(no subject)
Промозгло сегодня очень. И мелкий колючий снежок. Эффективнейший пилинг и стопроцентное увлажнение. Три часа десять минут
С физикой всё. Теперь о лирике.
По немногочисленным просьбам заокеанских френдов и потому что вообще есть, что рассказать, обновляю "Последнюю затяжку". Видите вы её в таком виде последний раз. Потому что в прошлый четверг я имела беседу с двумя редакторами в одном издательстве на улице имени Клары, не той, что Карл скоммуниздил кораллы, а той, что, что тоже Карл, но уже в другой, революционной, ситуации. Они вручили мне пописанный синей ручкой кирпич, на титуле которого гелевым отсветом прямо-таки зияло продранным пунктиром зловещее, обведенное для пущей убедительности кружочком: "15,2 а.л." "Хто это столько нахуячил?!" -пронеслось у меня в голове. Решила ни в чём не сознаваться. Но они, прижав меня к стулу, влили в меня чашку кофе, вылили на меня ведро мёда, не забыв про пипетку дёгтя, разумеется. В общем, маты из рукописи надо убрать. К чёртовой матери решили выкинуть фельетоны, оставив их для посмертного ПСС. За пьесу я билась до последней капли коньяка, который мне так и не налили, кстати. Говорил мне папа всегда с собой фляжку таскать. Пьесу я отбила, хотя все морщили носы и утверждали, что кто это будет ставить? Ха! Давно они в театрах не были. Попытались усыпить мою бдительность, мол, написано идеально, но я не сдалась и пьеса, таки, будет в конце. Если этот конец когда-нибудь настанет. Ну, не будем о грустном, мы все рано или поздно умрём, а в масштабах вечности плюс-минус полгода - сущее квантовое колебание. Пока читайте, а после прочтения я буду с вами советоваться.
ПОСЛЕДНЯЯ ЗАТЯЖКА
Как-то зимой, когда зимы еще были похожи на зимы, и апокалипсические стихии терзали избирательно лишь страны развитого капитализма, я забеременела.
Я была молода, красива и любима, а беременность случается даже с немолодыми, некрасивыми и одинокими, так что мне сама овуляция велела. Не то чтобы я хотела плодиться и размножаться немедля, скорее напротив, потому что мне было двадцать четыре года. Я только закончила интернатуру, декрет не входил в мои планы, но человек предполагает, а Колесо Сансары крутится. Аборт я делать не собиралась. К тому же, узнав, что мой организм несколько видоизменился - было уже не то, чтобы поздно, но уж точно глупо что-то с ним делать. Да. Такое случается. В народе это называется «омывание плода». К тому же меня не тошнило. У меня не падало давление. Я была здорова, как мустанг, выросший в прериях. Работала, училась, курила, пила кофе с коньяком, делала жим лёжа ногами и от груди с малым весом, но часто. А потом они, наконец, не пошли. УЗИ показало четырнадцать недель. Я стала гораздо меньше курить, отказалась от коньяка и стала пить менее крепкий кофе, сменила железо на бассейн и стала поедать немыслимое количество оливок и маслин. Баночных, бочковых и каких угодно. Я не перестала работать и учиться и вполне спокойно чувствовала себя, наблюдая за чужим потужным периоде в родзале.
На учёт в ЖК я стала поздно. Каюсь. В двадцать пять недель. Но я сдала все анализы и всё такое прочее по месту работы. Меня осмотрела начмед и сказала, что родим, куда денемся. Первая степень сужения таза никого не смутила, потому что и с таким рожают через естественные родовые пути.
Беременность моя была не особо заметна недель до тридцати пяти. Вообще незаметна, если начистоту. У меня были накаченные ручки, стройные ножки и милый животик, ставший весьма милым. Яйцевидным таким. Торчком. Это было до чертей собачьих сексуально.
И вдруг, на тридцать шестой неделе я стала опухать. Как в дурной американской комедии. Меня срочно госпитализировали. В моче был белок, давление было слегка повышенным. У меня случилось то, что ранее называлось нефропатией, позже в МКБ очередного пересмотра - преэклампсией. И, вероятно, и сейчас так называется. Суть не в названии. А в состоянии. На фоне прекрасного анамнеза жизни и полного отсутствия анамнеза болезни, я резко подурнела. Как внешне, так и внутренне. Я стала похожа на оплывшую тётку с колхозного рынка. На ногах, ещё так недавно сводивших с ума анестезиологов, оставались белые долго непроходящие вмятины и это меня ужасно раздражало. Я стала пить зелёный чай литрами. А в меня стали парентерально вводить всякие разноцветные чудеса фармакологии с мудреными и не очень названиями. Озвучивать не буду. Кому надо - знают. А мнения типа «я не специалист, но уверена… читала справочник Мошковского…» и т.д. - меня не интересуют.
Уколы, сука, были болючие! Хотя любому духовному человеку без балды ясно, что острая игла, воткнутая тебе в вену должна приносить наслаждение и радость и акушерка, тварь, должна улыбаться и читать вслух молитву Великой Вселенской Матери все три часа капельницы. Потому что нас тут всего тридцать женщин на этаже, а их целых две и зады целый день от стульев не отрывают! А всё почему? Потому что всего четыре года учились в каком-то ужасном медицинском училище, а не просветлялись целый месяц на курсах духовных акушеров.
Однако, оставим зловещие подробности больничного бездуховного быта и вернёмся к главной сюжетной линии.
Я, как вы понимаете, была белая кость и голубая кровь, потому что своя. Поэтому и уколы мне кололи не так больно, как «специально» - другим. И зеркала вводили, напевая что-нибудь из классики - все в соответствии с коллегиальной этикой. И даже пальцы у Лёшки становились тоньше, когда он делал внутреннее акушерское исследование. Каждые три дня. Говорил - «акушерскую ситуацию контролирует». Но любому духовному человеку ясно - извращался, подлец!
Вот как-то раз после того, как он уже извратился, сидели мы в ординаторской. Играли в шахматы. И, поскольку, ходы мы не записывали, я ему и говорю:
- Лёш, ты не помнишь, я пешкой до конца дошла? А если даже дошла, то в шахматах белых ферзя все равно не два. И черных - не два. И лошадей - не восемь.
Лёха фигурки пальчиками пересчитал, заставил меня забожиться на Курочку Рябу, что его тоже два и как заорёт: «Алёна!!! Тонометр!!! Быстро!!!»
- Какая, на хер, Алёна?! Ты что, мозгами поехал на старости лет? Я - Таня. - А он не реагирует. Только козу мне пальцами делает и сюсюкает:
- Скажи, сколько у дяди доктора пальчиков?
- Двадцать, - говорю, - как у всех. А показываешь четыре. - Тут Алёна прибежала с тонометром. Манжету намотала, грушу накачала, шипит потихоньку, ушами слушает.
- Ну? - Нервно вопрошает Лёха - Сколько-сколько?
- С таким не берут в космонавты, - сомнительно отвечает Алёна, - с таким, скорее, в кардиологию в койку укладывают и диагноз: «Злокачественная гипертония» ставят.
- Я сам! - Алёша вырвал у неё инструмент и повторил процедуру.
- Ну, чего? - спрашиваю? И мне становится ужасно весело, потому что у Алёшки четыре брови и все очень лохматые. И он ими шевелит.
- Срочно зови Сергея Алексеевича с чемоданом и анестезисткой, звони в операционную пусть срочно разворачиваются. Когда последний раз ела и что?! - Вот, думаю, как Лёха о дежурной смене заботится - интересуется, когда и что акушерка ела. И ещё думаю - а мысли такие, почему-то, яркие, толстые, медленные - Серёга-то нам зачем? В шахматы втроём не играют. И вдруг Лёха мне - херак! - по щеке.
- Эй, - говорю, - не время для утех! Беременная я!
- Ела когда?! - понимаю, это я его интересую, все-таки.
- Утром, по-моему… Что-то мне сложно как-то вспомнить. По-моему, у меня деменция. Или прогестероновое слабоумие.
- Клизма? - спрашивает его Алёна на бегу
- Какая, в пизду, клизма! Быстрее!!! - орёт Лёха.
И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:
- Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин-, и прочих - турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобожденных социализмом - и до сих пор не знаешь, что клизма - она в другое отверстие вставляется!
- Шуточки всё шутишь. Одной ногой на… операционном столе, а всё ёрничаешь, - как-то уже спокойнее говорит мне Лёха и по руке гладит. А я, глядь, уже на каталке лежу и Серёжка мне в вену что-то тычет.
- Серж, я надеюсь это шприц, а не то, что ты обычно хочешь в меня воткнуть? - Иронично осведомляюсь я. Анестезистка на него ревниво глянула и ещё одной ампуле так - хрясь! - башку свернула.
- Таньк, мы тебя сейчас быстро прооперируем, а партию дня через два доиграем, ладушки? - Лёха мне так типа спокойно, а сам нервный, как кот в марте.
- Слушай, а вот если со святым Петром пошутить резко так, мол, ах, какой у вас длинный и толстый посох! - место под кущами покомфортнее обеспечено?
- У него же ключи! - удивленно так Лёха.
- Ну, посох же у него был. Он шел-шел и воткнул его в мать сыру-землю. А она Ватикан понесла.
- Нет, ты неисправима. - Резюмирует Лёха, а я уже почему-то на столе лежу. Заговорили, таки, зубы своей теологической дискуссией.
Санитарки бегают, биксы хлопают, металлические стуки раздаются, ручки-ножки мне бинтиком примотали, простынками обложили и вокруг все так дискретнее и дискретнее. В ушах - горячо. Где-то за туманом матерится Лёха. Что-то меня спрашивают, а мне уже все по посох. Помню, только сказала Серёже: «Если на брюшине на самостоятельное дыхание переведёшь - тебе пи...» И тут кто-то свет выключил.
Снится мне сон - я в какой-то рыбацкой хижине делаю кесарево женщине. Она похожа на тряпичную куклу. Крови нет совсем. Я шью её какой-то первобытно-общинной костяной иглой чуть ли не пенькой. И каждый раз, когда я делаю вкол - мне больно внизу живота и меня крючит в судороге. Но я понимаю, что не могу оставить её вот так. Не зашив. Я осознаю тряпичность всего происходящего, но почему-то должна это завершить. Как будто от этого зависит моя жизнь. Да какая там - моя. Судьба Вселенной!
Вкол - судорога. Выкол - судорога. Вкол - судорога. Выкол - судорога.
Пенька продергивается с треском. И так двенадцать на два. Двадцать четыре приступа острой нестерпимой боли. «Сука, перевёл на самостоятельное дыхание. Щадящий наркоз, бля. Я ж без декомпрессии желудка» И после этой мысли на уровне ощущения меня выбрасывает в реальность - я кашляю и задыхаюсь. Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. У меня рвотные спазмы. Малейшее шевеление вызывает боль во всём теле. Я себя чувствую американским лётчиком во вьетнамском плену (из чего-то свежепрочитанного на дежурстве).
А Серёжка мне нежно так:
- Тебе трубочка не мешает? - Ну, думаю, ты, сука, её вынь - я тебе расскажу. Как же я тебе скажу, идиот, если я говорить не могу. У меня же, блин, трубка во рту. А вообще-то, я хочу курить, как только дышать смогу. Он что-то начинает делать с трубочкой. Мне, почему-то перестаёт быть больно. Совсем. Мне становится… Нет, не хорошо. Мне становится интересно. Я слышу Серёгин ор «хуёвая гемодинамика», Лёхин вой «лаборантку сюда срочно!» и «звоните на станцию», слова «подключичка», названия сильнодействующих препаратов из анестезиологического «чемодана» и снова выключают свет.
Я сижу на черном камне у черного моря. Нет, не имя собственное. Оно действительно черное. Черное небо. Черные облака. Черный закат. Черный песок. Но это не похоже на детскую страшилку и шины тут никто не жег. Воздух свежий. Тоже - черный. Но всё это черное - богаче любой радуги. Он дышит, играет, живёт. Вряд ли это объяснишь кургузыми словами. И это не сон. Я - там. Сижу на камне. Отнюдь не в позе роденовского «Мыслителя». А в костюме «гламурной кисы», который я изредка надеваю, стряхнув пыль. Закинув ножку на ножку, куря сигаретку, изящно двигая ручками. Я сижу и в тоже время - иду. Нет, не двигаюсь. Именно иду. В солнечном сплетении у меня… Тут поймут пишущие, вырезающие лобзиком и любые, причастные к творческому акту. В солнечном сплетении у меня - предчувствие. Которое мучительно-приятно. Которое не родишь, не схватившись за кисть, перо, молоток, клавиатуру. Вот оно есть. И оно - болит. И оно - прекрасно. Именно в таком состоянии можно писать сутками, нервно курить… Жить одному в черноте, которая ярче пестрых калейдоскопов. Которая - душа. Которое всегда ускользает, пока мы живы. И мы лишь касаемся этого несовершенными органами чувств. Это невозможно вспомнить, как невозможно помнить оргазм. Это невозможно ощущать дольше, чем прыжок в пропасть, когда ноги отрываются от края изведанного. Оно - огромно. И оно - ничтожно мало. В этом - всё. И в этом - ничего. Я докуриваю сигарету, сидя на черном камне. Мне безумно жаль последней затяжки - отчего-то она самая... солнечная. Я тяну её… Я ещё не дошла. Но сигарета скурена до черного фильтра…
- Боже, какая ты красивая. Даже здесь. Даже сейчас. - Серёжин голос
- Ха! Представляешь, как бы великолепно я смотрелась в гробу.
- Ну, пиздец! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир! - Лёха!!! Какой у него, все-таки, сексуальный голос.
- Чего желаем?
- Хочу, чтобы Серёжа объяснил мне, какого хуя он всё время спрашивает женщин: «Тебе трубочка не мешает?», когда они говорить не могут и чтобы вы дали мне затянуться сигаретой.
- Первая воля ожившей?
- Ага.
Дали. Это была самая прекрасная сигарета. Скуренная до самого фильтра. В нарушение всех больничных правил.
Со мною случился синдром Мендельсона. Коллеги в курсе. Пару дней я отдохнула на ИВЛ. Потом ещё немного пометалась между небом и землёй на райских волнах омнопона, морфина и промедола, окончательно придя в себя на девятнадцатые сутки. Похудевшая на четырнадцать килограмм. С флебитом. С гемоглобином ниже порогового для покойников, потому что ещё кровотечение было. И по неземному красивой, если верить очевидцам.
Кто виноват в том, что у меня случилась эклампсия? Кто виноват в том, что случился синдром Мендльсона? Можно долго и нудно искать дефектуру и обвинять Алексея Александровича и Сергея Алексеевича, Господа Бога, партию и правительство, систему образования и минсоцздрав.
А вам не приходило в голову очевидное?..
Никто не виноват.
А я хочу сказать спасибо. Своим друзьям и коллегам. Акушерам-гинекологам, анестезиологам-реаниматологам, хирургам, урологам, неонатологам, кардиологам, травматологам, патологоанатомам и всем-всем-всем, кто не ищет виноватых, а решает проблему. Да, они не ангелы. У них нет ключей от райских врат, посохов на все случаи жизни и они бывают грубы. Они матерятся и совершают ошибки. Порою - грубые. А порою от них ничего не зависит. Они взвешивают пользы и риски. Промедление может стоить пациенту жизни. А невыполненная декомпрессия желудка - синдрома Мендельсона. С одним маленьким, но толстым и длинным «но». Не будь Лешка так оперативен - не скакала бы моя дочь сейчас по Бородинскому полю на коне по кличке «Пилигрим».
А что до перинатальных матриц… Да, хуй с ними, в конце концов! Мне совершенно наплевать, какими обобщающими терминами на этой планете называют дружбу, верность, любовь и истинный профессионализм! Во веки веков.
Аминь.
Прочитали? Молодцы! Я вот тоже читаю, сидя с зелёной ручкой, что мне всучили в издательстве вместо коньяка, и а) радуюсь, что мало-мало правок и, таки, я жопой высидела определенный уровень ремесла, так что теперь можно наскипидарить её, любимую, и высиживать помаленьку заснеженные вершины искусства; б) думаю: Хуй бы с ним, с реализмом, маты мы уберем и, предположим Лёха будет говорить вместо: "Ну, пиздец! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир!", скажем: "Ну, опять двадцать пять не умерла! Добро пожаловать в нашу уютную реанимацию!" или "Ну, привет! Водку будешь? Добро пожаловать в рай для алкоголиков!" или даже: "Здравствуйте, разлюбезная моя Татьяна Юрьевна. Не хотите ли продолжить шахматную партию, что мы давеча не доиграли? Смею заверить вас, что в мире всё, как всегда, всё по местам!"
Но что делать с этим вот?
- Какая, в пизду, клизма! Быстрее!!! - орёт Лёха.
И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:
- Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин-, и прочих - турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобожденных социализмом - и до сих пор не знаешь, что клизма - она в другое отверстие вставляется!
На что на поменяй:
- Какая, к черту, клизма!
- Какая, нафиг, клизма!
- Какая, простите меня великодушно, Алёнушка, клизма!
И даже:
- Какая, в жопу, клизма!
Последующий текст приобретает незамысловато-идиотический оттенок.
Кстати, спасибо шеф-редактору и небесам за редактора текста, ибо, говорят, что хороший редактор редкость. Они же меня сами немало посмешили рассказками о редакторе - "учителе", что считает своим долгом напомнить автору о правилах, о редакторе-"корректоре", что маниакально расставляет знаки препинания и правит ошибки, разве что оценку в конце не ставит, о редакторе- "писателе", что переделывает текст целиковыми кусищами и о редакторе - "язвителе", что наискосок располасывает текст словесами а-ля: "Оксюморон!!!"
Но что делать с пиздовой клизмой, убей не знаю. Впервые я познала муки творчества.
С физикой всё. Теперь о лирике.
По немногочисленным просьбам заокеанских френдов и потому что вообще есть, что рассказать, обновляю "Последнюю затяжку". Видите вы её в таком виде последний раз. Потому что в прошлый четверг я имела беседу с двумя редакторами в одном издательстве на улице имени Клары, не той, что Карл скоммуниздил кораллы, а той, что, что тоже Карл, но уже в другой, революционной, ситуации. Они вручили мне пописанный синей ручкой кирпич, на титуле которого гелевым отсветом прямо-таки зияло продранным пунктиром зловещее, обведенное для пущей убедительности кружочком: "15,2 а.л." "Хто это столько нахуячил?!" -пронеслось у меня в голове. Решила ни в чём не сознаваться. Но они, прижав меня к стулу, влили в меня чашку кофе, вылили на меня ведро мёда, не забыв про пипетку дёгтя, разумеется. В общем, маты из рукописи надо убрать. К чёртовой матери решили выкинуть фельетоны, оставив их для посмертного ПСС. За пьесу я билась до последней капли коньяка, который мне так и не налили, кстати. Говорил мне папа всегда с собой фляжку таскать. Пьесу я отбила, хотя все морщили носы и утверждали, что кто это будет ставить? Ха! Давно они в театрах не были. Попытались усыпить мою бдительность, мол, написано идеально, но я не сдалась и пьеса, таки, будет в конце. Если этот конец когда-нибудь настанет. Ну, не будем о грустном, мы все рано или поздно умрём, а в масштабах вечности плюс-минус полгода - сущее квантовое колебание. Пока читайте, а после прочтения я буду с вами советоваться.
ПОСЛЕДНЯЯ ЗАТЯЖКА
Как-то зимой, когда зимы еще были похожи на зимы, и апокалипсические стихии терзали избирательно лишь страны развитого капитализма, я забеременела.
Я была молода, красива и любима, а беременность случается даже с немолодыми, некрасивыми и одинокими, так что мне сама овуляция велела. Не то чтобы я хотела плодиться и размножаться немедля, скорее напротив, потому что мне было двадцать четыре года. Я только закончила интернатуру, декрет не входил в мои планы, но человек предполагает, а Колесо Сансары крутится. Аборт я делать не собиралась. К тому же, узнав, что мой организм несколько видоизменился - было уже не то, чтобы поздно, но уж точно глупо что-то с ним делать. Да. Такое случается. В народе это называется «омывание плода». К тому же меня не тошнило. У меня не падало давление. Я была здорова, как мустанг, выросший в прериях. Работала, училась, курила, пила кофе с коньяком, делала жим лёжа ногами и от груди с малым весом, но часто. А потом они, наконец, не пошли. УЗИ показало четырнадцать недель. Я стала гораздо меньше курить, отказалась от коньяка и стала пить менее крепкий кофе, сменила железо на бассейн и стала поедать немыслимое количество оливок и маслин. Баночных, бочковых и каких угодно. Я не перестала работать и учиться и вполне спокойно чувствовала себя, наблюдая за чужим потужным периоде в родзале.
На учёт в ЖК я стала поздно. Каюсь. В двадцать пять недель. Но я сдала все анализы и всё такое прочее по месту работы. Меня осмотрела начмед и сказала, что родим, куда денемся. Первая степень сужения таза никого не смутила, потому что и с таким рожают через естественные родовые пути.
Беременность моя была не особо заметна недель до тридцати пяти. Вообще незаметна, если начистоту. У меня были накаченные ручки, стройные ножки и милый животик, ставший весьма милым. Яйцевидным таким. Торчком. Это было до чертей собачьих сексуально.
И вдруг, на тридцать шестой неделе я стала опухать. Как в дурной американской комедии. Меня срочно госпитализировали. В моче был белок, давление было слегка повышенным. У меня случилось то, что ранее называлось нефропатией, позже в МКБ очередного пересмотра - преэклампсией. И, вероятно, и сейчас так называется. Суть не в названии. А в состоянии. На фоне прекрасного анамнеза жизни и полного отсутствия анамнеза болезни, я резко подурнела. Как внешне, так и внутренне. Я стала похожа на оплывшую тётку с колхозного рынка. На ногах, ещё так недавно сводивших с ума анестезиологов, оставались белые долго непроходящие вмятины и это меня ужасно раздражало. Я стала пить зелёный чай литрами. А в меня стали парентерально вводить всякие разноцветные чудеса фармакологии с мудреными и не очень названиями. Озвучивать не буду. Кому надо - знают. А мнения типа «я не специалист, но уверена… читала справочник Мошковского…» и т.д. - меня не интересуют.
Уколы, сука, были болючие! Хотя любому духовному человеку без балды ясно, что острая игла, воткнутая тебе в вену должна приносить наслаждение и радость и акушерка, тварь, должна улыбаться и читать вслух молитву Великой Вселенской Матери все три часа капельницы. Потому что нас тут всего тридцать женщин на этаже, а их целых две и зады целый день от стульев не отрывают! А всё почему? Потому что всего четыре года учились в каком-то ужасном медицинском училище, а не просветлялись целый месяц на курсах духовных акушеров.
Однако, оставим зловещие подробности больничного бездуховного быта и вернёмся к главной сюжетной линии.
Я, как вы понимаете, была белая кость и голубая кровь, потому что своя. Поэтому и уколы мне кололи не так больно, как «специально» - другим. И зеркала вводили, напевая что-нибудь из классики - все в соответствии с коллегиальной этикой. И даже пальцы у Лёшки становились тоньше, когда он делал внутреннее акушерское исследование. Каждые три дня. Говорил - «акушерскую ситуацию контролирует». Но любому духовному человеку ясно - извращался, подлец!
Вот как-то раз после того, как он уже извратился, сидели мы в ординаторской. Играли в шахматы. И, поскольку, ходы мы не записывали, я ему и говорю:
- Лёш, ты не помнишь, я пешкой до конца дошла? А если даже дошла, то в шахматах белых ферзя все равно не два. И черных - не два. И лошадей - не восемь.
Лёха фигурки пальчиками пересчитал, заставил меня забожиться на Курочку Рябу, что его тоже два и как заорёт: «Алёна!!! Тонометр!!! Быстро!!!»
- Какая, на хер, Алёна?! Ты что, мозгами поехал на старости лет? Я - Таня. - А он не реагирует. Только козу мне пальцами делает и сюсюкает:
- Скажи, сколько у дяди доктора пальчиков?
- Двадцать, - говорю, - как у всех. А показываешь четыре. - Тут Алёна прибежала с тонометром. Манжету намотала, грушу накачала, шипит потихоньку, ушами слушает.
- Ну? - Нервно вопрошает Лёха - Сколько-сколько?
- С таким не берут в космонавты, - сомнительно отвечает Алёна, - с таким, скорее, в кардиологию в койку укладывают и диагноз: «Злокачественная гипертония» ставят.
- Я сам! - Алёша вырвал у неё инструмент и повторил процедуру.
- Ну, чего? - спрашиваю? И мне становится ужасно весело, потому что у Алёшки четыре брови и все очень лохматые. И он ими шевелит.
- Срочно зови Сергея Алексеевича с чемоданом и анестезисткой, звони в операционную пусть срочно разворачиваются. Когда последний раз ела и что?! - Вот, думаю, как Лёха о дежурной смене заботится - интересуется, когда и что акушерка ела. И ещё думаю - а мысли такие, почему-то, яркие, толстые, медленные - Серёга-то нам зачем? В шахматы втроём не играют. И вдруг Лёха мне - херак! - по щеке.
- Эй, - говорю, - не время для утех! Беременная я!
- Ела когда?! - понимаю, это я его интересую, все-таки.
- Утром, по-моему… Что-то мне сложно как-то вспомнить. По-моему, у меня деменция. Или прогестероновое слабоумие.
- Клизма? - спрашивает его Алёна на бегу
- Какая, в пизду, клизма! Быстрее!!! - орёт Лёха.
И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:
- Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин-, и прочих - турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобожденных социализмом - и до сих пор не знаешь, что клизма - она в другое отверстие вставляется!
- Шуточки всё шутишь. Одной ногой на… операционном столе, а всё ёрничаешь, - как-то уже спокойнее говорит мне Лёха и по руке гладит. А я, глядь, уже на каталке лежу и Серёжка мне в вену что-то тычет.
- Серж, я надеюсь это шприц, а не то, что ты обычно хочешь в меня воткнуть? - Иронично осведомляюсь я. Анестезистка на него ревниво глянула и ещё одной ампуле так - хрясь! - башку свернула.
- Таньк, мы тебя сейчас быстро прооперируем, а партию дня через два доиграем, ладушки? - Лёха мне так типа спокойно, а сам нервный, как кот в марте.
- Слушай, а вот если со святым Петром пошутить резко так, мол, ах, какой у вас длинный и толстый посох! - место под кущами покомфортнее обеспечено?
- У него же ключи! - удивленно так Лёха.
- Ну, посох же у него был. Он шел-шел и воткнул его в мать сыру-землю. А она Ватикан понесла.
- Нет, ты неисправима. - Резюмирует Лёха, а я уже почему-то на столе лежу. Заговорили, таки, зубы своей теологической дискуссией.
Санитарки бегают, биксы хлопают, металлические стуки раздаются, ручки-ножки мне бинтиком примотали, простынками обложили и вокруг все так дискретнее и дискретнее. В ушах - горячо. Где-то за туманом матерится Лёха. Что-то меня спрашивают, а мне уже все по посох. Помню, только сказала Серёже: «Если на брюшине на самостоятельное дыхание переведёшь - тебе пи...» И тут кто-то свет выключил.
Снится мне сон - я в какой-то рыбацкой хижине делаю кесарево женщине. Она похожа на тряпичную куклу. Крови нет совсем. Я шью её какой-то первобытно-общинной костяной иглой чуть ли не пенькой. И каждый раз, когда я делаю вкол - мне больно внизу живота и меня крючит в судороге. Но я понимаю, что не могу оставить её вот так. Не зашив. Я осознаю тряпичность всего происходящего, но почему-то должна это завершить. Как будто от этого зависит моя жизнь. Да какая там - моя. Судьба Вселенной!
Вкол - судорога. Выкол - судорога. Вкол - судорога. Выкол - судорога.
Пенька продергивается с треском. И так двенадцать на два. Двадцать четыре приступа острой нестерпимой боли. «Сука, перевёл на самостоятельное дыхание. Щадящий наркоз, бля. Я ж без декомпрессии желудка» И после этой мысли на уровне ощущения меня выбрасывает в реальность - я кашляю и задыхаюсь. Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. У меня рвотные спазмы. Малейшее шевеление вызывает боль во всём теле. Я себя чувствую американским лётчиком во вьетнамском плену (из чего-то свежепрочитанного на дежурстве).
А Серёжка мне нежно так:
- Тебе трубочка не мешает? - Ну, думаю, ты, сука, её вынь - я тебе расскажу. Как же я тебе скажу, идиот, если я говорить не могу. У меня же, блин, трубка во рту. А вообще-то, я хочу курить, как только дышать смогу. Он что-то начинает делать с трубочкой. Мне, почему-то перестаёт быть больно. Совсем. Мне становится… Нет, не хорошо. Мне становится интересно. Я слышу Серёгин ор «хуёвая гемодинамика», Лёхин вой «лаборантку сюда срочно!» и «звоните на станцию», слова «подключичка», названия сильнодействующих препаратов из анестезиологического «чемодана» и снова выключают свет.
Я сижу на черном камне у черного моря. Нет, не имя собственное. Оно действительно черное. Черное небо. Черные облака. Черный закат. Черный песок. Но это не похоже на детскую страшилку и шины тут никто не жег. Воздух свежий. Тоже - черный. Но всё это черное - богаче любой радуги. Он дышит, играет, живёт. Вряд ли это объяснишь кургузыми словами. И это не сон. Я - там. Сижу на камне. Отнюдь не в позе роденовского «Мыслителя». А в костюме «гламурной кисы», который я изредка надеваю, стряхнув пыль. Закинув ножку на ножку, куря сигаретку, изящно двигая ручками. Я сижу и в тоже время - иду. Нет, не двигаюсь. Именно иду. В солнечном сплетении у меня… Тут поймут пишущие, вырезающие лобзиком и любые, причастные к творческому акту. В солнечном сплетении у меня - предчувствие. Которое мучительно-приятно. Которое не родишь, не схватившись за кисть, перо, молоток, клавиатуру. Вот оно есть. И оно - болит. И оно - прекрасно. Именно в таком состоянии можно писать сутками, нервно курить… Жить одному в черноте, которая ярче пестрых калейдоскопов. Которая - душа. Которое всегда ускользает, пока мы живы. И мы лишь касаемся этого несовершенными органами чувств. Это невозможно вспомнить, как невозможно помнить оргазм. Это невозможно ощущать дольше, чем прыжок в пропасть, когда ноги отрываются от края изведанного. Оно - огромно. И оно - ничтожно мало. В этом - всё. И в этом - ничего. Я докуриваю сигарету, сидя на черном камне. Мне безумно жаль последней затяжки - отчего-то она самая... солнечная. Я тяну её… Я ещё не дошла. Но сигарета скурена до черного фильтра…
- Боже, какая ты красивая. Даже здесь. Даже сейчас. - Серёжин голос
- Ха! Представляешь, как бы великолепно я смотрелась в гробу.
- Ну, пиздец! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир! - Лёха!!! Какой у него, все-таки, сексуальный голос.
- Чего желаем?
- Хочу, чтобы Серёжа объяснил мне, какого хуя он всё время спрашивает женщин: «Тебе трубочка не мешает?», когда они говорить не могут и чтобы вы дали мне затянуться сигаретой.
- Первая воля ожившей?
- Ага.
Дали. Это была самая прекрасная сигарета. Скуренная до самого фильтра. В нарушение всех больничных правил.
Со мною случился синдром Мендельсона. Коллеги в курсе. Пару дней я отдохнула на ИВЛ. Потом ещё немного пометалась между небом и землёй на райских волнах омнопона, морфина и промедола, окончательно придя в себя на девятнадцатые сутки. Похудевшая на четырнадцать килограмм. С флебитом. С гемоглобином ниже порогового для покойников, потому что ещё кровотечение было. И по неземному красивой, если верить очевидцам.
Кто виноват в том, что у меня случилась эклампсия? Кто виноват в том, что случился синдром Мендльсона? Можно долго и нудно искать дефектуру и обвинять Алексея Александровича и Сергея Алексеевича, Господа Бога, партию и правительство, систему образования и минсоцздрав.
А вам не приходило в голову очевидное?..
Никто не виноват.
А я хочу сказать спасибо. Своим друзьям и коллегам. Акушерам-гинекологам, анестезиологам-реаниматологам, хирургам, урологам, неонатологам, кардиологам, травматологам, патологоанатомам и всем-всем-всем, кто не ищет виноватых, а решает проблему. Да, они не ангелы. У них нет ключей от райских врат, посохов на все случаи жизни и они бывают грубы. Они матерятся и совершают ошибки. Порою - грубые. А порою от них ничего не зависит. Они взвешивают пользы и риски. Промедление может стоить пациенту жизни. А невыполненная декомпрессия желудка - синдрома Мендельсона. С одним маленьким, но толстым и длинным «но». Не будь Лешка так оперативен - не скакала бы моя дочь сейчас по Бородинскому полю на коне по кличке «Пилигрим».
А что до перинатальных матриц… Да, хуй с ними, в конце концов! Мне совершенно наплевать, какими обобщающими терминами на этой планете называют дружбу, верность, любовь и истинный профессионализм! Во веки веков.
Аминь.
Прочитали? Молодцы! Я вот тоже читаю, сидя с зелёной ручкой, что мне всучили в издательстве вместо коньяка, и а) радуюсь, что мало-мало правок и, таки, я жопой высидела определенный уровень ремесла, так что теперь можно наскипидарить её, любимую, и высиживать помаленьку заснеженные вершины искусства; б) думаю: Хуй бы с ним, с реализмом, маты мы уберем и, предположим Лёха будет говорить вместо: "Ну, пиздец! На манеже всё те же! Добро пожаловать в наш говёный мир!", скажем: "Ну, опять двадцать пять не умерла! Добро пожаловать в нашу уютную реанимацию!" или "Ну, привет! Водку будешь? Добро пожаловать в рай для алкоголиков!" или даже: "Здравствуйте, разлюбезная моя Татьяна Юрьевна. Не хотите ли продолжить шахматную партию, что мы давеча не доиграли? Смею заверить вас, что в мире всё, как всегда, всё по местам!"
Но что делать с этим вот?
- Какая, в пизду, клизма! Быстрее!!! - орёт Лёха.
И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:
- Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин-, и прочих - турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобожденных социализмом - и до сих пор не знаешь, что клизма - она в другое отверстие вставляется!
На что на поменяй:
- Какая, к черту, клизма!
- Какая, нафиг, клизма!
- Какая, простите меня великодушно, Алёнушка, клизма!
И даже:
- Какая, в жопу, клизма!
Последующий текст приобретает незамысловато-идиотический оттенок.
Кстати, спасибо шеф-редактору и небесам за редактора текста, ибо, говорят, что хороший редактор редкость. Они же меня сами немало посмешили рассказками о редакторе - "учителе", что считает своим долгом напомнить автору о правилах, о редакторе-"корректоре", что маниакально расставляет знаки препинания и правит ошибки, разве что оценку в конце не ставит, о редакторе- "писателе", что переделывает текст целиковыми кусищами и о редакторе - "язвителе", что наискосок располасывает текст словесами а-ля: "Оксюморон!!!"
Но что делать с пиздовой клизмой, убей не знаю. Впервые я познала муки творчества.