(no subject)
«В Ваших краях, где цветёт апельсинами кожа у женщин бальзаковской зрелости - как поступают с тем колом осиновым, что пристаёт, как присыпка к опрелости к жидкому небу, забору запавшему, вербе несмелой в тени за овинами, тихому смеху парнишки, катавшему Жучку в плоту половодьем невиданным» (Одному эмигранту)
Каждое утро пытаюсь выбираться навстречу солнцу. Через лес, к озеру.
Привычно пустая голова постепенно наполняется дроздами. Свист, треск, горловые рулады. Старческой слабостию зрения певчие от рябинников для меня неотличимы, только музыкой. Фоном синицы: большие, лазоревки, московки.
И почти каждый день прилетают новые. Зяблики резко делят концерт на абзацы. Заливается малиновка, энергично высказывается славка, тропит свою нехитрую песенку весничка, скоро появятся и мои любимые - теньковки. Дятлы стучат и кричат, кричат и стучат, иногда их впускают. У желны дупло огромное, как пещера, он вопит от страха, прежде чем провалиться внутрь.
В лесу деревья большие, как в памяти. Стал часто представлять себя козой на верёвке, привязанной к стволу. Идёшь, идёшь вперёд, к светлым горизонтам, верёвка наматывается и упираешься носом в дерево. Разворачиваешься в обратную сторону, вроде бы сперва раскручиваешься, но конец - один. Мой любимый, но всё равно похоже на эксперимент. Лабораторные мыши всегда белые.
У озера к хору присоединяются овсянки, щеглы, страстный вяхирь из тумана и ещё кто-то драматически теноровый. В воде деревья по пояс, а недавно были с головкой. К речке не дойти - вода в полях, лугах, на дорогах. Как раз столько, чтобы ты на 80 процентов состоял из воды. Впитываю до захлёба, до всхлипа, и всё равно излишек выступает на глазах.
Что сие всё, откуда во мне? Раньше называл истоками реки, искал, расковыривал внутри. Ничего не оставил, только любовь.
Каждое утро пытаюсь выбираться навстречу солнцу. Через лес, к озеру.
Привычно пустая голова постепенно наполняется дроздами. Свист, треск, горловые рулады. Старческой слабостию зрения певчие от рябинников для меня неотличимы, только музыкой. Фоном синицы: большие, лазоревки, московки.
И почти каждый день прилетают новые. Зяблики резко делят концерт на абзацы. Заливается малиновка, энергично высказывается славка, тропит свою нехитрую песенку весничка, скоро появятся и мои любимые - теньковки. Дятлы стучат и кричат, кричат и стучат, иногда их впускают. У желны дупло огромное, как пещера, он вопит от страха, прежде чем провалиться внутрь.
В лесу деревья большие, как в памяти. Стал часто представлять себя козой на верёвке, привязанной к стволу. Идёшь, идёшь вперёд, к светлым горизонтам, верёвка наматывается и упираешься носом в дерево. Разворачиваешься в обратную сторону, вроде бы сперва раскручиваешься, но конец - один. Мой любимый, но всё равно похоже на эксперимент. Лабораторные мыши всегда белые.
У озера к хору присоединяются овсянки, щеглы, страстный вяхирь из тумана и ещё кто-то драматически теноровый. В воде деревья по пояс, а недавно были с головкой. К речке не дойти - вода в полях, лугах, на дорогах. Как раз столько, чтобы ты на 80 процентов состоял из воды. Впитываю до захлёба, до всхлипа, и всё равно излишек выступает на глазах.
Что сие всё, откуда во мне? Раньше называл истоками реки, искал, расковыривал внутри. Ничего не оставил, только любовь.