шифр
А сказать это совершенно необходимо. Потому что число восьмое, и месяц октябрь, и есть во всем этом повторении из года в год своя неповторимость.
Есть в каждом из снов слово без слов. Вот предположим, маленький - чей-то сын. И маму его зовут Надя. Имя располагающее к тому, чтобы крепли в детях взгляды на светлое будущее. Но маленький сначала глядел с задорным любопытством на фотографа, который делал семейный портрет, потом чуть подрос и прикладывал к щекам двух котят, у которых только недавно открылись глаза - тогда его опять фотографировали. Все это витиевато длилось, мама все носила его на своих теплых руках, пахнувших горными травами, казалось, она не будет стареть. Но она старела, а пока это случалось он сам превращался во что-то иное. Он чувствовал когда-то, что стать старше почти синоним - стать больше. В реальном проживании случилось иначе, чем старше он становился - тем меньше он себя чувствовал. Ощущение ничтожества собственной сущности, которую даже эта вот мама могла взять в ладони и носить внутри себя - было удручающим. И всюду параллельно с этим высвечивались загадочные лики юных дев. Неуловимых - какие бывают только в его краях. Но лики эти не становились ближе, хотя добрая половина женщин уже была на его стороне. Он теперь не был мальчиком, но не чувствовал себя мужем.
Из множества ликов стали выделятся два. Вечно близких, живых. Он целовал их смело и напористо, не отдавая себе отчета в том, что это разные лица. Сначала ему казалось, что это славная игра, нечто похожее на фантастический рассказ, на поднявшийся со дна фолиантов образ Прекрасных дам. Хоть во плоти, но в виде духа. Неизвестно - почему он сразу не угадал, что это не будет невестой, а будет как ветер гнать в спину. Но, когда он начал это понимать - в нем возникла мысль, что они и есть единственный источник света. Ибо дома - женщина меркла, а здесь - прожигала. Он уже знал, что легче всего встретится с ними во сне. Где возможно бОльшее, но никогда и ничего, кроме необходимости, определенной не им самим. И там-то он мог всласть разгуливать с ними по осеннему парку, по октябрьскому озябшему покрову земли, которая вскоре уже захрустит. Это наст - это нас. Это каждого отдельно. Как хочется - не просыпаться. "Зачем мне было просыпаться, я опять понадеялся, что не вернусь" - выкрикнул он вслед отлетающим ликам. И все избавилось от цвета. Всё стало тусклым, мысли обиделись и ушли. Наступила прострация, в которой всё-таки еще пульсировали внезапные отблески родного ему чела. Он не знал, что ему делать, он не готов был идти за тем, чего нет в действительности.
А в действительности оно было. Оно было двумя разными людьми. И одно из этих существ так же чувствовало себя опустошенным. Так бывает когда из яблока вырезают сердцевину. Мальчик ничего этого не знал. В нём высился - муж. И, если бы он жил в древнем Риме, то непременно стал бы воином. Ему необходима была грубая работа, лишающая изнеженности, внушенной матерью. Ему нужно было не рассуждать, а напрягать тело, потому что с этого начиналось настоящее чувствование. Возможность такой работы всегда в земле. И там же на земле лежат, покоренные кем-то еще, его самые родные лики. Остается только почувствовать челюсть. Сжать её сильнее, чем прежде, потому что иначе ничего не получится. Иначе как ему поверить, что такой же юноша. С волосами, которые казались темнее, с видом невозмутимым и чувственным только в движении крыльев носа, сумел захватить один из его сестринских ликов, схватить и отправить в бездну. Туда, где в расчет не идет плоть, а идёт свет. Как бы не хотелось дотронутся до лица. Только до лица, и лишь для того, чтобы убедиться - это правда. Возможность такого прикосновения не представляется.
Но ведь можно надеяться, что это дорогое - так стремительно уходящее - еще вернется?
Есть в каждом из снов слово без слов. Вот предположим, маленький - чей-то сын. И маму его зовут Надя. Имя располагающее к тому, чтобы крепли в детях взгляды на светлое будущее. Но маленький сначала глядел с задорным любопытством на фотографа, который делал семейный портрет, потом чуть подрос и прикладывал к щекам двух котят, у которых только недавно открылись глаза - тогда его опять фотографировали. Все это витиевато длилось, мама все носила его на своих теплых руках, пахнувших горными травами, казалось, она не будет стареть. Но она старела, а пока это случалось он сам превращался во что-то иное. Он чувствовал когда-то, что стать старше почти синоним - стать больше. В реальном проживании случилось иначе, чем старше он становился - тем меньше он себя чувствовал. Ощущение ничтожества собственной сущности, которую даже эта вот мама могла взять в ладони и носить внутри себя - было удручающим. И всюду параллельно с этим высвечивались загадочные лики юных дев. Неуловимых - какие бывают только в его краях. Но лики эти не становились ближе, хотя добрая половина женщин уже была на его стороне. Он теперь не был мальчиком, но не чувствовал себя мужем.
Из множества ликов стали выделятся два. Вечно близких, живых. Он целовал их смело и напористо, не отдавая себе отчета в том, что это разные лица. Сначала ему казалось, что это славная игра, нечто похожее на фантастический рассказ, на поднявшийся со дна фолиантов образ Прекрасных дам. Хоть во плоти, но в виде духа. Неизвестно - почему он сразу не угадал, что это не будет невестой, а будет как ветер гнать в спину. Но, когда он начал это понимать - в нем возникла мысль, что они и есть единственный источник света. Ибо дома - женщина меркла, а здесь - прожигала. Он уже знал, что легче всего встретится с ними во сне. Где возможно бОльшее, но никогда и ничего, кроме необходимости, определенной не им самим. И там-то он мог всласть разгуливать с ними по осеннему парку, по октябрьскому озябшему покрову земли, которая вскоре уже захрустит. Это наст - это нас. Это каждого отдельно. Как хочется - не просыпаться. "Зачем мне было просыпаться, я опять понадеялся, что не вернусь" - выкрикнул он вслед отлетающим ликам. И все избавилось от цвета. Всё стало тусклым, мысли обиделись и ушли. Наступила прострация, в которой всё-таки еще пульсировали внезапные отблески родного ему чела. Он не знал, что ему делать, он не готов был идти за тем, чего нет в действительности.
А в действительности оно было. Оно было двумя разными людьми. И одно из этих существ так же чувствовало себя опустошенным. Так бывает когда из яблока вырезают сердцевину. Мальчик ничего этого не знал. В нём высился - муж. И, если бы он жил в древнем Риме, то непременно стал бы воином. Ему необходима была грубая работа, лишающая изнеженности, внушенной матерью. Ему нужно было не рассуждать, а напрягать тело, потому что с этого начиналось настоящее чувствование. Возможность такой работы всегда в земле. И там же на земле лежат, покоренные кем-то еще, его самые родные лики. Остается только почувствовать челюсть. Сжать её сильнее, чем прежде, потому что иначе ничего не получится. Иначе как ему поверить, что такой же юноша. С волосами, которые казались темнее, с видом невозмутимым и чувственным только в движении крыльев носа, сумел захватить один из его сестринских ликов, схватить и отправить в бездну. Туда, где в расчет не идет плоть, а идёт свет. Как бы не хотелось дотронутся до лица. Только до лица, и лишь для того, чтобы убедиться - это правда. Возможность такого прикосновения не представляется.
Но ведь можно надеяться, что это дорогое - так стремительно уходящее - еще вернется?