В городе она появлялась утром. Молча бродила по улицам, упершись взглядом во что-то внутри себя - этот упор, кажется, и толкал её вперёд - а вечером уходила обратно в деревню. Ей давали хлеба, иногда - копеечку.
Лицо Маньки намазано толстым слоем какой-то белой краски, красные губы, на щеках яркие малиновые круги, глаза и брови густо обведены чёрным, волосы тоже чёрные, блестящие, будто лакированные. Иногда, в жару, краска на лице трескалась и отрывалась чешуйкою, под чешуйкой была серая морщинистая кожа. На ней белый свадебный наряд с фатою, поизносившийся до дыр или платье с платком, сшитые из лоскутов, на каждом из которых - цветок, крупный и яркий. В тусклом городе, среди тусклых людей Манька была похожа на букет, даже в морозы, когда на плечи её была накинута короткая телогрейка. Взрослые мало обращали на неё внимания, старухи при встрече мелко и суетливо крестились, старики… - а вот стариков почти не помню. Почти не бывает стариков! Понятно, в детстве - многие остались на войне, потом - трудная работа, водка опять же. Но и сейчас на лавочках, в магазинах, в церкви полно старушек, а старики будто куда-то попрятались. Лишь включив телевизор, всегда их можно увидеть в большом количестве - в правительстве или ещё там где.
Мальчишки пытались дразнить Маньку, зимой даже кидались в неё снежками, но это неинтересно, потому что она никак не реагировала, а от родителей зато можно было схлопотать и ремня. Бабушка потом пожалеет и скажет: «Ещё неизвестно, сколько ты хорошего в жизни сделаешь, а вот плохого - Манька уж теперь точно меньше, чем ты. Нельзя обижать Божьего человека".
Меня всегда тянуло к ней. Это страшное белое лицо с яркими нарисованными пятнами, странные платья, на шее бусы, бусы, на руках - тоже, да ещё браслеты, всё это казалось преувеличением, доведением до абсурда очень человеческого, а с другой стороны - геройством, Дон-Кихотством каким-то. А главное - тайна. Я пытался подойти к Маньке-невесте, даже заговорить с ней. Но она всегда молча отстранялась, а вблизи пахла немытым телом и одеколоном.
«Не стоит село без праведника». А город без юродивого - добавил бы я. Помню тот город, его лицо. В центре грузные, каждый по-своему косопуз, дома, белые, жёлтые, голубые, вросшие в землю окнами первого этажа, рабочие окраины с гудками заводов, красными спальнями, отчаянной шпаной в подворотнях, дворики, скрытые от чужих глаз клёнами и акацией, старушки на лавочках в вязанных платках, девчонки с косичками, прыгающих на одной ноге с содранной коленкою - «классики» чертили прямо на земле, палкою - весёлый мороженщик с зелёным ящиком, крутой косогор над рекою, пацаны в реке с удочками в синих трусах до колен… Власти не трогали Маньку-невесту, видимо, как и я, уважали тайну, а может быть, знали и разгадку.
___________________________________________________
... В старые времена деревню от города отделяли жёлтые поля пшеницы, щедро разбавленной васильками и ромашками. Приземистые бревенчатые домики с соломенными крышами трудно взбирались на пригорок. Во дворах - огороды, куры, яблони, вишни, малина и крыжовник. Ноготки под окнами.
Из третьего с краю двора вышел Иван - весёлый человек. Он высок, широк в плечах, светловолос, руки у него сильные и добрые, а глаза серые и смешливые. Отец, печник, с малых лет брал его с собой на работу и к 20 годам Иван сделался большим мастером в своём деле, известным и в городе , и в окрестных сёлах. Вот и сейчас, ступая по весенней грязи ярко начищенными сапогами, с котомкою на плече, он направлялся в город на работу. Вернётся ещё до Пасхи, привезёт подарки своей Маше, а сам загуляет. Любил он как будто Машу и давно пора бы им было пожениться, но пуще всего Ваня любил волюшку вольную: идти куда-то по дороге и чтобы не было её конца, вино любил и песни, обязательно грустные и протяжные, как та дорога. «Не нагулялся ещё», - говорили старухи и понимающе качали головами.
И Маша любила Ивана, очень. Его подарки - отрезы ткани с яркими цветами, бусы, побрякушки всякие - она складывала в особый сундучок - приданное. А на самом верху лежало белое свадебное платье. Семья Машина (отец, мать, маленький братик) приблудилась в деревню с далёкого юга, гонимая революцией и войной. Заняли пустой дом - тогда хватало пустых домов - пообжились, пообтесались, вступили в колхоз. Были они черноволосы, черноглазы, так что деревенские поначалу почитали их за цыган, но потом ничего, привыкли. Жили они трудом, то есть бедно, как все, только Маша вот быстро вышла в первые деревенские красавицы. Пара они были с Иваном - на загляденье.
Иван решил срезать путь вдоль косогора, по узенькой стёжке. Солнце поднималось впереди над городом, рыжее, выпуклое, отражалось по пути от железных крыш городских домов и слепило глаза. Иван удивлялся, что эти отражения - солнечная шелуха - ярче самого солнца. Он не спешил, город был крепко привязан к бледно-голубому небу кудлатыми хвостами трубного дыма и никуда деться не мог.
Вдруг впереди и справа, на самом косогоре, Иван заметил маленькую фигурку, медленно ползущую вверх по склону. Приблизившись, он узнал Параньку - девчонку лет 16, худосочную, с плоским веснушчатым лицом, кнопкою-носиком и маленькими круглыми глазками цвета воды в пруду. Когда Паранькину семью раскулачивали и отправляли на север, её, самую младшенькую, успели схоронить родственники. Паранька была пуглива и на людях почти не показывалась.
Сейчас она стояла перед Иваном, тощенькая, в резиновых сапогах - на каждом по пуду грязи - сером платье и фуфайке. На её маленькой голове, на бесцветных волосах, собранных сзади в жидкую косичку, был яркий венок из мать-и-мачехи - цветы во множестве росли на косогоре, уже раскрываясь утреннему солнцу. В руках Паранька держала другой венок, побольше. Она встала на цыпочки, вытянулась в струнку, надела венок Ивану на голову - он послушно снял кепку - и улыбнулась. Эту улыбку невозможно было выдержать, так мог бы улыбаться желторотый птенец со сломанной лапкой.
На Красной горке играли свадьбу, свадьбу Ивана с Прасковьей. Никто не понимал, что случилось, кроме старушек, которые, как одна, говорили: «колдовство», однако вся деревня собралась за длинными столами на Ванином дворе. Кроме Машиной семьи. Лицо и руки Параньки в свадебном платье казались жёлтыми. Когда веселье уже разгоралось, со стороны улицы к калитке приблизилась Маша. Наступила тишина. На мгновение сверкнув большими чёрными глазами, Маша тихо сказала подошедшему Ивану: «Короток будет твой род, Ваня», опустила голову и ушла. Больше она никогда ничего не говорила.
Уже в сумерках гулянье было прервано криками: «Пожар, пожар!» Горела Машина изба, изнутри занялась, наверное, от примуса. Живою вытащили только Машу, она не сопротивлялась, только крепко охватывала свой сундучок, глаза её, в которых бесилось пламя, были безумны. Родители и младший брат сгинули в огне.
Маша со своим сундучком спряталась в заброшенной ветхой избушке, что стояла на верхнем конце деревне, в стороне от других домов, ближе к берёзовой роще, где находилось кладбище. Несколько дней она не выходила и два комсомольца-активиста, выпив самогонки, решили проведать как-то ночью: жива ли? Проведали и надругались над ней. Если бы она кричала, может быть, услышали, прибежали соседи, но она не кричала. Да никто бы и не узнал, если бы активисты, опять же спьяну, не растрепали о своём подвиге. Выразив готовность пойти ещё. На следующий день их нашли под косогором, задушенных сильными и добрыми руками. И над этим местом появились чёртовы домики.
У нижнего конца деревни косогор был пологим, травянистым - как раз там Паранька и собирала заколдованные свои цветы - потом становился крутым, почти отвесным, так что и к краю было страшно подойти, там ничего и не строили, а дальше шли уже дома городской окраины, такие же, как деревенские, только теснее друг к другу. Это сверху. А если смотреть снизу, от речки, между городскими и деревенскими домами, над коричневым глинистым крутояром, стояли несколько домиков, вполне обычных на вид. В темноте, возвращаясь с рыбалки, можно было увидеть в их окнах слабый зелёный свет - это и есть чёртовы домики.
А Маша после той ночи с активистами вышла из дома ярко накрашенная, в белом подвенечном платье и ушла по дороге в город длиной в десятилетия. Вечером она возвращалась обратно. В городе её прозвали Манька-невеста, хотя белое платье приходилось беречь, с годами оно тлело и в ход шли яркие цветы.
В отсутствие Маши Иван подправил её домик, переложил печь, но сам с нею не встречался. Сам он с годами всё реже бывал в деревне, принесёт деньги - и был таков.
_________________________________________________________
... Говорят, Манька-невеста умерла зимой, замёрзла, что ли, в сугробе, разные были толки. Я приехал в свой город и узнал об этом только следующей осенью - и пошёл в деревню. Пошёл ночью, с фонариком, чтобы не мозолить людям глаза. Домик, как я говорил, стоял на отшибе. Был сильный ветер с дождём. Из берёзовой рощи летели мёртвые листья и в темноте мокро хлестали пощёчинами по лицу. Было страшно; наверное, потому, что не хотел ничего нового узнать, хотел вспомнить. Сейчас я понимаю этот страх жизни только прошлым, при полном отсутствии или бессмысленности будущего. Странно, но и к нему привыкаешь. Было в домике две комнаты, разделённые стеною с печью. На полу мусор, обрывки тряпок, пустой флакон из-под одеколона. На одном из окон порванная ситцевая занавеска. В красном углу из стены торчит крюк - видимо, когда-то висела лампадка. Ничего я не нашёл, ничего не узнал и ничего не вспомнил.
У Ивана с Прасковьей родилось три сына. У старшего, Михаила, был сын Лёша и дочь Таня. Лёша завёл семью, но жена с детьми ушла от него к другому и он доживал свой век один в старом доме после смерти своей бабушки Прасковьи. Средний сын Ивана - Вячеслав - с женою Катериной были бездетны. У младшего, Александра, родилась дочь и сын Сергей, то есть я, у которого никогда не было ни жены, ни детей.