Dec 21, 2010 20:45
Из пасторального жанра описательность невозможно изъять так же, как из детектива- интригу. Рассказать природу почти невозможно- и все из-за повального недостатка в ней глаголов. Увлекшись сложностью заданной головоломки, цивилизация обратилась за помощью к визуальным искусствам. Их человек освоил гораздо раньше вербального и в них же до сих пор не является безоговорочным хозяином положения. Природу гораздо проще показать, чем рассказать. Литература пользуется этой простой истиной без стыда и с полным на то правом. В доказательство этому- каскад прилагательных и наречий, обступающих редкий в описательном тексте глагол, как услужливая свита- своего короля.
Сразу стало ясно: в деревне надо жить, а не наезжать. Короткие марш-броски за город приводят к смешению и смещению ориентиров- не успев свыкнуться с текучим и вялым током деревенского времени, возвращаешься в город недовольным туристом: увидел, но не понял. Того самого времени не хватило. Погружаться в сонливое и мягкое, как набитая пухом перина, естественное состояние жизни за городом нужно так же вдумчиво и медленно, как и выходить из него- быстро и без колебаний. Иначе невозможно будет собраться ни туда, ни в дорогу обратно, да еще и можно при этом пропустить всю суть и соль затеваемого предприятия. Жить там получается, но не сразу. Тяга к бурной деятельности и ритмичному, как стук работающего станка, темпу существования долго не будет давать покоя. Находя сперва утешение в бытовых неурядицах, требующих немедленного разбирательства, потом расслабляешься и тут. Учитывая постоянно возникающие всё новые и новые проблемы вроде протекющих крыш, болеющих животных, нехватки продуктов и закупоренной трубы с питьевой водой- переход от неожиданной работоспособности к тотальной лени происходит плавно и безболезненно, как и всё в деревне. Раз лениться- то безоговорочно отдаваясь процессу. Итог бывает положителен для утомленной психики, однако губителен для всего остального, в первую очередь- фигуры и писательских способностей. И если первая восстанавливается через недельку пребывания в пылающих асфальтовых джунглях, то со вторыми приходится бороться долго и почти всегда- безрезультатно. Нескрепленные оформившейся и внятной идеей, деревенские записи плавают на бумаге, как картошка в жиденьком супе. Попытка собрать их под единым колпаком сюжета или хотя бы его подобия оканчивается крахом как формы, так и содержания. Так и остаются они, яркие и все-таки вкусные, всего лишь набором впечатлений, наспех записанными в перерывах между ленью и бездельем, отдыхом и сном. Было же у Бродского такое: «Это- ряд наблюдений. В углу- тепло».. Так почему бы и не..?
С незамутненным восторгом закоренелого горожанина слушаешь плеск воды и то затихающее, то рвущееся каскадом журчание. Потом оказывается, что это был чрезмерно громкий слив туалетного бочка, но первое впечатление не могут испортить даже такие подробности.
Собаки ютятся во влажной сырой темноте, лишь изредка пересекая жиденькие полосы света. Они похожи на тени без вещей, а двигаются и того бесшумней. Преследуемые врожденной преданностью, как неутомимой ищейкой, они вскакивают с места при любом звуке, исходящем от хозяина. Умный в дневное время Хавьер несется ко мне, дрыгая хвостом, как рок-фанат. Обманутый своей доверчивостью и заодно- зрением, он разочарованно понимает: тихий свист был всего лишь мелодией модной песенки, которую вздумал напевать этот непредсказуемый и странный человек.
Незатейливая и дикая, природа дает человеку то, чего не могут гарантировать города- заземленность. Окруженному стихиями и монументальной, как мифологические Олимп, архитектурой ландшафта, человеку не остается ничего больше, как просто расслабиться. Незначительный и случайный, как и всякая деталь, его окружающая, он на природе свободен настолько, что ощущает это и даже хочет высказаться. Благодарность природе за временно снятую с него ответственность быть венцом мироздания человек выражает неумело и глупо, как недоучившийся школяр, путающий сложение и вычитание. Преклоняясь перед силой, превосходящей его и недоступной логическому осмыслению, он выражает свою позицию жадно и разрушительно- "так не доставайся же ты никому". Не умея понять, он силиться взять природу штурмом, чтобы хоть как-то успокоиться и приглушить взволнованное самолюбие.
Складчатость горного пейзажа благоприятна для размышлений на абстрактные темы, но утомительна для глаза, который выявляет в отсутствии внятного горизонта фундаментальное несоответствие внешнего с внутренним. Метафизическое раздолье и открывающая в горной аскезе неожиданная глубина видится глазом, как в кривом, да к тому же еще и разбитом, зеркале: гора на горе, излом на изломе, одна вершина тянется и перерастает другую, и вся прелесть этих мест, кажется, возникает из этой небрежной и крутой скомканности, из измятого, словно газетный лист, контура.
Вода вступает в тесную связь с материей, а я, вооружившись деревянной шваброй, как волшебной палочкой, пытаюсь расторгнуть их естественный союз и выжать побольше жидкости из густого жесткого ворса. Ковер сопротивляется и дыбится, как рассерженная кошка. Однако физику еще никто не отменял, и на поверхности начинают появляться мелкие волны выталкиваемой воды, они все нарастают и нарастают, чтоб в конце разбиться о шерстяные берега, исходя пузырями и мыльной пеной. Купание красного ковра завершается смачным аккордом- с громким чавканьем он падает всей своей отяжелевшей тушкой на нагретый солнцем камень, чтобы отдать оставшуюся воду его лучам и снова стать собой на стене перед телевизором.
Деревня Н*** будто случайно стекла с горных кряжей в это лесистое ущелье, как и та стихия, что привлекла людей обосноваться в этих краях- вода. Сходящиеся клином подножия клином и расходятся, только уже у вершин- дальше деревни дороги нет, тупик. Микроклимат этих мест особенный, как в закупоренной небом пробирке. Светило здесь снова восстановлено в своих правах и правит ходом мерной деревенской жизни добросовестно и мудро, как в старые добрые времена, когда электричество еще не было изобретено, а огню поклонялись, вместо того, чтобы разводить его в каминах, будто домашнюю птицу. Когда вечно неуверенная в себе, как робкая девушка, подстанция в очередной раз дает сбой, вселенная размером в несколько квадратных километров попадает во временной сквозняк. Сквозит так, что простуженное пространство в нерешительности отступает. На его место с заднего двора заходит первобытный и дремучий дух, царящий некогда под сводами пещер, куда впервые поселились люди в набедренных повязках и с дубинками вместо пульта. В довершение к кромешным стенам ночи, придвигающимся всё ближе и ближе, утыкаешься лицом в меховой воротник теплой куртки- и на дне родовой памяти шевелится слабое воспоминание (а может, и предчувствие) о добытой на охоте шкуре.
Это место напоминает и потерянный в океане остров, и корабль, к нему плывущий. С первым его роднит запутанная география и изолированность от мира, на второе он слишком похож своими обитателями, которые, как ошалевшие от жары матросы, всё гребут и гребут на необитаемый остров, совсем им ненужный и вообще непонятно откуда взявшийся. Перевесившись через шатающиеся, как от морской качки, перила балкона, дядя Оник истошно выкрикивает имя соседа. Разделенные друг от друга тонким, но шумным ручьем, они только через минуту налаживают связь. "Араааа!,- раздается голос с палубы,- что тебе надо?" -"Андраник, который час?"- махает Оник в ответ с высокой мачты, ой, то есть балкона. Так и живут. То ли остров, то ли корабль. При любом варианте не исключено, что все мы скоро утонем.
Собака Арджук весь день переходила с места на место и не могла успокоиться. Рыла яму под лестницей, разбрасывая из-под лап комья земли и мелкие камешки. Таскала по двору старую дырявую тряпку, крепко зажав в зубах куски ткани, как будто это было самое ценное ее имущество. Зверье, будто в подражание ей, тоже волновалось и вело себя необычно: кот шипел на кошку, оба прыгали по перилам и наперегонки обходили балки под крышей, щенок Хавьер притих и с задумчивым видом улегся под забором, гуси пренебрегли своим каждодневным маршрутом и быстро свернули со двора, плавно поворачивая маленькие, будто насаженные на прутья, головки. Что-то должно было произойти, и только мы, двуногие обитатели каменного дома, не чувствовали ровным счетом ничего особенного, занимаясь своими обычными делами и удивляясь неожиданным переменам в звериных повадках. Привычный ход жизни оказался совершенно равнодушен к повисшему в воздухе напряжению, которое явно чувствовали и подхватывали чуткие животные, наделенные инстинктом и внутренним чутьем в гораздо большей степени, чем человек- разумом и наблюдательностью.
Собака Арджук родила поздней ночью, почти на заре. Ворочаясь в постели, как на целой банке гороха, я краем уха слышала тонкое жалобное завывание и писк, похожий больше на скрипение калитки, чем на издаваемый живым существом звук. Затем наступило утро, и всё затихло.
Щенков оказалось одиннадцать. Один, бездыханный и сморщенный, лежал отдельно от остальных- ночью Арджук очень своевременно и мудро оттащила его в угол и занялась мерзнущим и постоянно голодным выводком полуслепых детенышей. Первая попытка приблизиться к собачьей конуре чуть не закончилась серьезной междоусобной сварой. Арджук отрывисто рыкнула в сторону папы и дала понять, что не подпустит к себе никого- даже своего кормильца и хозяина. Папа понимающе отошел подальше, но тут вмешался Хави: со злобным лаем он бросился защищать его от нервной и подзабывшей законы стаи мамаши. Всё еще продолжая переругиваться с ней вполголоса, он занял свое место только тогда, когда убедился, что папа находится на достаточном расстоянии от подозрительной Арджук. После этого случая Хави стал подолгу пропадать и гулял в окрестностях со своей мамой, жившей у соседей. Охота лезть к агрессивной Арджук у него пропала надолго.
Однако собаке, которая была не в состоянии выкормить всех десятерых щенят, на самом деле было чего опасаться. Через два дня в полутемной и мшистой конурке, служившей когда-то курятником, остался всего один щенок. Остальных постигла печальная участь хрестоматийной Му-Му, и домашние пытались отшутиться на этот счет предложением назвать выжившего счастливчика в честь тургеневского героя- Герасимом. Шутить получалось плохо и очень натужно, но вместе с тем каждому и без слов было понятно, что заводить псарню никто из нас не собирался.
Жизнь соседствовала со смертью просто, естественно и без лишнего шума, как выросшие вместе котенок и щенок. Каждый день и повсюду что-то умерщвлялось, чтобы сделать возможным продолжение другой жизни: начиная с придушенной в объятиях паука букашки, заканчивая тихим и торжественным листопадом, охватившим трясущийся на ветру лес, будто заморская лихорадка. Как лаборатория под открытым небом, деревенская жизнь иллюстрировала на практике то, о чем простые горожане изредка напоминают себе лишь в виде отвлеченной теории. Исключив из сложной цепи логистики все промежуточные звенья типа супермаркетов и электрической плиты, мы получаем простейшие аксиомы, этой жизнью управляющие. Разделывай землю- чтобы есть. Копай колодцы- чтобы пить. Разводи огонь- чтобы согреться. Укрепляй жилище- чтобы защититься от стихий. Будь чуток и внимателен- чтобы успеть вовремя. Трудись- и пожинай плоды своих трудов. Храни верность- чтобы не потеряться. Люби- и наслаждайся этой благодатью.
Всё шло своим чередом, и некий установленный высший порядок даже не приходило в голову оспаривать или попытаться постичь. Всё шло своим чередом.
тексты,
Армения