(no subject)
Беру интервью у пышногрудой поп-дивы отечественного разливу, среднего эшелона. Она рассказывает о своей личной жизни, прилежно и часто именует себя "публичной девушкой" и "публичной женщиной". Позади сидит её пресс-секретарь, востренькая вечная девица в очках. Равнодушно и бесстрастно прислушивается . Поп-дива хороша, круглолица и свежа даже в густом вечернем гриме. Формы её впечатляют и волнуют даже меня, женщину в этом смысле природой тоже совсем не обиженную.
Я киваю, мучаюсь. Поправить её как-то неловко, да и текст-то всё равно мне писать, а эту запись не услышит никто. Никакого высокомерного внутреннего превосходства. "Публичная девушка" - симпатичная и открытая.
Накатывает тоска. Точно вот так же последний раз укололо, когда немецкий старик, услышав нашу русскую речь стал охотливо и весело рассказывать про русский плен. "Зольдатен часто говорили: идинахкуи!"
Я не расслышала в первый момент: "битте, битте, что они Вам говорили", - и сразу вдруг как окатило. Помню Р. криво ухмыльнулся через силу. Не было в это ничего забавного.
Я киваю, мучаюсь. Поправить её как-то неловко, да и текст-то всё равно мне писать, а эту запись не услышит никто. Никакого высокомерного внутреннего превосходства. "Публичная девушка" - симпатичная и открытая.
Накатывает тоска. Точно вот так же последний раз укололо, когда немецкий старик, услышав нашу русскую речь стал охотливо и весело рассказывать про русский плен. "Зольдатен часто говорили: идинахкуи!"
Я не расслышала в первый момент: "битте, битте, что они Вам говорили", - и сразу вдруг как окатило. Помню Р. криво ухмыльнулся через силу. Не было в это ничего забавного.