Дома (ч. 154 - продолжение ч. 152)
Вечером, уже в темноте, "под липками" собиралась шпана с гитарой. "Когда с тобой мы встретились...", "Много женщин есть...", "Город засыпает..." - и многое подобное тому. Голосом несильным и хрипловатым пел Горбыль - пацан, в жизни незаметный. Но то была другая жизнь: в темноте, запахе лета, табачного дыма и портвейна этому голосу нельзя было не довериться, да и как - до нашего, беспредельного, до "а там будь, что будет!.." Бывало обычно так: приходил кто-то из взрослых и загонял нас, мелюзгу, по домам.
А в праздники, которые случались, кажется, и чаще, и праздничнее, чем когда-либо потом, у нас дома собиралась вся родня. Многочасово попировав, они принимались решать вопрос: в лото или в "девятку", сами при этом понимая, что это неправильно, нечестно - зачем тогда было столько есть и пить? И вот кто-то, не выдержав, начинал песню, остальные тут же подхватывали. "...парня молодого полюбила я...", даже "...а я люблю женатого...", а потом "...зачем вы, девушки, красивых любите..." и "... зачем протопала к нему тропиночку...", ведь "...белым снегом ночь метельная ту стёжку замела..." - десятки песен из кинофильмов вперемешку с народными. И мужики грубыми голосами не точно, но прочувствованно подпевали той любви. С трудом держался за свою полуинтеллигентность только отец, но и его захватывала песенная волна - выходя на кухню покурить, он бормотал про себя нечто совсем другое: "Я помню тот Ванинский порт...", "Этап на север. Срока огромные...", "Гуляй, моя детка, пока я на воле..." (Кстати, отец, кажется, так и не выучил других песен. Уже совсем в другом доме, в пожилом возрасте - до старости он не дожил - отец, крепко выпив, сидел на кухне, спрятав лицо в ладони и просил сквозь беломорину: "...взгляни, взгляни в глаза мои суровые..."). Пели и военные песни, не "Священную войну", конечно, а "На позиции девушка...", в общем, всё в миноре.
Любовь, тюрьма и война. То были мои колыбельные, запомнившиеся на всю жизнь - мелодии сами ложились на душу, а слова обычные, неказистые. Это, наверное, и стало причиной ущербности, мучающей меня до сих пор - я не воспринимаю классический вокал. По радио тогда звучали те же песни, что пела родня, но иногда передавали арии из опер - голосом искусственным, деланым каким-то, слов не разобрать, а в те, что разберёшь - нипочём не поверишь. Когда появился телевизор, голоса эти облачились в выпученные, деланые лица и жеманные позы. Повзрослев и полюбив классическую музыку, я так и не смог избавиться от неприязни к опере, оттого отчётливо вижу себя в недалёком будущем на кухне, с козьей ножкой и козлиной бородой - и не вымолвят тогда уста ничего возвышенного, разве: "...я смотрю на твою фотомордочку - это всё, что сейчас мне нужно!"
Какое бы детство человеку ни досталось, оно его обязательно испортит.
А в праздники, которые случались, кажется, и чаще, и праздничнее, чем когда-либо потом, у нас дома собиралась вся родня. Многочасово попировав, они принимались решать вопрос: в лото или в "девятку", сами при этом понимая, что это неправильно, нечестно - зачем тогда было столько есть и пить? И вот кто-то, не выдержав, начинал песню, остальные тут же подхватывали. "...парня молодого полюбила я...", даже "...а я люблю женатого...", а потом "...зачем вы, девушки, красивых любите..." и "... зачем протопала к нему тропиночку...", ведь "...белым снегом ночь метельная ту стёжку замела..." - десятки песен из кинофильмов вперемешку с народными. И мужики грубыми голосами не точно, но прочувствованно подпевали той любви. С трудом держался за свою полуинтеллигентность только отец, но и его захватывала песенная волна - выходя на кухню покурить, он бормотал про себя нечто совсем другое: "Я помню тот Ванинский порт...", "Этап на север. Срока огромные...", "Гуляй, моя детка, пока я на воле..." (Кстати, отец, кажется, так и не выучил других песен. Уже совсем в другом доме, в пожилом возрасте - до старости он не дожил - отец, крепко выпив, сидел на кухне, спрятав лицо в ладони и просил сквозь беломорину: "...взгляни, взгляни в глаза мои суровые..."). Пели и военные песни, не "Священную войну", конечно, а "На позиции девушка...", в общем, всё в миноре.
Любовь, тюрьма и война. То были мои колыбельные, запомнившиеся на всю жизнь - мелодии сами ложились на душу, а слова обычные, неказистые. Это, наверное, и стало причиной ущербности, мучающей меня до сих пор - я не воспринимаю классический вокал. По радио тогда звучали те же песни, что пела родня, но иногда передавали арии из опер - голосом искусственным, деланым каким-то, слов не разобрать, а в те, что разберёшь - нипочём не поверишь. Когда появился телевизор, голоса эти облачились в выпученные, деланые лица и жеманные позы. Повзрослев и полюбив классическую музыку, я так и не смог избавиться от неприязни к опере, оттого отчётливо вижу себя в недалёком будущем на кухне, с козьей ножкой и козлиной бородой - и не вымолвят тогда уста ничего возвышенного, разве: "...я смотрю на твою фотомордочку - это всё, что сейчас мне нужно!"
Какое бы детство человеку ни досталось, оно его обязательно испортит.