Мысли по прочтении трагедии А.С. Пушкина "Моцарт и Сальери"
Иногда полезно отвлечься от накала политических страстей и на время отойти в сторону, взяв с полки томик Пушкина, например. И дело тут не только в желании душевного отдыха или желании подпитки энергетикой великих текстов. Невозможно сегодня разобраться в политической "текучке", формирующей информационные цунами, которые и создаются, по сути, для того, чтобы убить смыслы или же скрыть их от глаз неравнодушного, но утопающего в информации человека. Чтобы точнее улавливать смысловые точки, суть происходящих непростых политических процессов, необходимо иметь некий ценностный, смыловой каркас. А к чему сегодня можно обратиться "с гарантией", чтобы почерпнуть чистые смыслы. Гарантированно дать их без, что называется, "подводных камней", может только классическая литература. Следуя этой логике, я и взял с полки томик "Маленьких трагедий" великого А.С. Пушкина.
Поистине велик Пушкин - насытить короткие произведения смыслом, адресующим к предельным вопросам и порождающим поток разнообразных мыслей и идей. В данном конкретном случае имею в виду трагедию "Моцарт и Сальери". Сразу после прочтения почему-то остановился на мысли, что пушкинский Сальери находится в шаге от превращения в человека фаустианского типа.
Сам термин "фаустианское человечество" дал миру Освальд Шпенглер. Если огрублять, то "фаустианское человечество" - это человечество, где человек сначала заигрывает с демоническими силами, а потом заключает с ним договор. Заключив договор, с кем бы и с чем бы человек далее ни соприкасался в своей жизни - оно превращается в тлен. Причина стремления заключить подобный договор - неверие в способности Человека, неверие в то, что "умерев" в деле, в своём предназначении - можно "воскреснуть" в подлинном бытии.
Пушкинский Сальери всю жизнь развивает себя, мучительно творит. В монологах Сальери можно прочувствовать, как неимоверно труден путь его восхождения. Но это путь к славе, к признанию, как он сам признается позже, а не к истине и не к раскрытию творческих потенций наследников его творческих изысканий. Именно поэтому понятна зависть Сальери к Моцарту, через которого говорит Высшее или бытие, о котором Мераб Мамардашвили говорил в "Лекциях по античной философии", имея в виду "вечную душу, в которой существуют истины до встречи с конкретными предметами, относительно которых истина является истиной". Моцарт с любовью относится к своему творчеству, потому что знает, что творит не для себя, а несет истину Человеку. Сальери же, что следует из его монологов, ремесленник в первую очередь, а потом только творец:
Ремесло Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Мысль о "фаустианстве" Сальери пришла мне в голову после прочтения этого фрагмента:
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить - не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой....
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Это слова не только завистника, это слова человека, который не верит в собственное преображение ("возмутив бескрылое желание"). Окончательное же превращение Сальери происходит уже после того, как Моцарт отравлен. До этого же Моцарт бытийствует:
Так слушай.
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать - и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem. Но между тем я...
…Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит…
…А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Признание себя лишь слабосильным жрецом музыки - это маска Сальери. Ему безумно важно знать, что он гений:
Ты заснешь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные.
Брошенная фраза подлинного гения порождает "фаустианство" Сальери. Он признает богоподобность Моцарта, понимает, что фраза "гений и злодейство - несовместимы" - это та самая бытийственная истина, но отказываться от собственной гениальности он не собирается, не зря же он "музыку разъял как труп".
Знаменитое "музыку я разъял как труп", вложенное Пушкиным в уста Сальери - это вообще коренная черта нынешней эпохи. Я бы даже сказал - это такая специфически западная черта - ведь сам процесс "разъятия" чего-либо адресует к обладанию, к модусу обладания, о котором подробно писал Эрих Фромм. Там, где есть обладание - нет любви. Ведь если ты действительно любишь, то вряд ли будешь убивать любимое, даже ради идеи развития, ради искусства. Значит, процесс "разъятия" происходит во имя славы, а если переводить разговор обратно в политическую плоскость, с чего я и начал пост, то и во имя власти. Обобщая всё вышесказанное, хотелось бы рассмотреть понятия "фаустианского духа" и его антагониста - "прометеевского духа", накладывая их на политическую действительность. Как мне кажется, это один из фундментальных вопросов, ответ на который даст понимание проблемы противостояния России и совокупного Запад.
Продолжение следует
Иллюстрация: М.А. Врубель. "Сальери, наливающий яд в бокал Моцарта". 1884 г.