По грибы
Каждое утро - золото с коричневым в серебряном окладе из дождя. Это лучшая из моих икон, в ней растворяюсь весь, насквозь пропитываюсь сладким запахом умирания, тишиною пустоты, перестаю быть; вот только капли, маленькими язычками начинающие облизывать голову, возвращают в лес - идущим в нём - постепенно заполняющий этого идущего до краёв, и опять всё сначала…
Холодно. Закуриваю, чтобы прогнать наваждение и согреть горло. Живое оживает и, как короста, нарастает на пустоту. Где-то на краю мира стучит дятел, синицы-аполлоновки пищат на грани ультразвука, или даже ультрафиолета, трава и листья шороховато прихорашиваются мелкой расчёской дождя, на лицо налипла паутина, лосиная муха колюче ползёт по шее к уху, сказать хочет, за шиворот залезло мокрое, прикалывается сердце, ноет рука, ноги внизу куда-то идут…
Живое всегда болит, иначе не умеет. Вот думы наши - казалось бы, прах и пепел - а туда же, найдут ранку и давай ковырять, елозить, как не в себе. Давно есть желание - сойти с ума. Если получится, оставьте в лесу, который побольше, я и пойду…
Холодно. Закуриваю, чтобы прогнать наваждение и согреть горло. Живое оживает и, как короста, нарастает на пустоту. Где-то на краю мира стучит дятел, синицы-аполлоновки пищат на грани ультразвука, или даже ультрафиолета, трава и листья шороховато прихорашиваются мелкой расчёской дождя, на лицо налипла паутина, лосиная муха колюче ползёт по шее к уху, сказать хочет, за шиворот залезло мокрое, прикалывается сердце, ноет рука, ноги внизу куда-то идут…
Живое всегда болит, иначе не умеет. Вот думы наши - казалось бы, прах и пепел - а туда же, найдут ранку и давай ковырять, елозить, как не в себе. Давно есть желание - сойти с ума. Если получится, оставьте в лесу, который побольше, я и пойду…