(no subject)
В послеобеденную пору на Кутузовском относительное затишье. Дорога пока ещё (уже) не перегружена плотным транспортным потоком. Машинам вольная вольница. Общественный же транспорт, словно чуя надвигающеюся волчью пору, передвигается от остановки к остановке небольшими группами. Чужаков не терпят, кучкуются строго в рамках собственного вида: рогатые с рогатыми, безрогие с безрогими.
От просторной арки, из которой мы выныриваем, возвращаясь из детской поликлиники, остановка отлично просматривается. Там уже толпится троллейбусная стайка. Мы не торопимся. Бежать неохота (до остановки метров 30-40), и так понятно, что на какой-то из них успеем.
И действительно, спокойно заходим в полупустой салон. С нами входит офис-дама в справном костюмчике. Причёска, маникюр, макияж, умело вычерчена заломленная бровь. Тугие икры над тонкими каблуками... Она торопливо шуршит подальше, к хвосту. Дети мгновенно окуппируют четыре развёрнутых друг к другу сиденья - там пусто и не приходится одёргивать их желание забраться на них с коленками.
Несмотря на малолюдие, внутри отчётливое напряжение. Озираюсь - прямо через проход от нас сидит сидит пария - молодой длинноволосый парень. Волосы чисто промыты и аккуратно собраны в хвост. Не воняет, однако рваный пиджак на голове тело, стоптанные ботинки, огромный пакет с пожитками, пристроенный между коленями... Парень в явном "неадеквате", с жадным удивлением, разворачиваясь и подскакивая всем телом провожает глазами офисную пассажирку. Углядев, что я внимательно его разглядываю, воздевает руки, кривит рот... Я быстро отвожу глаза в окно и на детей. Ну что я могу ответить на его странные и болезненные попытки. Он не ребёнок, которому можно умилиться и подыграть. Он взрослый, уже взрослый.
Боковым зрением вижу, как он обмякает, успокаивается. Весь стекает вниз, ссутулившись. Украдкой бросаю взгляд на его лицо: отёкшие снулые черты, потухший взгляд. Он смотрит прямо перед собой, внутрь себя. Шевелит губами.
Дама выходила на одной остановке с нами, предусмотрительно выбрав заднюю дверь. Ну это она напрасно, он уже погрузился в созерцание внутренних картин. И только на секунду встрепенулся, когда мы прошли мимо него к выходу.
Господи, Господи, а ведь у него тоже была мама. И врачи, и учителя, и косые взгляды соседей и попутчиков. И никто тогда и не заикался ни об аутизме, ни об особых детях, ни о милосердии, ни о сочувствии...
Вернее милосердие-то, наверняка было (куда же без него на землях с обильно взлелеянным культом юродивых). Было. Сочувственно-брезгливое (я знаю, я тоже считала тогда, что "такой" ребёнок вина родителей, а не беда).
Я ведь тоже умру когда-нибудь. Я в любой момент могу умереть. И что тогда впереди? Молчаливо-враждебный троллейбус, улица, околоток, мир?..
От просторной арки, из которой мы выныриваем, возвращаясь из детской поликлиники, остановка отлично просматривается. Там уже толпится троллейбусная стайка. Мы не торопимся. Бежать неохота (до остановки метров 30-40), и так понятно, что на какой-то из них успеем.
И действительно, спокойно заходим в полупустой салон. С нами входит офис-дама в справном костюмчике. Причёска, маникюр, макияж, умело вычерчена заломленная бровь. Тугие икры над тонкими каблуками... Она торопливо шуршит подальше, к хвосту. Дети мгновенно окуппируют четыре развёрнутых друг к другу сиденья - там пусто и не приходится одёргивать их желание забраться на них с коленками.
Несмотря на малолюдие, внутри отчётливое напряжение. Озираюсь - прямо через проход от нас сидит сидит пария - молодой длинноволосый парень. Волосы чисто промыты и аккуратно собраны в хвост. Не воняет, однако рваный пиджак на голове тело, стоптанные ботинки, огромный пакет с пожитками, пристроенный между коленями... Парень в явном "неадеквате", с жадным удивлением, разворачиваясь и подскакивая всем телом провожает глазами офисную пассажирку. Углядев, что я внимательно его разглядываю, воздевает руки, кривит рот... Я быстро отвожу глаза в окно и на детей. Ну что я могу ответить на его странные и болезненные попытки. Он не ребёнок, которому можно умилиться и подыграть. Он взрослый, уже взрослый.
Боковым зрением вижу, как он обмякает, успокаивается. Весь стекает вниз, ссутулившись. Украдкой бросаю взгляд на его лицо: отёкшие снулые черты, потухший взгляд. Он смотрит прямо перед собой, внутрь себя. Шевелит губами.
Дама выходила на одной остановке с нами, предусмотрительно выбрав заднюю дверь. Ну это она напрасно, он уже погрузился в созерцание внутренних картин. И только на секунду встрепенулся, когда мы прошли мимо него к выходу.
Господи, Господи, а ведь у него тоже была мама. И врачи, и учителя, и косые взгляды соседей и попутчиков. И никто тогда и не заикался ни об аутизме, ни об особых детях, ни о милосердии, ни о сочувствии...
Вернее милосердие-то, наверняка было (куда же без него на землях с обильно взлелеянным культом юродивых). Было. Сочувственно-брезгливое (я знаю, я тоже считала тогда, что "такой" ребёнок вина родителей, а не беда).
Я ведь тоже умру когда-нибудь. Я в любой момент могу умереть. И что тогда впереди? Молчаливо-враждебный троллейбус, улица, околоток, мир?..