так они ему показали большую фигу! Так он всю оставшуюся жизнь положил на борьбу за то место на кладбищенской иерусалимской террасе. Таки выбил место. И сорока лет не прошло. А как выбил - так сразу помер. Теперь, если что, Ремейкера - в первую очередь на переподготовку. Так таки и выйдет - кто последними - с верхних ярусов - первыми и окажутся.
- Так они что думают, воскресение - то такое лего? Или чи шо то боженька - генетик, занимающийся клонированием, а сам Ремейкер - то та овечка… Как её?!
- Долли. И не думает, а думал.
- Ну, где-то, где он там, кроме тех террас, он же чем-то думает.
- Если он в это верил… - первая старушенция серьёзнеет. - Так ты так-таки не помнишь, жила я с Ремейкером или нет?
- Да не могла ты жить с Ремейкером. Ты вечно с какими-то голыми вассерами жила, бестолочь! Одевала их, обувала, кормила, поила, давала и всё мне рассказывала, какие эти твои голые вассеры прекрасные: то бутылку «Куяльника» тебе купят, то колечко с гайки выточат…
- Не, я так больше не могу! Да что же это такое! Вечно ты мне жизнь портила!
- Я?! Я тебе правду говорила!
- Ой, сильно мне та твоя правда помогла, усраться и не жить! Пока ты мне ту правду не говорила, я хотя бы верила, что и меня любят!
Терьеры отвлекаются от строительства тоннеля «Лузановка-Хаджибей» и звонко, хором, лают на старушенций.
- Смотри, что эти халамидники наделали! Идём быстро на другую скамейку! Идём, я тебе говорю!
Старушенции так бодро срываются с места, как Ремейкеру с иерусалимских погостов уже не рвануть.
Раз-два-три-четыре.
- Таранька! Пиво! Пиво! Таранька! - мужик всё укоряется и ускоряется. Даже будь тут гипотетические покупатели, он пронесётся мимо них, размазанный тенью на экранах их восприятия…
- Тара…
Умолкает вдали. Пожалуй, он уже где-то на грязных пляжах Продмаша.
Тёти-ёлки, бредут, поддерживая друг друга под ручку.
- Ты должна поступить мудро! Я тебе говорю - ты должна поступить мудро! Пусть он сначала к тебе переедет. Пусть шмотки какие-то у тебя начнёт оставлять. Ты ему во всём потакай.
С такими мудрыми советчиками и простоты не потребуется. Сплошная пустота.
- Не, ну а если я ему говорю, что сына надо отвезти в школу, а он мне…
- Вот зачем ты ему это говоришь?! Это шо, его сын? Это твой сын! Вот и сама вези его до школы. А мужик должен быть сытый и довольный!
- Он мне утром говорит: «Кофе хочу!». Я ему: «Нету кофе. Я кофе не пью! Купи - будет кофе». Так он купил кофе. Один пакетик. Маленький такой. Это что, мужик?
- Ой, ну вот зачем?! Тебе шо, сложно то кофе самой купить или у тебя бабок на кофе нет?
- Да есть у меня бабки. И кофе не жалко купить. Но должен же он хоть что-то делать!
- Ты его сперва заполучи, а потом - пусть будет должен что-то делать.
- Ага. Так он всю жизнь и будет. Должен.
- Нету в тебе мудрости. К мужику, к нему нужен мудрый подход!
Нет, я больше не могу слышать эту дуру! Не могу наблюдать, как она уговаривает ещё не совсем дуру стать таковой.
Обгоняю жопы-ёлки. Несусь, как тот мужик в плавках с таранькой и с пивом.
- Таранька! Пиво! Таранька! Пи…
Просвистел в направлении «Молодой Гвардии».
Я несусь в противоположном, стараясь как можно больше оторваться от тёлок в малиновых кофточках. Не потому что они в малиновых кофточках. А потому что одна из них - полная дура, которая инфицирует другую. Мой внутренний эпидемиолог уже близок к тому, чтобы одержать верх над внутренним лисом. «Это такая глупость - прививка правды “антипрививочникам”! - ласково нашёптывает внутренний лис внутреннему эпидемиологу. - Танцуем отсюда быстрее, фокстротом! Ускоряемся!»
И я несусь по аллейке Лузановки, не разбирая пейзажей и, кажется, уже синхронизируясь с таранькой и пивом.
И внезапно синкопально осаживаюсь. Торможу, как лошадь над обрывом.
ВОТ ОНО!
ВОТ ОН!!!
Чёрный кот с вертикальным взлётом!
За секунду до взлёта движения его челюстей повторяли вибрацию колибри-мутанта, сливаясь с ней ритмами. Дали такое, наверняка, даже не снилось!
Секунду спустя чёрная молния без пружинящей подготовки вертикально взмывает вверх, попирая все законы биомеханики. Дуга его тела складывается пополам - как будто кто-то невидимый взял его за шкирку и сработал «мамкин» рефлекс.
На квант времени он зависает в голубых прозрачных небесах над цветком бессмертника...
Я замираю.
К чёрту внутренних лисов, к чёрту эпидемиологов!
Я страж покоя этого чёрного кота. Я никому не позволю помешать ему! Я лягу поперёк этой аллейки, и никакие жопы-ёлки не посмеют потревожить чёрного кота-ангела, охраняемого блёклой сумасшедшей!
Он весь - нерв. Он весь - напряжение. Весь - закрученное в тугую спираль вдохновение. Он весь - цель. И он же весь - средство. Мира нет. Весь мир интегрирован в него. И ничего не существует. Только он, Чёрная молния и… одесская колибри-мутант, выписывающая свои влипшие в бесконечность восьмёрки над зацементированным нектаром бессмертника…
И нет колибри!
Чуть слышный лисьим слухом треск - и нет колибри.
Приземляется на задние лапы. Приземляется мягко.
Мир снова расфасовывается и раскладывается по полкам…
Ведут свою многомудрую беседу жопы-ёлки.
Вспоминают, с кем они жили, старушенции с терьерами.
Проносится спортивным камарро мужик в плавках, истошно голося про тараньку и пиво.
Потеет мальчик в голубом. И мёрзнет девочка в розовом.
И бабушка, закутавшись ещё глубже в вязанный шарф, с удовольствием наблюдает за купанием голых внуков.
Я сажусь в плетёное кресло открытой веранды ресторанчика, подставляю лицо солнцу. Заказываю водку и вареники с картошкой. Я должна попрощаться с Одессой…
В тени винограда под Жеваховой горой лиса отлавливает опытный охотник.
- Ты что, сегодня улетаешь?!
- Улетаю.
- А я сегодня вечером варю царскую уху!
- Ну, не шурпу же!
- Так, давай быстро, по сто граммов с салом. Твоё здоровье!
- И ваше, Пётр Иванович!
Такси уже давно приехало. Ну, и ещё сто граммов. Ещё чуть-чуть - и отходной фокстрот не станцует даже гений фокстрота Генри Фокс. Даже будучи клонированным с его фокстротных террас.
Вырываю себя из-за стола за хвост. Надо бы не забыть сумку по дороге в такси!
Боня опечаленным стражем сидит на крохотной верандочке второго этажа.
- Чувствует, что ты улетаешь!
Конечно, чувствует. Боня - не человек.
Сумка есть. За воротами такси.
В Ленкин двор вносится Пётр Иванович. В руках у него…
- И горшочек мёда! - совершенно по-мальчишески восклицает Пётр Иванович. И опоминается. Что он важный дядя элегантного возраста. Начинает рассказывать, что какой-то очень важный хрен по мёду подарил этот горшочек ему, очень важному Петру Ивановичу по хирургии. В знак благодарности. И Пётр Иванович хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак… Благодарить меня вроде особенно не за что. Прямо скажем, за что благодарить неблагодарную тварь?! Поэтому он хочет подарить мне этот горшочек мёда в знак любви. Хотя я, засранка, и улетаю к такой-то матери в свою Москву, презрев его царскую уху!
Я смеюсь. Отнекиваюсь. Говорю, что меня не пустят в самолётом с горшочком мёда. Багажа у меня нет. А горшочек - стеклянный. Не буду же я сдавать в багаж один горшочек мёда. К тому же такси уже так долго стоит, что я, дай бог, и без багажа бы успела зарегистрироваться.
- Да пропустят они тебя! Это же - горшочек мёда! Всего лишь горшочек мёда!
- Ага, не хватает только воздушного шарика!
Боня кружит вокруг воздушным шариком.
- И от мёртвого осла - ушей! - мрачно брякает Ленка, недовольная тем, что её вызвали в школу, опять на предмет сына, разумеется. Вызвали в школу, и она не может меня отвезти в аэропорт. Ленка считает, что это её святой долг - отвезти меня в аэропорт. Хотя есть такси. И таксист, похоже, выспаться успел. Пётр Иванович считает, что вручить мне этот горшочек мёда - его святой долг. И что ты будешь со всеми ними делать? Никакого уважения к личным границам! И поэтому становится очень хорошо.
- От живого осла - хвост! - смеюсь я. - Давайте ваш горшочек мёда!
Ещё серия поцелуев и объятий. И ещё серия скомканных поцелуев и объятий. И ещё серия воздушных поцелуев уже вдогонку такси.
Сижу на заднем сидении, как поц. Как натуральный поц. Сижу с горшочком мёда на руках и улыбаюсь, улыбаюсь!
- То ваша родня? - спрашивает меня таксист, глядя на мою идиотическую улыбку в зеркало заднего вида.
- Ага!
- На сестру вы не похожи. Зато с батей - одно лицо! Я сразу вижу. Я - хороший физиономист!
Ну всё, трындец и полный апофигей. Я мелко трясусь на заднем сидении, и вместе со мной трясётся горшочек мёда. И такси. И дорога. И белые шары Ланжерона. И чёрный кот с вертикальным взлётом. И весь этот город, который мне не нравится, трясётся в четырёхтактном ритме, пока московский лис танцует свой одесский фокстрот.
- Вам шо, смешинка попала?.. Всё, приехали, аэропорт… Ой, а у вас мельче нет? А то я сдачи не наберу!