О русском и русскоязычном
Оригинал взят у oboguev в позвягиванье михалковых напомнило
Originally posted by oboguev at О русском и русскоязычном.
Чрезвычайно архетипично:
Марина Цветаева. Мой ответ Осипу Мандельштаму.
Проза поэта. Поэт, наконец, заговорил на нашем языке, на котором говорим или
можем говорить мы все. Поэт в прозе - царь, наконец снявший пурпур,
соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас - человеком. Чем же была
твоя царственность? Тот лоскут пурпура, вольно или невольно оброненный тобою?
Или есть у тебя - где-нибудь на плече или на сердце - царственный тайный знак?
...сумеешь ли ты и без пурпура быть царем (и без стиха
быть поэтом)?
Есть ли поэт (царственность) - неотъемлемость, есть ли поэт в тебе - суть?
Есть в стихах, кроме всего (а его много!), что можно учесть, - неучтимое. Оно-то
и есть стихи.
Итак, Осип Мандельштам, сбросив пурпур, предстал перед нами как человек...
Осип Мандельштам. Шум времени.
[...]
Книга открылась на "Бармы закона" и взгляд, притянутый заглавной буквой, упал на
слова: полковник Цыгальский.
Полковник Цыгальский? Я знаю полковника Цыгальского. [...]
«Полковник
Цыгальский нянчил сестру, слабоумную и плачущую, и больного орла, жалкого,
слепого, с перебитыми лапами, - орла добровольческой армии. В одном углу его
жилища как бы незримо копошился под шипение примуса эмблематический орел, в
другом, кутаясь в шинель или в пуховый платок, жалась сестра, похожая на
сумасшедшую гадалку.»...
Пока, не веря глазам, читаю, вот что со дна, глубочайшего, нежели черноморское,
подает память:
Полковник Цыгальский - доброволец, поэт, друг Макса Волошина и самого
Мандельштама. В 19 г. был в Крыму, у него была больная жена и двое чудесных
мальчиков. Нуждался. Помогал. Я его никогда не видела, но когда мне в 1921 г.
вернувшийся после разгрома Крыма вручил книжечку стихов "Ковчег", я из всех
стихов остановилась на стихах некоего Цыгальского, конец которых до сих пор
помню наизусть. Вот он.
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно - с царем - или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Последние две строки я всегда приводила и привожу как формулу идеи
Добровольчества. И как поэтическую формулу.
Читаю дальше:
«Запасные
лаковые сапоги просились не в Москву, молодцами-скороходами,
а скорее на базар. Цыгальский создан был, чтобы кого-нибудь нянчить и
особенно беречь чей-нибудь сон. И он, и сестра похожи были на слепых, но
в зрачках полковника, светившихся агатовой чернотой и
женской добротой, застоялась темная решимость
поводыря, а у сестры только коровий испуг. Сестру он
кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии
какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома
ученых. Трудно себе представить, зачем нужны такие
люди в какой бы то ни было армии?»
Запасные лаковые сапоги просились на базар... Вывод: Цыгальский был
нищ. Цыгыльский ухаживал за больной женщиной и скармливал ей последний
паек. Вывод: Цыгальский был добр. Пайки Цыгальского
умещались в скромных кулечках. Вывод: Цыгальский был
чист. Это мои выводы, и твои, читатель. Вывод же
Мандельштама: зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии.
Дальше:
«Однажды,
стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных
лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».
Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания.
Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же
Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему -
непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если
лака (то есть роскоши в этом убожестве) - Мандельштам
не лейтенант Армии Спасения, а если бы и был, ведь
добрая воля к продаже есть! Поди и продай, тебе есть
когда, Цыгальскому некогда, у Цыгальского на руках больная жена и
двое детей: чужая болезнь и чужой голод, у Цыгальского на плечах все
добровольчество, позади - мука, впереди, может быть завтра - смерть. У
Вас, Осип Мандельштам, ничего, кроме собственного
неутолимого аппетита, заставляющего Вас пожирать
последние крохи Цыгальского, и очередного
стихотворения - в 8 строк, которое вы пишете три месяца. Пойдите и продайте
и не проешьте деньги на шоколад: они нужны больной женщине («с
глазами коровы»)
и голодным детям, которых Вы по легкомыслию своему обронили на
дороге своего повествования. (два кадетика, 12 и 13 лет, чуть ли не в
тифу, имен не знаю.)
Почему голоса, примуса, сестры, непроданных сапог и дурного табаку
(стыдился) - а не просто Вас, большого поэта Осипа Мандельштама, которому
он, неизвестный поэт и скромный полковник Цыгальский читает стихи?
Помнится, Вы, уже известный тогда поэт, в 1916 г. после нелестного
отзыва о Вас Брюсова - плакали. Дайте же
постесняться неизвестному полковнику Цыгальскому.
А дурного табаку, может быть, действительно стыдился. Не того, что
курит дурной табак, а того, что не может
угостить Вас, большого поэта Мандельштама, высшим
сортом. По заслугам.
«Там было
неловкое выраженье: “Мне
все равно, с царем, или без трона...”
и еще пожелание о том, (?), какой нужна ему Россия:
“Увенчанная
бармами закона”»..
Неловкое выражение. В чем неловкость? Думаю и не додумываюсь. Трон в
конце строки вместо царя. Или царь в начале строки вместо трона. Как ни
поверни, смысл ясен: Мне все равно - с царем или без царя, мне все равно,
с троном или без трона. Есть
у Вас, Осип Мандельштам, строки более неловкие, а именно:
...ягнята и волы
На тучных пастбищах плодились...
«Плодились»
Вы, по осторожному (до сей поры не оглашенному) совету
друзей заменили «водились»,
но другая неловкость, увы, друзьями непредупрежденная,
пребывает. О черепахе.
Она лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Черепаха, лежащая на спине! Черепаха, перевернувшаяся и так
блаженствующая? Вы их никогда не видели. А в
прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах - помните?
Я помню Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.
Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не
читали.
Все это погрешности, не только простительные, прощенные, но милые и
очаровательные. И никогда бы не поставила их Вам в вину, если бы Вы не
оказались взыскательнее к безвестному поэту Цыгальскому, чем к большому
поэту, себе. Кроме того. Ваши погрешности - действительные: бессмыслица.
Неловкость же двустишия Цыгальского Вами не доказана, а мной (тоже
поэтом) посему не признана. Берегись мелочного суда.
По признаку нелепости, неловкости от Вас мало
останется.
«...По дикому
этому пространству (поэт говорит о душе Цыгальского)
где-то между Курском и Севастополем, словно спасательные буйки, плавали
бармы закона, и не добровольцы, а какие-то слепые рыбаки в челноках
вылавливали эту странную принадлежность государственного туалета, о
которой вряд ли знал и догадывался сам полковник до
революции. Полковник-нянька с бармами закона!»
«Странную
принадлежность государственного туалета» -
явная пошлость, постыдная пошлость.
Мы так привыкли к «принадлежностям дамского туалета»,
что слово государственный проскальзывает, мы - под гипнозом общего места - видим
в воде не бармы, а гофрированные розовые резинки и прочую дамскую дребедень.
Этого ли хотел Мандельштам? Или, оставляя государственный в силе,отождествляя
по невежеству, недомыслию своему государственный с империалистический, целя в
империалистическое, попал в государственное. «Государственный
туалет», применил ли бы он это выражение к
чему-нибудь, касающемуся коммунизма? Нет. Явное желание пошлым оборотом унизить
идею монархической власти, которую по недомыслию отождествляет с
государственной. Осип Мандельштам, даже если Вы боец, - не так сражаются! Но
если Вы искренне думаете, что бармы - часть одежды, Вы ошибаетесь. Так же не
часть одежды, как Георгиевский крест или орден Красной звезды. Эти вещи -
символы.
«Полковник-нянька с
бармами закона» - вывод.
Итак: человек, ухаживающий за больной женщиной, - нянька.
Если этот человек к тому же пишет стихи о бармах закона - он нянька с бармами
закона.
Слабый вывод.
Вот логика и вот сердце Осипа Мандельштама.
Рассказик мал - 3 страницы, и привела я его почти целиком. Вот еще две
выдержки:
«Грязная, на
серой древесной бумаге, всегда похожая на корректуру,
газетка Освага будила впечатленье русской осени в лавке мелочного торговца».
Бумага, на которой напечатаны эти строки, сера и грязна (Осип
Мандельштам. Шум времени. Издательство "Время", Ленинград, 1925), но
впечатлений осени в мелочной лавке - во мне не будит. Бумага, на которой
печатаются вещи, во мне вообще ничего не будит. То, что напечатано, и в
данном случае: приведенные строки Мандельштама о плохости добровольческой
бумаги будят во мне непреодолимое отвращение к такому эстетизму. Вокруг
кровь, а Мандельштам недоволен бумагой.
Впрочем, с кровью у Мандельштама вообще
подозрительно, после 37 года (см. Пушкина) и кровь и стихи журчат
иначе. Журчащая кровь. Нет ли в этом - жути? Точно человек лежал и
слушал, услаждаясь невинностью звука. Забывая, что
журчит, удовлетворяясь - как. Что касается журчания
стихов - просто пошлость, слишком частая, чтобы быть
жутью.
Выдержка последняя:«Город был
древнее, лучше и чище всего, что в нем происходило. К нему
не приставала никакая грязь».
Древнее. В первую секунду - улыбка. Конечно, древнее! Генуэзская
колония - и добровольцы двадцатого! Но, - улыбка сошла - Мандельштам
неправ
и здесь: добрая воля старше города: без нее бы не возник ни один.
«В прекрасное
тело его впились клещи тюрьмы и казармы, по улицам
ходили циклопы в черных бурках, сотники, пахнущие собакой и волком,
гвардейцы разбитой армии, с фуражки до подошв зараженные лисьим
электричеством здоровья и молодости (Мандельштам точно ходит по зверинцу
или по басне Крылова, переходит от клетки к клетке:
собака, волк, лиса - ассоциация по смежности). На иных
людей возможность безнаказанного убийства действует,
как свежая нарзанная ванна, и Крым для этой породы людей с
детскими наглыми и опасно- пурпурными карими глазами был лишь курортом,
где они проходили курс лечения, соблюдая бодряший,
благотворный их природе режим.»
Мандельштам, en connaissance
de cause: глаза у добровольцев и большевиков серые, средняя Россия, пришедшая в
Крым, а не местное население: татары, болгары, евреи, караимы, крымчанки.
Светлоглазая - так через 100 лет будет зваться наша Армия. Но это частности. Не
частность же - Ваша намеренная слепость и глухость к Крыму тех дней. Вы не
услышали добровольческих песен. Вы не увидели и пустых рукавов, и костылей. Вы
не увидели на лбу - черты загара от фуражки. Загар тот свят.
Не мне - перед Вами - обелять Белую Армию. За нее - действительность и легенда.
Но мне - перед лицом всей современности и всего будущего - заклеймить Вас,
большого поэта. Из всех песен Армии (а были!) отметить только: Бей жидов - даже
без сопутствующего: Спасай Россию, всю Добровольческую Армию отождествлять с
Контрразведкой. Не знаю Вашей биографии - может быть, Вы в ней сидели, может
быть, Вы от нее терпели. Но полковник Цыгальский, тоже доброволец, поил Вас чаем
(последним) и читал Вам (может быть, первые!) стихи. Есть другой поэт, тоже
еврей, которому добровольцы на пароходе выбили зубы. Это последнее, на что он
ссылается в своих обвинениях Добровольческой Армии. Потому что он зряч и знает.
Не Добрая Воля выбивает еврею зубы, а злая, что прокалывала добровольцам глаза в
том же Крыму - краткий срок спустя. Не идея, а отсутствие идей. Красная Армия не
есть Чека и добровольчество не есть контрразведка. Вы могли предпочесть Красную,
Вы не смели оплевывать Белую. Герои везде и подлецы везде. Говоря о подлецах
наших, Вы обязаны сказать о подлецах своих.
Если бы Вы были мужем, а не[пропуск в рукописи], Мандельштам, Вы бы не лепетали тогда в 18 г. об
“удельно-княжеском периоде” и новом Кремле, Вы бы взяли винтовку в руки и пошли
сражаться. У Красной Армии был бы свой поэт, у Вас - чистая совесть, у Вашего
народа - еще одно право на существование, в мире - на одну гордость больше и на
одну низость меньше. Ибо, утверждаю, будь Вы в Армии - ( любой!), Вы этой книги
бы не написали...
Это взгляд со стороны, живописный, эстетский. В Ваших живописаниях Крыма 21 г. -
те 90-е годы, тот пастернаковский червь (с Потемкина), от которых Вы так
отмежевываетесь. Ваша книга - nature morte, и если знак времени, то не нашего. В
наше время (там, как здесь) кровь не “журчит”, как стихи, и сами стихи не
журчат. Журчит ли Пастернак? Журчит ли Маяковский? Журчали ли Блок, Гумилев,
Есенин? Журчите ли Вы сами, Мандельштам? Это книга презреннейшей из людских
особей - эстета, вся до мозга кости.(NB! Мозг есть, кости нет) гниль, вся
подтасовка, без сердцевины, без сердца, без крови, - только глаза, только нюх,
только слух, - да и то предвзятые, с поправкой на 1925 год.
Будь Вы живой, Мандельштам,
Вы бы живому полковнику Цыгальскому по крайней мере изменили фамилию, не
нападали бы на беззащитного. - Ведь что - если жив и встретитесь? Как посмотрите
ему в глаза? Или снова - как тогда, в 1918 г., в коридоре, когда я Вам не подала
руки - захлопочете, залепечете, закинув голову, но сгорев до ушей.
Есть и мне что рассказать о Ваших примусах и сестрах. - Брезгую!
(далее здесь)
Originally posted by oboguev at О русском и русскоязычном.
Чрезвычайно архетипично:
Марина Цветаева. Мой ответ Осипу Мандельштаму.
Проза поэта. Поэт, наконец, заговорил на нашем языке, на котором говорим или
можем говорить мы все. Поэт в прозе - царь, наконец снявший пурпур,
соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас - человеком. Чем же была
твоя царственность? Тот лоскут пурпура, вольно или невольно оброненный тобою?
Или есть у тебя - где-нибудь на плече или на сердце - царственный тайный знак?
...сумеешь ли ты и без пурпура быть царем (и без стиха
быть поэтом)?
Есть ли поэт (царственность) - неотъемлемость, есть ли поэт в тебе - суть?
Есть в стихах, кроме всего (а его много!), что можно учесть, - неучтимое. Оно-то
и есть стихи.
Итак, Осип Мандельштам, сбросив пурпур, предстал перед нами как человек...
Осип Мандельштам. Шум времени.
[...]
Книга открылась на "Бармы закона" и взгляд, притянутый заглавной буквой, упал на
слова: полковник Цыгальский.
Полковник Цыгальский? Я знаю полковника Цыгальского. [...]
«Полковник
Цыгальский нянчил сестру, слабоумную и плачущую, и больного орла, жалкого,
слепого, с перебитыми лапами, - орла добровольческой армии. В одном углу его
жилища как бы незримо копошился под шипение примуса эмблематический орел, в
другом, кутаясь в шинель или в пуховый платок, жалась сестра, похожая на
сумасшедшую гадалку.»...
Пока, не веря глазам, читаю, вот что со дна, глубочайшего, нежели черноморское,
подает память:
Полковник Цыгальский - доброволец, поэт, друг Макса Волошина и самого
Мандельштама. В 19 г. был в Крыму, у него была больная жена и двое чудесных
мальчиков. Нуждался. Помогал. Я его никогда не видела, но когда мне в 1921 г.
вернувшийся после разгрома Крыма вручил книжечку стихов "Ковчег", я из всех
стихов остановилась на стихах некоего Цыгальского, конец которых до сих пор
помню наизусть. Вот он.
Я вижу Русь, изгнавшую бесов,
Увенчанную бармами закона,
Мне все равно - с царем - или без трона,
Но без меча над чашами весов.
Последние две строки я всегда приводила и привожу как формулу идеи
Добровольчества. И как поэтическую формулу.
Читаю дальше:
«Запасные
лаковые сапоги просились не в Москву, молодцами-скороходами,
а скорее на базар. Цыгальский создан был, чтобы кого-нибудь нянчить и
особенно беречь чей-нибудь сон. И он, и сестра похожи были на слепых, но
в зрачках полковника, светившихся агатовой чернотой и
женской добротой, застоялась темная решимость
поводыря, а у сестры только коровий испуг. Сестру он
кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии
какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома
ученых. Трудно себе представить, зачем нужны такие
люди в какой бы то ни было армии?»
Запасные лаковые сапоги просились на базар... Вывод: Цыгальский был
нищ. Цыгыльский ухаживал за больной женщиной и скармливал ей последний
паек. Вывод: Цыгальский был добр. Пайки Цыгальского
умещались в скромных кулечках. Вывод: Цыгальский был
чист. Это мои выводы, и твои, читатель. Вывод же
Мандельштама: зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии.
Дальше:
«Однажды,
стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных
лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи».
Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания.
Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же
Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему -
непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если
лака (то есть роскоши в этом убожестве) - Мандельштам
не лейтенант Армии Спасения, а если бы и был, ведь
добрая воля к продаже есть! Поди и продай, тебе есть
когда, Цыгальскому некогда, у Цыгальского на руках больная жена и
двое детей: чужая болезнь и чужой голод, у Цыгальского на плечах все
добровольчество, позади - мука, впереди, может быть завтра - смерть. У
Вас, Осип Мандельштам, ничего, кроме собственного
неутолимого аппетита, заставляющего Вас пожирать
последние крохи Цыгальского, и очередного
стихотворения - в 8 строк, которое вы пишете три месяца. Пойдите и продайте
и не проешьте деньги на шоколад: они нужны больной женщине («с
глазами коровы»)
и голодным детям, которых Вы по легкомыслию своему обронили на
дороге своего повествования. (два кадетика, 12 и 13 лет, чуть ли не в
тифу, имен не знаю.)
Почему голоса, примуса, сестры, непроданных сапог и дурного табаку
(стыдился) - а не просто Вас, большого поэта Осипа Мандельштама, которому
он, неизвестный поэт и скромный полковник Цыгальский читает стихи?
Помнится, Вы, уже известный тогда поэт, в 1916 г. после нелестного
отзыва о Вас Брюсова - плакали. Дайте же
постесняться неизвестному полковнику Цыгальскому.
А дурного табаку, может быть, действительно стыдился. Не того, что
курит дурной табак, а того, что не может
угостить Вас, большого поэта Мандельштама, высшим
сортом. По заслугам.
«Там было
неловкое выраженье: “Мне
все равно, с царем, или без трона...”
и еще пожелание о том, (?), какой нужна ему Россия:
“Увенчанная
бармами закона”»..
Неловкое выражение. В чем неловкость? Думаю и не додумываюсь. Трон в
конце строки вместо царя. Или царь в начале строки вместо трона. Как ни
поверни, смысл ясен: Мне все равно - с царем или без царя, мне все равно,
с троном или без трона. Есть
у Вас, Осип Мандельштам, строки более неловкие, а именно:
...ягнята и волы
На тучных пастбищах плодились...
«Плодились»
Вы, по осторожному (до сей поры не оглашенному) совету
друзей заменили «водились»,
но другая неловкость, увы, друзьями непредупрежденная,
пребывает. О черепахе.
Она лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Черепаха, лежащая на спине! Черепаха, перевернувшаяся и так
блаженствующая? Вы их никогда не видели. А в
прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах - помните?
Я помню Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.
Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не
читали.
Все это погрешности, не только простительные, прощенные, но милые и
очаровательные. И никогда бы не поставила их Вам в вину, если бы Вы не
оказались взыскательнее к безвестному поэту Цыгальскому, чем к большому
поэту, себе. Кроме того. Ваши погрешности - действительные: бессмыслица.
Неловкость же двустишия Цыгальского Вами не доказана, а мной (тоже
поэтом) посему не признана. Берегись мелочного суда.
По признаку нелепости, неловкости от Вас мало
останется.
«...По дикому
этому пространству (поэт говорит о душе Цыгальского)
где-то между Курском и Севастополем, словно спасательные буйки, плавали
бармы закона, и не добровольцы, а какие-то слепые рыбаки в челноках
вылавливали эту странную принадлежность государственного туалета, о
которой вряд ли знал и догадывался сам полковник до
революции. Полковник-нянька с бармами закона!»
«Странную
принадлежность государственного туалета» -
явная пошлость, постыдная пошлость.
Мы так привыкли к «принадлежностям дамского туалета»,
что слово государственный проскальзывает, мы - под гипнозом общего места - видим
в воде не бармы, а гофрированные розовые резинки и прочую дамскую дребедень.
Этого ли хотел Мандельштам? Или, оставляя государственный в силе,отождествляя
по невежеству, недомыслию своему государственный с империалистический, целя в
империалистическое, попал в государственное. «Государственный
туалет», применил ли бы он это выражение к
чему-нибудь, касающемуся коммунизма? Нет. Явное желание пошлым оборотом унизить
идею монархической власти, которую по недомыслию отождествляет с
государственной. Осип Мандельштам, даже если Вы боец, - не так сражаются! Но
если Вы искренне думаете, что бармы - часть одежды, Вы ошибаетесь. Так же не
часть одежды, как Георгиевский крест или орден Красной звезды. Эти вещи -
символы.
«Полковник-нянька с
бармами закона» - вывод.
Итак: человек, ухаживающий за больной женщиной, - нянька.
Если этот человек к тому же пишет стихи о бармах закона - он нянька с бармами
закона.
Слабый вывод.
Вот логика и вот сердце Осипа Мандельштама.
Рассказик мал - 3 страницы, и привела я его почти целиком. Вот еще две
выдержки:
«Грязная, на
серой древесной бумаге, всегда похожая на корректуру,
газетка Освага будила впечатленье русской осени в лавке мелочного торговца».
Бумага, на которой напечатаны эти строки, сера и грязна (Осип
Мандельштам. Шум времени. Издательство "Время", Ленинград, 1925), но
впечатлений осени в мелочной лавке - во мне не будит. Бумага, на которой
печатаются вещи, во мне вообще ничего не будит. То, что напечатано, и в
данном случае: приведенные строки Мандельштама о плохости добровольческой
бумаги будят во мне непреодолимое отвращение к такому эстетизму. Вокруг
кровь, а Мандельштам недоволен бумагой.
Впрочем, с кровью у Мандельштама вообще
подозрительно, после 37 года (см. Пушкина) и кровь и стихи журчат
иначе. Журчащая кровь. Нет ли в этом - жути? Точно человек лежал и
слушал, услаждаясь невинностью звука. Забывая, что
журчит, удовлетворяясь - как. Что касается журчания
стихов - просто пошлость, слишком частая, чтобы быть
жутью.
Выдержка последняя:«Город был
древнее, лучше и чище всего, что в нем происходило. К нему
не приставала никакая грязь».
Древнее. В первую секунду - улыбка. Конечно, древнее! Генуэзская
колония - и добровольцы двадцатого! Но, - улыбка сошла - Мандельштам
неправ
и здесь: добрая воля старше города: без нее бы не возник ни один.
«В прекрасное
тело его впились клещи тюрьмы и казармы, по улицам
ходили циклопы в черных бурках, сотники, пахнущие собакой и волком,
гвардейцы разбитой армии, с фуражки до подошв зараженные лисьим
электричеством здоровья и молодости (Мандельштам точно ходит по зверинцу
или по басне Крылова, переходит от клетки к клетке:
собака, волк, лиса - ассоциация по смежности). На иных
людей возможность безнаказанного убийства действует,
как свежая нарзанная ванна, и Крым для этой породы людей с
детскими наглыми и опасно- пурпурными карими глазами был лишь курортом,
где они проходили курс лечения, соблюдая бодряший,
благотворный их природе режим.»
Мандельштам, en connaissance
de cause: глаза у добровольцев и большевиков серые, средняя Россия, пришедшая в
Крым, а не местное население: татары, болгары, евреи, караимы, крымчанки.
Светлоглазая - так через 100 лет будет зваться наша Армия. Но это частности. Не
частность же - Ваша намеренная слепость и глухость к Крыму тех дней. Вы не
услышали добровольческих песен. Вы не увидели и пустых рукавов, и костылей. Вы
не увидели на лбу - черты загара от фуражки. Загар тот свят.
Не мне - перед Вами - обелять Белую Армию. За нее - действительность и легенда.
Но мне - перед лицом всей современности и всего будущего - заклеймить Вас,
большого поэта. Из всех песен Армии (а были!) отметить только: Бей жидов - даже
без сопутствующего: Спасай Россию, всю Добровольческую Армию отождествлять с
Контрразведкой. Не знаю Вашей биографии - может быть, Вы в ней сидели, может
быть, Вы от нее терпели. Но полковник Цыгальский, тоже доброволец, поил Вас чаем
(последним) и читал Вам (может быть, первые!) стихи. Есть другой поэт, тоже
еврей, которому добровольцы на пароходе выбили зубы. Это последнее, на что он
ссылается в своих обвинениях Добровольческой Армии. Потому что он зряч и знает.
Не Добрая Воля выбивает еврею зубы, а злая, что прокалывала добровольцам глаза в
том же Крыму - краткий срок спустя. Не идея, а отсутствие идей. Красная Армия не
есть Чека и добровольчество не есть контрразведка. Вы могли предпочесть Красную,
Вы не смели оплевывать Белую. Герои везде и подлецы везде. Говоря о подлецах
наших, Вы обязаны сказать о подлецах своих.
Если бы Вы были мужем, а не[пропуск в рукописи], Мандельштам, Вы бы не лепетали тогда в 18 г. об
“удельно-княжеском периоде” и новом Кремле, Вы бы взяли винтовку в руки и пошли
сражаться. У Красной Армии был бы свой поэт, у Вас - чистая совесть, у Вашего
народа - еще одно право на существование, в мире - на одну гордость больше и на
одну низость меньше. Ибо, утверждаю, будь Вы в Армии - ( любой!), Вы этой книги
бы не написали...
Это взгляд со стороны, живописный, эстетский. В Ваших живописаниях Крыма 21 г. -
те 90-е годы, тот пастернаковский червь (с Потемкина), от которых Вы так
отмежевываетесь. Ваша книга - nature morte, и если знак времени, то не нашего. В
наше время (там, как здесь) кровь не “журчит”, как стихи, и сами стихи не
журчат. Журчит ли Пастернак? Журчит ли Маяковский? Журчали ли Блок, Гумилев,
Есенин? Журчите ли Вы сами, Мандельштам? Это книга презреннейшей из людских
особей - эстета, вся до мозга кости.(NB! Мозг есть, кости нет) гниль, вся
подтасовка, без сердцевины, без сердца, без крови, - только глаза, только нюх,
только слух, - да и то предвзятые, с поправкой на 1925 год.
Будь Вы живой, Мандельштам,
Вы бы живому полковнику Цыгальскому по крайней мере изменили фамилию, не
нападали бы на беззащитного. - Ведь что - если жив и встретитесь? Как посмотрите
ему в глаза? Или снова - как тогда, в 1918 г., в коридоре, когда я Вам не подала
руки - захлопочете, залепечете, закинув голову, но сгорев до ушей.
Есть и мне что рассказать о Ваших примусах и сестрах. - Брезгую!
(далее здесь)