(no subject)
Впрок отклячивали пузо города наши старинные. Все эти Заболотья, Заовражья, Заборья притирались к нему, как ремесленные цеха и не только. У нашего города, например, в одной подвздошной такой деревне проживали сплошь татары, в другой - пьяницы, а в третьей рождались исключительно девки. Как отпустили крестьянство - народ попёр немерено. Явились люди оборотистые, капитальные, стали поднимать фабрики и заводы. Для рабочего люда строили бараки, потом дома, так и получались те Заречные улицы. Отработал свои 12 часов, выпил, закусил и спать - завтра снова на работу. Дома эти так и назывались "спальни", система коридорная, они и по сю пору стоят, привыкли.
А в 60-е как прорвало новосельями. На самой бровке города, у пшеничного поля, колосья раздвигая - "самострой": нужно было отработать трудодни на строительстве своего жилья, литейщики и токари получали строительные специальности - пригодилось потом тем, кто дожил. Пять этажей из блоков и за год дом готов, только что стены не шевелились, но горячая вода, ванна и своё всё, своё!, эх, кто не жил в коммуналке - не поймёт. Этажность со временем повышалась, окраина города из зубчато-деревянной превращалась в прямоугольно-серую, вечерами у звёзд отнимали свет окошки, в каждом - по телевизору.
Иное дело - центр города. В самой пуповине просторная площадь, окружённая казёнными зданиями, в те времена, о коих речь: Горсовет, Горком и Дворец культуры. На площади фонтан, фонари и скамейки, что ещё? - Ленин, клумбы и плитка (уже тогда!). Из деревьев только голубые ели, но враг за ними не спрячется, подкрадываясь: побоку они, за цепью, не подойти, не погладить. Вокруг площади магазины, красивые дома, широкие улицы для проезда на другую, пожиже, где допускается небольшой парк из пленных деревьев, а то и набережная, сжимающая грязными мёртвыми ногами живую воду. Дома тут поштучные, с прописной, так и зовутся: Дом на площади, Дом у парка, Дом на набережной; живущие в них как-бы и не принадлежат роду человеческому, а превосходят его свершениями своими, мыслями и чувствами, и описывающие оные числом превосходят их, а меня удалью.
- Надень чистые носки, пойдём в гости к родственникам, - говорит мне двоюродный брат Вовка. Родственников он знал много, но любил не столько их, сколько неожиданность прихода, во всём остальном оставаясь лучше некоторых татар. Мы прошли мимо Дворца культуры, перешли дорогу и углубились в тесные дворики, сплошь заросшие клёнами, тополями и сиренью, где по макушку были спрятаны маленькие, будто игрушечные двух-трёхэтажные домики со скамейками у подъездов и редкими удивлёнными окнами на лице с белыми ресницами занавесок. Это был старый район старого города; стоял май, совершенно сиреневый.
Вовка позвонил, дверь открыла девушка, ненастоящая какая-то, с выставки. - О, Владимир, проходите, прошу Вас... да Вы не один... представьте меня, пожалуйста... бабушка, это ко мне, - это куда-то вправо по коридору. После небольшой суеты мы оказались в комнате, пахнущей, благодаря носкам, старыми фортепьянами и книгами. Здесь удалось хорошенько рассмотреть хозяйку и усомниться в неожиданности нашего визита. Нет, я не настаиваю, что в собственном доме человек может ходит в трусах или хотя бы в трениках, но чёрные лакированные кукольные туфельки с ремешками, белые колготки, чёрная юбка в гармошку, белая рубашка или как там у них называется с чёрным бантом у ворота, белое лицо, чёрные локоны, один из которых всё время падал на лоб и убирался рукою... представьте себе, белой; и ни единого пятнышка, чтобы отдохнуть глазу. На вид девушке было лет 20, да, Вовке тогда 16 и дамская любовь, а мне, соответственно, 12 и ветер в голове.
_ Ах, всё так неожиданно... не обессудьте... посмотрите пока журналы, я приготовлю чай, - и цок-цок своими туфельками по паркету.Справа у стены и вправду пахло пианино, слева стоял диван, два кресла и столик, на столике журналы и лампа в виде весьма вытянутой вдоль голой чёрной женщины, в обнимку с чем-то вроде лианы, обвившейся вокруг тела и слегка прикрывающей частности, но не суть: на кончиках пальцах женщина держала жёлтого металла абажур. А у противоположной стены, слева от окна, стояли книжные полки, настоящие, на две стороны - как в библиотеке, штук пять! К ним я и прилип, пока Вовка разглядывал журналы и женщину-лампу. Пришла хозяйка, постелила на столик небольшую скатерть, поставила поднос с тремя тонкими чашечками на блюдцах, три розетки, сахарницу, какие-то салфетки уголочком, как в столовке и две вазы: с вареньем и конфетами. Такие конфеты у меня не с чаем ассоциировались, а с Новым Годом - там были Маска, Белочка, Трюфель...ну, вы понимаете, у Вовки, я думаю, тоже, поэтому мы их не трогали, а для компенсации побольше наложили себе сахару. Лена (да, так её звали) пила с вареньем: ложечку в розетку, потом в красивый ротик, потом как будто даже жевание и откидывание локона с лица. Текла странная беседа, Ленка говорила, вроде бы, по-русски, но и не совсем, Вовка не понимал и рассказывал анекдоты, я молчал и смотрел в окно на ветер.
- Курить хочется, - прохрипел Вовка из лингвистического капкана.
- Конечно, пройдёмте на кухню, прошу вас.
На кухне она открыла окно и стучавшаяся в него кисть сирени тут же вошла. Пепельница была до блеска отмытой, её бортик представлял из себя уже известную нам чёрную женщину с похотливым плющом. Вовка достал пачку специально купленного "Казбека" - знай наших. Я быстро выкурил свою папиросу, и был за малолетством отпущен посмотреть книги. В окне широко раскачивались листья клёна и всё несли меня куда-то, кружилась голова - может быть, я немножечко влюблялся или от папиросы. Но диалог на кухне не был продолжителен.
- Интеллигенция! - сказал Вовка, когда мы перешли дорогу и отвернулся.А я ничего не сказал. Интеллигенция мне понравилась.
А в 60-е как прорвало новосельями. На самой бровке города, у пшеничного поля, колосья раздвигая - "самострой": нужно было отработать трудодни на строительстве своего жилья, литейщики и токари получали строительные специальности - пригодилось потом тем, кто дожил. Пять этажей из блоков и за год дом готов, только что стены не шевелились, но горячая вода, ванна и своё всё, своё!, эх, кто не жил в коммуналке - не поймёт. Этажность со временем повышалась, окраина города из зубчато-деревянной превращалась в прямоугольно-серую, вечерами у звёзд отнимали свет окошки, в каждом - по телевизору.
Иное дело - центр города. В самой пуповине просторная площадь, окружённая казёнными зданиями, в те времена, о коих речь: Горсовет, Горком и Дворец культуры. На площади фонтан, фонари и скамейки, что ещё? - Ленин, клумбы и плитка (уже тогда!). Из деревьев только голубые ели, но враг за ними не спрячется, подкрадываясь: побоку они, за цепью, не подойти, не погладить. Вокруг площади магазины, красивые дома, широкие улицы для проезда на другую, пожиже, где допускается небольшой парк из пленных деревьев, а то и набережная, сжимающая грязными мёртвыми ногами живую воду. Дома тут поштучные, с прописной, так и зовутся: Дом на площади, Дом у парка, Дом на набережной; живущие в них как-бы и не принадлежат роду человеческому, а превосходят его свершениями своими, мыслями и чувствами, и описывающие оные числом превосходят их, а меня удалью.
- Надень чистые носки, пойдём в гости к родственникам, - говорит мне двоюродный брат Вовка. Родственников он знал много, но любил не столько их, сколько неожиданность прихода, во всём остальном оставаясь лучше некоторых татар. Мы прошли мимо Дворца культуры, перешли дорогу и углубились в тесные дворики, сплошь заросшие клёнами, тополями и сиренью, где по макушку были спрятаны маленькие, будто игрушечные двух-трёхэтажные домики со скамейками у подъездов и редкими удивлёнными окнами на лице с белыми ресницами занавесок. Это был старый район старого города; стоял май, совершенно сиреневый.
Вовка позвонил, дверь открыла девушка, ненастоящая какая-то, с выставки. - О, Владимир, проходите, прошу Вас... да Вы не один... представьте меня, пожалуйста... бабушка, это ко мне, - это куда-то вправо по коридору. После небольшой суеты мы оказались в комнате, пахнущей, благодаря носкам, старыми фортепьянами и книгами. Здесь удалось хорошенько рассмотреть хозяйку и усомниться в неожиданности нашего визита. Нет, я не настаиваю, что в собственном доме человек может ходит в трусах или хотя бы в трениках, но чёрные лакированные кукольные туфельки с ремешками, белые колготки, чёрная юбка в гармошку, белая рубашка или как там у них называется с чёрным бантом у ворота, белое лицо, чёрные локоны, один из которых всё время падал на лоб и убирался рукою... представьте себе, белой; и ни единого пятнышка, чтобы отдохнуть глазу. На вид девушке было лет 20, да, Вовке тогда 16 и дамская любовь, а мне, соответственно, 12 и ветер в голове.
_ Ах, всё так неожиданно... не обессудьте... посмотрите пока журналы, я приготовлю чай, - и цок-цок своими туфельками по паркету.Справа у стены и вправду пахло пианино, слева стоял диван, два кресла и столик, на столике журналы и лампа в виде весьма вытянутой вдоль голой чёрной женщины, в обнимку с чем-то вроде лианы, обвившейся вокруг тела и слегка прикрывающей частности, но не суть: на кончиках пальцах женщина держала жёлтого металла абажур. А у противоположной стены, слева от окна, стояли книжные полки, настоящие, на две стороны - как в библиотеке, штук пять! К ним я и прилип, пока Вовка разглядывал журналы и женщину-лампу. Пришла хозяйка, постелила на столик небольшую скатерть, поставила поднос с тремя тонкими чашечками на блюдцах, три розетки, сахарницу, какие-то салфетки уголочком, как в столовке и две вазы: с вареньем и конфетами. Такие конфеты у меня не с чаем ассоциировались, а с Новым Годом - там были Маска, Белочка, Трюфель...ну, вы понимаете, у Вовки, я думаю, тоже, поэтому мы их не трогали, а для компенсации побольше наложили себе сахару. Лена (да, так её звали) пила с вареньем: ложечку в розетку, потом в красивый ротик, потом как будто даже жевание и откидывание локона с лица. Текла странная беседа, Ленка говорила, вроде бы, по-русски, но и не совсем, Вовка не понимал и рассказывал анекдоты, я молчал и смотрел в окно на ветер.
- Курить хочется, - прохрипел Вовка из лингвистического капкана.
- Конечно, пройдёмте на кухню, прошу вас.
На кухне она открыла окно и стучавшаяся в него кисть сирени тут же вошла. Пепельница была до блеска отмытой, её бортик представлял из себя уже известную нам чёрную женщину с похотливым плющом. Вовка достал пачку специально купленного "Казбека" - знай наших. Я быстро выкурил свою папиросу, и был за малолетством отпущен посмотреть книги. В окне широко раскачивались листья клёна и всё несли меня куда-то, кружилась голова - может быть, я немножечко влюблялся или от папиросы. Но диалог на кухне не был продолжителен.
- Интеллигенция! - сказал Вовка, когда мы перешли дорогу и отвернулся.А я ничего не сказал. Интеллигенция мне понравилась.