Роз алых и лилей не знал подобных свет...
В. Брюсов одним из первых исследователей творчества Пушкина пытался открыть аналогии его «Розе» в русской поэзии начала XIX в. «В русской лирике того времени, - писал он, - можно указать целый ряд более или менее сходных стихотворений».48 Однако примеры, на которые он ссылался для подтверждения своего наблюдения, оказались малоудачными: это были в основном стихотворения В. А. Жуковского «Роза весенний цветок», «Где фиалка мой цветок» и др., «Фиалка и роза» Дельвига. Сходство между ними и пушкинской «Розой» обнаруживается лишь в том, что все они посвящены различным цветам, но как раз лилия в них отсутствует.
В этом смысле более правдоподобной долгое время казалась догадка, что Пушкин воспользовался в своем стихотворении тем неожиданным эмблематическим значением лилии, какое он якобы нашел в первой части «Писем русского путешественника» Карамзина. Профессор У. Викери начал свои разыскания именно с опровержения этой давней, еще не оставленной, хотя и очень искусственной гипотезы; его критика этой гипотезы кажется нам справедливой, хотя и неполной.
Рассуждение о лилии, включенное Карамзиным в его «Письма», взято им из философского трактата Гердера, в котором он разъяснял пантеистические воззрения Спинозы: «Бог. Несколько диалогов о системе Спинозы вместе с гимном природе Шафтсбери».49 Карамзин читал эту книгу вскоре после появления в печати ее первого издания, готовясь к своим встречам с Гердером, состоявшимся в Веймаре 20 и 21 июля 1789 г. «Я выписал из нее многие места, которые мне отменно полюбились», - писал Карамзин, сообщая читателям то место о лилии, которым будто бы заинтересовался также и Пушкин. Оно находится в пятом диалоге и представляет собою слова одного из спорящих, Теофрона, доказывающего бессмертие неиссякаемых сил природы.50
Можно вполне согласиться с профессором У. Викери в том, что данный отрывок из «Писем» Карамзина не был источником пушкинского стихотворения. Со своей стороны, к его аргументации мы можем добавить еще два соображения. Во-первых, у Гердера не упомянута роза, нет никакого противопоставления одного цветка другому. Все то, что говорится здесь о «жизненных соках», производительной силе и т. д., вполне относится и к лилии и к розе: не было никакого смысла противопоставлять их друг другу. Во-вторых, и это особенно примечательно, в немецком оригинале Гердера лилия отсутствует: говорится о цветке вообще.51
Откуда лилия появилась в тексте, переведенном Карамзиным? Вероятнее всего, что он сам имел склонность к этому цветку52 и потому заменил лилией ничего не говорившее его воображению обобщающее слово Blume (цветок).53 Для выяснения вопроса об источнике пушкинской «Розы» эта текстологическая деталь, конечно, значения не имеет, поскольку предполагается, что Пушкин читал русский перевод цитаты у Карамзина, а не немецкий ее подлинник в первом издании философского сочинения Гердера. Тем интереснее, что в произведениях Гердера имеется ряд сопоставлений розы и лилии и что некоторые из них для прояснения замысла интересующего нас пушкинского стихотворения могут иметь большее значение, чем упоминание лилии в гердеровском отрывке, помещенном в «Письмах» Карамзина. Таково, например, стихотворение Гердера «Лилия и роза» из его цикла «Картины и сны»:
Lilie und Rose
Lilie der Unschuld, und der liebe Rose,
Wie zwo schöne Schwestern steht ihr bei einander.
Beide wie verschieden!
Du, der Unschuld Blume, bist dir selbst die Krone:
Ohne Schmuck der Blätter, auf den nackten Zweige,
Schutzest du dich selber.
Du, von Amors Blute tief durchgedrungne Rose,
Du von seine Pfeilen vielgetroffner Busen
Brauchest um dich Dornen.54
Другой отрывок, прозаический, с тем же сравнением двух цветков и с тем же заглавием, помещен в «Московском журнале» со следующим редакционным примечанием Карамзина: «Сочинение Гердера, славного немецкого теолога, философа и поэта. Издатель благодарит особу, благоволившую сообщить ему сей перевод. - К.».55 Приводим отрывки из этого перевода:
«Лилия и роза
Скажите мне, дочери грубой, черной земли, кто вам дал красоту вашу? Ибо верно образованы вы нежными пальцами. Какие маленькие Гении вылетают из чашечек ваших? И какое удовольствие вы чувствовали, когда богини на листочках ваших качались? Скажите мне, мирные цветочки, как они делили между собою веселую свою работу и, украшая ткань свою толь многообразно, улыбкою хвалили друг друга? Но вы молчите, милые цветочки, и наслаждаетесь бытием своим. Пусть же поучительная баснь расскажет мне то, чего вы сказать не хотите...».
Вслед за этим вступлением Гердер рассказывает космогоническую фантазию в античном вкусе о создании цветов на земном шаре, когда он явился «в виде голого еще камня»: «...толпа дружных нимф наносила на него девственную землю, и услужливые Гении готовы были покрыть голый камень цветами. Их было много, и всякий взял на себя особое дело». Сначала «скромное Смирение» «соткало прячущуюся фиялку», затем Надежда создала гиацинт, за ними появились тюльпан и нарцисс.
«Множество иных богинь и нимф старались многоразличными образами украшать землю и радовались, любуясь прекрасным своим делом. Но как сии цветки по большей части уже отцвели, а с ними отцвела и слава их и радость богинь; тогда Венера сказала своим Грациям: „Что вы медлите, сестры приятности? Сотките и вы из своих прелестей какой-нибудь смертный, видимый цветок!“. Они сошли на землю. Аглая, Грация невинности, образовала лилию; Талия и Евфрозина вместе соткали цветок радости и любви, девственную розу».
И Гердер заканчивает изложение созданного им мифа своего рода моралистическим наставлением:
«Многие цветки, полевые и садовые, завидовали друг другу; лилия и роза не завидовали никому, но им все завидовали. Как сестры, растут они вместе на одном лугу богини Геры56 и друг друга украшают. Цветок невинности возвышает красоту невесты любви и радости; ибо Грации, родные сестры, соткали их вместе. Девушки! И на ваших лицах цветут лилии и розы. Да обитают на них и Грации, невинность, радость, и любовь, также вкупе и неразлучно!».
Эта неприхотливая мифологическая композиция задумана и рассказана, в сущности, ради заключающего ее комплимента девической красоте («на ваших лицах цветут лилии и розы»), представляющего собой, впрочем, то общее место, которое можно встретить у большинства западноевропейских и русских поэтов конца XVIII и начала XIX в., в том числе и у Карамзина в «Послании к женщинам» (1795), где красота их уподоблена саду, в котором цветут «роза с нежным крином», т. е. лилией, и у Пушкина в качестве метафоры белизны и румянца (ср. в его ранней лицейской поэме «Монах» (1813) в конце первой песни: «...где юный бог покоится меж розой и лилеей»).
Очевидно, не было никакой необходимости заимствовать у Гердера это сопоставление лилии и розы в том или ином применении, потому что и он сам встречал его множество раз во всевозможных произведениях мировой литературы и упоминал о нем в собственных писаниях. В изобилии встречаются лилии и розы также в стихотворных переводах Гердера - в «Цветах из греческой антологии» («Blumen aus der griechischen Anthologie»), в «Голосах народов в песнях» («Stimmen der Völker in Liedern») и т. д. В последней, например, находится стихотворный перевод «Дворца весны» Гонгоры, испанского поэта XVII в., где описан сад с «царственной розой» во главе, а среди прочих цветов, «дочерей Авроры», упомянута «лилия невинности» (Lilie der Unschuld), томящаяся в слезах любви; здесь же Гердер поместил две баллады из «Остатков древней английской поэзии» (Reliques of Ancient English Poetry, 1765) Томаса Перси (о «Прекрасной Розамунде» и «Розочке и Колине»), где встречается то же сравнение розы и лилии;57 упоминания этих цветов изобилуют и в гердеровских переводах и адаптациях произведений восточных литератур (например, из «Гулистана» Саади).58
Все приведенные выше справки приводят нас к заключению, что Пушкин, когда он писал свою «Розу», действительно, едва ли вдохновлялся страницей из трактата Гердера, помещенной в переводе в «Письмах» Карамзина. В критике и отрицании этой гипотезы профессор У. Викери был вполне прав. Мы постарались лишь дополнить его аргументацию ссылками на другие произведения Гердера - собственные стихотворения и переводы немецкого писателя, в которых можно найти ту же цветочную символику и к которым, в известной мере, пушкинская «Роза» стоит даже ближе, чем к проблематической «лилии» карамзинского «Письма». Некоторые из этих произведений Гердера были известны и в ранних русских переводах;59 тем не менее ни к одному из них «Роза» Пушкина прямого отношения не имела.
Назад Вперед
5
Стоит отметить, что среди новолатинских стихотворных произведений средневековой Европы мы уже встречаем своеобразное «Состязание Розы и Лилии», относящееся к жанру тех «споров», «дебатов» (Streitgedichte, Debats, Estrifs etc.), которые были так популярны во всех европейских литературах в течение нескольких веков. «Состязание Розы и Лилии» (Certamen Rosae Liliique) принадлежит к древнейшим латинским «спорам», созданным в эпоху так называемого Каролингского возрождения в подражание античным эклогам. Автором «Состязания Розы и Лилии» был своеобразный латинский поэт IX в., ирландец по происхождению, живший на континенте в Люттихе (на территории нынешней Бельгии), Седулий Скотт, учитель при соборной школе. В его произведении спор начинает Роза, похваляясь своим цветом: алый или пурпурный цвет выражает власть, утверждает она, белый же, по ее мнению, это цвет горя или нищеты. С возражениями выступает Лилия, которая, со своей стороны, хвастается, что она является любимицей Аполлона и украшением земли, алый же цвет Розы - цвет стыда, знаменующий нечистую совесть. И снова слышатся возражения Розы: она - сестра Авроры, и ее алый цвет говорит о красоте девического целомудрия. В этой перебранке начинают звучать все более резкие слова. Тогда, повествует поэт, раздается голос отдыхавшего среди трав на мягком зеленом лугу юноши, чело которого украшено цветочным венком.
Это - Весна. Для того чтобы понять такое непривычное и чуждое русскому читателю олицетворение Весны в фигуре юноши, а не молодой женщины, следует иметь в виду, что латинское слово ver (весна) - среднего, а не женского рода; во многих же новоевропейских языках - мужского.60 «Зачем вы спорите, милые дети?» - говорит юноша, обращаясь к Розе и Лилии, и советует им признать друг в друге родных сестер. «Каждому свое!» - восклицает он и затем произносит примирительные слова как нелицеприятный судья: «Тебя, Роза, будут вплетать в венки мучеников, ты, Лилия, украсишь длинные платья девушек». Весь этот нехитрый, но не лишенный изящества «спор» Седулия Скотта умещен поэтом в латинском стихотворении, состоящем из 50 гладких гекзаметров: Роза и Лилия выступают каждая по три раза, произнося по четыре стиха. Фактура этого стихотворения, как и других произведений Седулия Скотта, свидетельствует, что автор был очень начитан в эклогах поэтов древнего Рима.61
Подобно еще более раннему спору «Весны и Зимы» (Conflictus Veris et Hiemis), который приписывается знаменитому Алкуину, спор цветов не остался без подражаний не только в позднейших латинских «спорах» или «состязаниях», но и в произведениях того же жанра на народных языках и оказал воздействие на народные песни, составлявшие один из существенных элементов весенней обрядности.62
Менялись цветы, затевавшие между собою спор. Место Лилии, например, занимала Фиалка (состязание ее с Розой не раз увлекало воображение ранних итальянских поэтов);63 вместо персонифицированных Весны или Флоры судьями в перебранке цветов становились пастухи или сам поэт, которому вся сцена привиделась во сне, но везде декорацией такой пасторали служил весенний пейзаж, полный красок и света. В конце концов архаичной стала форма «спора» цветов64 и бесконечно разнообразными стали самые цветы, из которых душистые венки сплетали в своих элегиях, сонетах и пасторалях западноевропейские поэты эпохи Возрождения.65 И тем не менее роза и лилия продолжали занимать свое несколько обособленное место в этих пышных, многокрасочных цветочных букетах: они появлялись то как спорщицы, то как безмолвные соперницы, то, наконец, как символы, воплощавшие в себе те или иные нравственные идеи и качества, но чаще всего в сопоставлениях или противопоставлениях друг другу.
Было бы чрезвычайно затруднительно, да и излишне касаться здесь причин, обусловивших устойчивость и традиционность такого сравнения; достаточно сказать, что они не раз были указаны в специальной литературе: свое значение имели и народная обрядность, и культовые христианские традиции, усвоенные или видоизмененные средневековым католицизмом, своеобразно сплавленные с воскрешенной античной поэзией. В указанной выше эклоге Седулия Скотта IX в. такого смешения еще нет или оно еще лишь намечается, тем более что лилии и ирисы, вывезенные с востока, только начали появляться в то время в монастырских садах и на кладбищах.66 Но лилия, служившая у римлян символом надежды,67 у народов Востока издавна являлась символом чистоты и невинности,68 лишь в средние века она стала одним из атрибутов Девы Марии; любопытно, что в истории усвоения и канонизации этих атрибутов католической церковью между теологами произошел спор: одни из них высказывались в пользу розы, другие в пользу лилии; отзвуки этого спора достигли и русской письменности и встречаются, например, у Максима Грека.69 Пушкину были известны обе традиции: в «Гавриилиаде» он, разумеется, имел в виду лилию как цветок благовестия, который Гавриил вручает Марии («цветочек ей подносит...»); пушкинский же рыцарь в посвященном ему стихотворении («Жил на свете рыцарь бедный...») на равнинах Палестины, в боях с мусульманами, громче всех славил «свет небесный», «святую розу», восклицая:
Lumen coelum, sancta Rosa!
(III, 161)
Секуляризация русской культуры, происшедшая в послепетровскую эпоху, не уменьшила популярность делавшихся и у нас противопоставлений лилии и розы; они заимствовались теперь непосредственно из светской западноевропейской литературы, где еще были живы восходившие к эпохе Возрождения традиции поэтических описаний цветников или их символического истолкования, а среди цветов в этих воображаемых садах по-прежнему преимущественное внимание уделялось розе и лилии. Мы находим эти противопоставления в очень ранних, еще косноязычных образцах новой русской поэзии. В «Новом и кратком способе к сложению российских стихов» (СПб., 1735) В. К. Тредиаковского находится «Ода в похвалу цвету Розе», сочиненная, по объяснению автора, «нарошно новым российским пентаметром для примера». Ода эта начинается следующими стихами:
Красота весны! Роза о прекрасна!
Всей о госпожа румяности власна!
Тя во всех садах яхонт несравненный,
Тя из всех цветов цвет предрагоценный...
Вознося розу превыше всех других цветов, Тредиаковский считает, что даже белая лилия не может сравниться с розой, потому что лилейной белизне роза противостоит удивительной яркостью своей окраски. И, словно представляя себе традиционный спор говорящих цветов, Тредиаковский пишет:
Лилее б молчать с белостью немалой,
К белизне тебе цвет дала желт, алой.70
Характерно, что это раннее русское пиитическое прославление розы сочинено Тредиаковским в качестве «примера» для учебника стихотворства и, следовательно, представляет собой намеренно типический образец и по форме и по своей теме. Правдоподобной, вероятно, была бы догадка, что именно этот «пример» старого российского пииты из учебника стихотворства вдохновил в 1812 г. Н. Ф. Кошанского предложить воспитанникам-лицеистам такую же учебную задачу - сочинить стихотворную «похвалу розе».
И в самом деле, для всего XVIII в. русской поэзии эти розы, заимствованные из западноевропейских поэтических садов, были чрезвычайно популярными образцами стихотворений хрестоматийного типа, с поразительной стойкостью удерживавших свои типические черты до самого конца этого столетия. Никто, по-видимому, не обращал внимания на то, что все они только повторяли друг друга и что почти не находилось такого поэта, который не соблазнился бы сочинить что-либо подобное - о розе и лилии.
Мы приведем лишь несколько примеров для того, чтобы показать, какими истертыми клише являлись эти описания и сравнения еще в конце XVIII в.
В стихотворении А... Б..., напечатанном в журнале Крылова и Клушина «Зритель», мы словно присутствуем при возрождении средневекового латинского «состязания» этих цветов, о котором речь шла выше:
Роза и лилея
В саду соперницы одном
Росли и Роза и Лилея.
Зефир чуть веял им крылом,
Почтенье к прелестям имея;
Но был всегда он не решим,
Которой дать любови цену:
То Роза обладала им,
Колебля чашечку надменну;
То Лилия, нежна, бела,
Его внимание влекла.
Всяк знает, как самолюбивы
Всегда бывают красоты.
Лилея, Роза горделивы
И презирают все цветы;
И даже в ссоре меж собою. -
Но как соперницам двум быть,
Не ссориться и в дружбе жить? -
Нет миру им и нет покою;
И их жилище, райский сад
Померк, зря зависти в них яд.
Как и в средневековом «Состязании Розы и Лилии», в данном «российском» стихотворении должен был появиться судья, который мог бы разрешить спор соперниц; он действительно появляется здесь, но не в виде юноши - Весны или Поэта, а в виде Амура. Эта абстрактная фигура наряду с Зефиром еще сильнее подчеркивает зависимость произведения от анакреонтических образцов чистого классического стиля:
Амур однажды по дороге
Тем местом милым пролетал;
Обеих видит он в тревоге,
И недоволен спором стал.
Однако приговор Амура в устах русского поэта превращается всего лишь в заурядный светский комплимент, а имя русской девушки Анюты, коей он адресован, является единственной деталью, свидетельствующей о русском происхождении всего этого длинного, но не очень оригинального поэтического объяснения в любви. Увидев недружелюбно взирающих друг на друга соперниц, Розу и Лилию, Амур, по свидетельству поэта, колебался недолго, в чью пользу разрешить их спор:
Он рассудил их беспристрастно,
Недолго слушал и мирил;
Взял их и на лице прекрасно
Анютино пересадил.
Велел им цвесть без всякой ссоры
И вдруг и порознь там блистать,
Пленять приятной смесью взоры
И нежны чувства открывать.71
Так условные поэтические цветы превращаются в чистую метафору.
Напомним также распространенные песни И. Ф. Богдановича или П. С. Гагарина, в которых можно наблюдать то же смешение цветов символических с метафорическими цветовыми абстракциями. В «Песне» И. Ф. Богдановича, например, опубликованной впервые в 1786 г., но печатавшейся затем во всех песенниках с конца XVIII в. в течение нескольких десятилетий, говорится:
Много роз красивых в лете,
Много беленьких лилей;
Много есть красавиц в свете,
Только нет мне, нет милей,
Только нет милей в примете
Милой дорогой моей.72
Не менее популярной была «Песня» П. С. Гагарина, в которой одна из строф описывает цветущий сад:
Над душистыми цветами
Пестры бабочки летят,
И узорными крылами
Игры, смехи к нам манят.
Тут лилеи; -
Им милее
Розы Лизаньки моей.73
Как чистые метафоры красок, но с дополнительными ассоциациями благоуханий, имеющими эротический оттенок, розы и лилии появляются в стихах Г. Р. Державина, как ранних, так и поздних. В стихотворении «Невесте» (1776) находим такие строки:
Лилеи на холмах груди твоей блистают...
На розах уст твоих - соты благоухают...
В стихотворении «Анакреон у печки» (1795) то же уподобление: Купидон, облюбовав Марию, метал свои стрелы
И с роз в устах прелестных
И на грудях с лилей...
Еще в стихотворении Державина 1807 г. говорится о черкешенках, у которых
...на грудях, как пух зыбучих,
Лилей кусты и роз пахучих...74
В произведениях русских сентименталистов, как поэтических, так и прозаических, роза и лилия играли ту же роль, что и прежде, с тем, однако, различием, что теперь они словно стали и вовсе неотделимы друг от друга: стоило назвать розу, как лилия тотчас же приходила на память по ассоциации, привычность которой становилась прямо автоматической. Приведем лишь несколько примеров одновременных упоминаний розы и лилии как устойчивых словесных сочетаний в русской печати начала XIX в. В 1803 г., в «уведомлении» журнала «Московский Меркурий», П. И. Макаров писал, обращаясь к женщинам: «Когда весна посетит и наш суровый климат; когда вся натура начнет оживать и обновляться, когда благоухающая роза будет спорить с Вами о преимуществе в свежести и нежности, а лилея - в белизне, - тогда, может быть, и мы положим несколько цветов к ногам Вашим».75 В заимствованной «Новостями русской литературы» из парижского дамского журнала статейке о приметах женской красоты между прочим говорилось: «Что касается до лица, то мне не надобны ни розы, ни лилеи; красота и блеск юности может пленить мое сердце».76 В начале XIX в. розы и лилии в обязательном сочетании встречались в русской литературе в произведениях всех жанров столь часто и даже назойливо, что А. С. Кайсаров написал по этому поводу в конце первого десятилетия (между 1808 и 1810 гг.) пародическое стихотворение; поднимая на смех любовную лирику сентименталистов, он построил свою пародию именно на ироническом упоминании розы и лилии как обязательного атрибута стихотворений подобного рода:
Если б ты была лилея
Я бы - розою дышал,
Как бы я тебя, лелея,
К сердцу страстно прижимал!
Ароматы бы смешались,
Твой и мой, в один состав,
Все б пастушки восхищались,
Нашу связь с тобой узнав... и т. д.77
Достойно упоминания, что без роз и лилий как устойчивого стилистического признака любовной лирики не обходилась порой даже кладбищенская элегия, весьма распространенная в ту пору. В очень типичном «стихотворении в прозе» начала века Александра Княжнина «Розы» мы находим следующие строки: «Хладный гроб сокрывает драгоценный прах твой; и уже не лилии, не розы украшают могилу твою: один седой мох покрыл мрачное твое убежище...».78 Можно, разумеется, сказать, что здесь имеются в виду реальные цветы, сажавшиеся на могилах, но те же цветы без затруднений превращались в метафорические. В сходном по своему мрачному кладбищенскому колориту стихотворении «Красавице» читаем:
Под сей гробницею лежит увядший цвет,
Роз алых и лилей не знал подобных свет...79
Традиция сочетания розы и лилии с их разнообразными применениями к чувствованиям, представлениям или нравственным категориям уходила далеко в XIX в. Эти цветы еще долго оставались неразлученными в реквизите русской поэзии. В 20-30-е годы, и до и после того, как впервые опубликована была интересующая нас пушкинская «Роза», они еще нередко встречались вместе в произведениях русской литературы, оригинальных и подражательных. В явно архаическом «подражании Анакреону» кн. Цертелева «К Лиле» заключительные строки читаются так:
И роза с лилеей,
Небрежно сплетаясь,
Пленяют наш взор.80
В не менее архаической басне «Роза» мы снова встречаем розу и лилию среди других цветов в аллегорическом саду, на фоне традиционного весеннего пейзажа:
В прелестнейшем саду, весной,
Младая роза расцветала,
И пышною своей блистая красотой,
Тюльпаны, лилии, фиалки помрачала.81
Зато в альбомном стихотворении С. П. Шевырева, напечатанном в альманахе А. Дельвига «Северные цветы», те же воображаемые цветы опять выделены, объединены и снова играют ту же роль, какую играли много столетий:
Лилия и роза
Средь пышных Флориных садов,
Где радость, мир и нега веют,
Сестры: Невинность и Любовь
Два цвета милые лелеют.
Цвет первый, кроткой белизной
Сияя весело, как радость,
Пленяет прелестью живой
И очаровывает младость;
Поникши скромною главой
На светлый ток реки струистой,
Любуется во влаге чистой
Своею чистою красой:
То цвет невинности - Лилея.
Нетрудно догадаться, что второй цветок хотя и противостоит первому, но ссоры или перебранки между ними не возникнет:
Второй, роскошно пламенея
Пурпуровым зари огнем,
Как утро майское блистает,
И над пылающим цветком
Воздушным плавая крылом,
Зефир прохладу навевает:
То Роза, то любови цвет.
Подобно своим отдаленным средневековым предшественникам, поэт принужден высказать свое суждение об этих цветках, хотя они и не спорят, и не просят его об этом:
Какой же из цветов милее?
Иль кроткая в тиши Лилея,
Иль Роза пламенная? Нет:
Не все ль в цветах равно прекрасно?
Но вдвое нам милей они,
Когда цветут красой согласной,
И Роза, пышный цвет любви,
Сплетясь с Лилеей нежной, томной,
Чело венчает девы скромной.
Нисколько не замечая, что в своем длинном стихотворении он только воспроизводит истертые штампы, давно уже надоевшие читателям, поэт и заканчивает его сплошным плоским, хотя и расплывшимся трюизмом.
Но где, у Флоры ли в садах,
В какой стране очарованья,
В роскошных блещет красотах
Чудесное цветов слиянье? - спрашивает он и отвечает:
Не там, не там! У дев младых
Невинность и любовь согласно
В цветах возлюбленных своих
Всю чистоту сердец живых,
Всю душу выразили ясно.
Во цвете девственных ланит
Горящий пурпур Розы слит
Со снежной Лилий белизною,
И дивный цвет равно блестит
И кротостью и красотою.
Там светлая любовь нежней
Стыдливым пламенем играет,
И кроткой Лилией милей
Невинность пламень оттеняет.82
Как ни заурядны эти стихи, как ни многословен породивший их старомодный комплимент, но близкую им аналогию можно встретить в русской печати еще десятилетие спустя! Такова, например, сцена III в драматической поэме поэта-романтика А. В. Тимофеева «Елизавета Кульман» (1835). Она озаглавлена «Садик г-жи Кульман», и поэтическому тексту ее предшествует следующая ремарка автора: «Елизавета и ее Гений ходят между цветами. На что она ни взглянет, Гений тотчас же касается жезлом своим: - все говорит». Первый диалог, разумеется, происходит между получившими дар речи Розой и Лилией:
Роза:
Дитя весны,
Цветок любви, -
Я только раз,
Я только час
Живу меж вас.
Едва взойду,
Едва блесну
Кругом подруг,
Мой первый друг -
Зефир ночной,
Дыша грозой,
Мои листы,
Мои цветы
Колышет, рвет,
И врознь (sic!) несет.
Лилия:
Белая лилия,
Скромная лилия,
Цветом невинности
Я украшение
Луга зеленого,
Сада кудрявого;
Стала соперницей
Розы красавицы.
Добрая девица,
Будь мне подругою...83 и т. д.
Как воображаемые цветы и как сопряженные друг с другом цветовые символы роза и лилия встречались в русской поэзии до конца XIX в., правда, все реже и реже,84 то являясь поводом для сознательных поэтических стилизаций, то вдохновляя мистические искания новейших лириков, возрождавших доступную лишь немногим эрудитам цветовую символику раннего средневековья.85
В этом смысле более правдоподобной долгое время казалась догадка, что Пушкин воспользовался в своем стихотворении тем неожиданным эмблематическим значением лилии, какое он якобы нашел в первой части «Писем русского путешественника» Карамзина. Профессор У. Викери начал свои разыскания именно с опровержения этой давней, еще не оставленной, хотя и очень искусственной гипотезы; его критика этой гипотезы кажется нам справедливой, хотя и неполной.
Рассуждение о лилии, включенное Карамзиным в его «Письма», взято им из философского трактата Гердера, в котором он разъяснял пантеистические воззрения Спинозы: «Бог. Несколько диалогов о системе Спинозы вместе с гимном природе Шафтсбери».49 Карамзин читал эту книгу вскоре после появления в печати ее первого издания, готовясь к своим встречам с Гердером, состоявшимся в Веймаре 20 и 21 июля 1789 г. «Я выписал из нее многие места, которые мне отменно полюбились», - писал Карамзин, сообщая читателям то место о лилии, которым будто бы заинтересовался также и Пушкин. Оно находится в пятом диалоге и представляет собою слова одного из спорящих, Теофрона, доказывающего бессмертие неиссякаемых сил природы.50
Можно вполне согласиться с профессором У. Викери в том, что данный отрывок из «Писем» Карамзина не был источником пушкинского стихотворения. Со своей стороны, к его аргументации мы можем добавить еще два соображения. Во-первых, у Гердера не упомянута роза, нет никакого противопоставления одного цветка другому. Все то, что говорится здесь о «жизненных соках», производительной силе и т. д., вполне относится и к лилии и к розе: не было никакого смысла противопоставлять их друг другу. Во-вторых, и это особенно примечательно, в немецком оригинале Гердера лилия отсутствует: говорится о цветке вообще.51
Откуда лилия появилась в тексте, переведенном Карамзиным? Вероятнее всего, что он сам имел склонность к этому цветку52 и потому заменил лилией ничего не говорившее его воображению обобщающее слово Blume (цветок).53 Для выяснения вопроса об источнике пушкинской «Розы» эта текстологическая деталь, конечно, значения не имеет, поскольку предполагается, что Пушкин читал русский перевод цитаты у Карамзина, а не немецкий ее подлинник в первом издании философского сочинения Гердера. Тем интереснее, что в произведениях Гердера имеется ряд сопоставлений розы и лилии и что некоторые из них для прояснения замысла интересующего нас пушкинского стихотворения могут иметь большее значение, чем упоминание лилии в гердеровском отрывке, помещенном в «Письмах» Карамзина. Таково, например, стихотворение Гердера «Лилия и роза» из его цикла «Картины и сны»:
Lilie und Rose
Lilie der Unschuld, und der liebe Rose,
Wie zwo schöne Schwestern steht ihr bei einander.
Beide wie verschieden!
Du, der Unschuld Blume, bist dir selbst die Krone:
Ohne Schmuck der Blätter, auf den nackten Zweige,
Schutzest du dich selber.
Du, von Amors Blute tief durchgedrungne Rose,
Du von seine Pfeilen vielgetroffner Busen
Brauchest um dich Dornen.54
Другой отрывок, прозаический, с тем же сравнением двух цветков и с тем же заглавием, помещен в «Московском журнале» со следующим редакционным примечанием Карамзина: «Сочинение Гердера, славного немецкого теолога, философа и поэта. Издатель благодарит особу, благоволившую сообщить ему сей перевод. - К.».55 Приводим отрывки из этого перевода:
«Лилия и роза
Скажите мне, дочери грубой, черной земли, кто вам дал красоту вашу? Ибо верно образованы вы нежными пальцами. Какие маленькие Гении вылетают из чашечек ваших? И какое удовольствие вы чувствовали, когда богини на листочках ваших качались? Скажите мне, мирные цветочки, как они делили между собою веселую свою работу и, украшая ткань свою толь многообразно, улыбкою хвалили друг друга? Но вы молчите, милые цветочки, и наслаждаетесь бытием своим. Пусть же поучительная баснь расскажет мне то, чего вы сказать не хотите...».
Вслед за этим вступлением Гердер рассказывает космогоническую фантазию в античном вкусе о создании цветов на земном шаре, когда он явился «в виде голого еще камня»: «...толпа дружных нимф наносила на него девственную землю, и услужливые Гении готовы были покрыть голый камень цветами. Их было много, и всякий взял на себя особое дело». Сначала «скромное Смирение» «соткало прячущуюся фиялку», затем Надежда создала гиацинт, за ними появились тюльпан и нарцисс.
«Множество иных богинь и нимф старались многоразличными образами украшать землю и радовались, любуясь прекрасным своим делом. Но как сии цветки по большей части уже отцвели, а с ними отцвела и слава их и радость богинь; тогда Венера сказала своим Грациям: „Что вы медлите, сестры приятности? Сотките и вы из своих прелестей какой-нибудь смертный, видимый цветок!“. Они сошли на землю. Аглая, Грация невинности, образовала лилию; Талия и Евфрозина вместе соткали цветок радости и любви, девственную розу».
И Гердер заканчивает изложение созданного им мифа своего рода моралистическим наставлением:
«Многие цветки, полевые и садовые, завидовали друг другу; лилия и роза не завидовали никому, но им все завидовали. Как сестры, растут они вместе на одном лугу богини Геры56 и друг друга украшают. Цветок невинности возвышает красоту невесты любви и радости; ибо Грации, родные сестры, соткали их вместе. Девушки! И на ваших лицах цветут лилии и розы. Да обитают на них и Грации, невинность, радость, и любовь, также вкупе и неразлучно!».
Эта неприхотливая мифологическая композиция задумана и рассказана, в сущности, ради заключающего ее комплимента девической красоте («на ваших лицах цветут лилии и розы»), представляющего собой, впрочем, то общее место, которое можно встретить у большинства западноевропейских и русских поэтов конца XVIII и начала XIX в., в том числе и у Карамзина в «Послании к женщинам» (1795), где красота их уподоблена саду, в котором цветут «роза с нежным крином», т. е. лилией, и у Пушкина в качестве метафоры белизны и румянца (ср. в его ранней лицейской поэме «Монах» (1813) в конце первой песни: «...где юный бог покоится меж розой и лилеей»).
Очевидно, не было никакой необходимости заимствовать у Гердера это сопоставление лилии и розы в том или ином применении, потому что и он сам встречал его множество раз во всевозможных произведениях мировой литературы и упоминал о нем в собственных писаниях. В изобилии встречаются лилии и розы также в стихотворных переводах Гердера - в «Цветах из греческой антологии» («Blumen aus der griechischen Anthologie»), в «Голосах народов в песнях» («Stimmen der Völker in Liedern») и т. д. В последней, например, находится стихотворный перевод «Дворца весны» Гонгоры, испанского поэта XVII в., где описан сад с «царственной розой» во главе, а среди прочих цветов, «дочерей Авроры», упомянута «лилия невинности» (Lilie der Unschuld), томящаяся в слезах любви; здесь же Гердер поместил две баллады из «Остатков древней английской поэзии» (Reliques of Ancient English Poetry, 1765) Томаса Перси (о «Прекрасной Розамунде» и «Розочке и Колине»), где встречается то же сравнение розы и лилии;57 упоминания этих цветов изобилуют и в гердеровских переводах и адаптациях произведений восточных литератур (например, из «Гулистана» Саади).58
Все приведенные выше справки приводят нас к заключению, что Пушкин, когда он писал свою «Розу», действительно, едва ли вдохновлялся страницей из трактата Гердера, помещенной в переводе в «Письмах» Карамзина. В критике и отрицании этой гипотезы профессор У. Викери был вполне прав. Мы постарались лишь дополнить его аргументацию ссылками на другие произведения Гердера - собственные стихотворения и переводы немецкого писателя, в которых можно найти ту же цветочную символику и к которым, в известной мере, пушкинская «Роза» стоит даже ближе, чем к проблематической «лилии» карамзинского «Письма». Некоторые из этих произведений Гердера были известны и в ранних русских переводах;59 тем не менее ни к одному из них «Роза» Пушкина прямого отношения не имела.
Назад Вперед
5
Стоит отметить, что среди новолатинских стихотворных произведений средневековой Европы мы уже встречаем своеобразное «Состязание Розы и Лилии», относящееся к жанру тех «споров», «дебатов» (Streitgedichte, Debats, Estrifs etc.), которые были так популярны во всех европейских литературах в течение нескольких веков. «Состязание Розы и Лилии» (Certamen Rosae Liliique) принадлежит к древнейшим латинским «спорам», созданным в эпоху так называемого Каролингского возрождения в подражание античным эклогам. Автором «Состязания Розы и Лилии» был своеобразный латинский поэт IX в., ирландец по происхождению, живший на континенте в Люттихе (на территории нынешней Бельгии), Седулий Скотт, учитель при соборной школе. В его произведении спор начинает Роза, похваляясь своим цветом: алый или пурпурный цвет выражает власть, утверждает она, белый же, по ее мнению, это цвет горя или нищеты. С возражениями выступает Лилия, которая, со своей стороны, хвастается, что она является любимицей Аполлона и украшением земли, алый же цвет Розы - цвет стыда, знаменующий нечистую совесть. И снова слышатся возражения Розы: она - сестра Авроры, и ее алый цвет говорит о красоте девического целомудрия. В этой перебранке начинают звучать все более резкие слова. Тогда, повествует поэт, раздается голос отдыхавшего среди трав на мягком зеленом лугу юноши, чело которого украшено цветочным венком.
Это - Весна. Для того чтобы понять такое непривычное и чуждое русскому читателю олицетворение Весны в фигуре юноши, а не молодой женщины, следует иметь в виду, что латинское слово ver (весна) - среднего, а не женского рода; во многих же новоевропейских языках - мужского.60 «Зачем вы спорите, милые дети?» - говорит юноша, обращаясь к Розе и Лилии, и советует им признать друг в друге родных сестер. «Каждому свое!» - восклицает он и затем произносит примирительные слова как нелицеприятный судья: «Тебя, Роза, будут вплетать в венки мучеников, ты, Лилия, украсишь длинные платья девушек». Весь этот нехитрый, но не лишенный изящества «спор» Седулия Скотта умещен поэтом в латинском стихотворении, состоящем из 50 гладких гекзаметров: Роза и Лилия выступают каждая по три раза, произнося по четыре стиха. Фактура этого стихотворения, как и других произведений Седулия Скотта, свидетельствует, что автор был очень начитан в эклогах поэтов древнего Рима.61
Подобно еще более раннему спору «Весны и Зимы» (Conflictus Veris et Hiemis), который приписывается знаменитому Алкуину, спор цветов не остался без подражаний не только в позднейших латинских «спорах» или «состязаниях», но и в произведениях того же жанра на народных языках и оказал воздействие на народные песни, составлявшие один из существенных элементов весенней обрядности.62
Менялись цветы, затевавшие между собою спор. Место Лилии, например, занимала Фиалка (состязание ее с Розой не раз увлекало воображение ранних итальянских поэтов);63 вместо персонифицированных Весны или Флоры судьями в перебранке цветов становились пастухи или сам поэт, которому вся сцена привиделась во сне, но везде декорацией такой пасторали служил весенний пейзаж, полный красок и света. В конце концов архаичной стала форма «спора» цветов64 и бесконечно разнообразными стали самые цветы, из которых душистые венки сплетали в своих элегиях, сонетах и пасторалях западноевропейские поэты эпохи Возрождения.65 И тем не менее роза и лилия продолжали занимать свое несколько обособленное место в этих пышных, многокрасочных цветочных букетах: они появлялись то как спорщицы, то как безмолвные соперницы, то, наконец, как символы, воплощавшие в себе те или иные нравственные идеи и качества, но чаще всего в сопоставлениях или противопоставлениях друг другу.
Было бы чрезвычайно затруднительно, да и излишне касаться здесь причин, обусловивших устойчивость и традиционность такого сравнения; достаточно сказать, что они не раз были указаны в специальной литературе: свое значение имели и народная обрядность, и культовые христианские традиции, усвоенные или видоизмененные средневековым католицизмом, своеобразно сплавленные с воскрешенной античной поэзией. В указанной выше эклоге Седулия Скотта IX в. такого смешения еще нет или оно еще лишь намечается, тем более что лилии и ирисы, вывезенные с востока, только начали появляться в то время в монастырских садах и на кладбищах.66 Но лилия, служившая у римлян символом надежды,67 у народов Востока издавна являлась символом чистоты и невинности,68 лишь в средние века она стала одним из атрибутов Девы Марии; любопытно, что в истории усвоения и канонизации этих атрибутов католической церковью между теологами произошел спор: одни из них высказывались в пользу розы, другие в пользу лилии; отзвуки этого спора достигли и русской письменности и встречаются, например, у Максима Грека.69 Пушкину были известны обе традиции: в «Гавриилиаде» он, разумеется, имел в виду лилию как цветок благовестия, который Гавриил вручает Марии («цветочек ей подносит...»); пушкинский же рыцарь в посвященном ему стихотворении («Жил на свете рыцарь бедный...») на равнинах Палестины, в боях с мусульманами, громче всех славил «свет небесный», «святую розу», восклицая:
Lumen coelum, sancta Rosa!
(III, 161)
Секуляризация русской культуры, происшедшая в послепетровскую эпоху, не уменьшила популярность делавшихся и у нас противопоставлений лилии и розы; они заимствовались теперь непосредственно из светской западноевропейской литературы, где еще были живы восходившие к эпохе Возрождения традиции поэтических описаний цветников или их символического истолкования, а среди цветов в этих воображаемых садах по-прежнему преимущественное внимание уделялось розе и лилии. Мы находим эти противопоставления в очень ранних, еще косноязычных образцах новой русской поэзии. В «Новом и кратком способе к сложению российских стихов» (СПб., 1735) В. К. Тредиаковского находится «Ода в похвалу цвету Розе», сочиненная, по объяснению автора, «нарошно новым российским пентаметром для примера». Ода эта начинается следующими стихами:
Красота весны! Роза о прекрасна!
Всей о госпожа румяности власна!
Тя во всех садах яхонт несравненный,
Тя из всех цветов цвет предрагоценный...
Вознося розу превыше всех других цветов, Тредиаковский считает, что даже белая лилия не может сравниться с розой, потому что лилейной белизне роза противостоит удивительной яркостью своей окраски. И, словно представляя себе традиционный спор говорящих цветов, Тредиаковский пишет:
Лилее б молчать с белостью немалой,
К белизне тебе цвет дала желт, алой.70
Характерно, что это раннее русское пиитическое прославление розы сочинено Тредиаковским в качестве «примера» для учебника стихотворства и, следовательно, представляет собой намеренно типический образец и по форме и по своей теме. Правдоподобной, вероятно, была бы догадка, что именно этот «пример» старого российского пииты из учебника стихотворства вдохновил в 1812 г. Н. Ф. Кошанского предложить воспитанникам-лицеистам такую же учебную задачу - сочинить стихотворную «похвалу розе».
И в самом деле, для всего XVIII в. русской поэзии эти розы, заимствованные из западноевропейских поэтических садов, были чрезвычайно популярными образцами стихотворений хрестоматийного типа, с поразительной стойкостью удерживавших свои типические черты до самого конца этого столетия. Никто, по-видимому, не обращал внимания на то, что все они только повторяли друг друга и что почти не находилось такого поэта, который не соблазнился бы сочинить что-либо подобное - о розе и лилии.
Мы приведем лишь несколько примеров для того, чтобы показать, какими истертыми клише являлись эти описания и сравнения еще в конце XVIII в.
В стихотворении А... Б..., напечатанном в журнале Крылова и Клушина «Зритель», мы словно присутствуем при возрождении средневекового латинского «состязания» этих цветов, о котором речь шла выше:
Роза и лилея
В саду соперницы одном
Росли и Роза и Лилея.
Зефир чуть веял им крылом,
Почтенье к прелестям имея;
Но был всегда он не решим,
Которой дать любови цену:
То Роза обладала им,
Колебля чашечку надменну;
То Лилия, нежна, бела,
Его внимание влекла.
Всяк знает, как самолюбивы
Всегда бывают красоты.
Лилея, Роза горделивы
И презирают все цветы;
И даже в ссоре меж собою. -
Но как соперницам двум быть,
Не ссориться и в дружбе жить? -
Нет миру им и нет покою;
И их жилище, райский сад
Померк, зря зависти в них яд.
Как и в средневековом «Состязании Розы и Лилии», в данном «российском» стихотворении должен был появиться судья, который мог бы разрешить спор соперниц; он действительно появляется здесь, но не в виде юноши - Весны или Поэта, а в виде Амура. Эта абстрактная фигура наряду с Зефиром еще сильнее подчеркивает зависимость произведения от анакреонтических образцов чистого классического стиля:
Амур однажды по дороге
Тем местом милым пролетал;
Обеих видит он в тревоге,
И недоволен спором стал.
Однако приговор Амура в устах русского поэта превращается всего лишь в заурядный светский комплимент, а имя русской девушки Анюты, коей он адресован, является единственной деталью, свидетельствующей о русском происхождении всего этого длинного, но не очень оригинального поэтического объяснения в любви. Увидев недружелюбно взирающих друг на друга соперниц, Розу и Лилию, Амур, по свидетельству поэта, колебался недолго, в чью пользу разрешить их спор:
Он рассудил их беспристрастно,
Недолго слушал и мирил;
Взял их и на лице прекрасно
Анютино пересадил.
Велел им цвесть без всякой ссоры
И вдруг и порознь там блистать,
Пленять приятной смесью взоры
И нежны чувства открывать.71
Так условные поэтические цветы превращаются в чистую метафору.
Напомним также распространенные песни И. Ф. Богдановича или П. С. Гагарина, в которых можно наблюдать то же смешение цветов символических с метафорическими цветовыми абстракциями. В «Песне» И. Ф. Богдановича, например, опубликованной впервые в 1786 г., но печатавшейся затем во всех песенниках с конца XVIII в. в течение нескольких десятилетий, говорится:
Много роз красивых в лете,
Много беленьких лилей;
Много есть красавиц в свете,
Только нет мне, нет милей,
Только нет милей в примете
Милой дорогой моей.72
Не менее популярной была «Песня» П. С. Гагарина, в которой одна из строф описывает цветущий сад:
Над душистыми цветами
Пестры бабочки летят,
И узорными крылами
Игры, смехи к нам манят.
Тут лилеи; -
Им милее
Розы Лизаньки моей.73
Как чистые метафоры красок, но с дополнительными ассоциациями благоуханий, имеющими эротический оттенок, розы и лилии появляются в стихах Г. Р. Державина, как ранних, так и поздних. В стихотворении «Невесте» (1776) находим такие строки:
Лилеи на холмах груди твоей блистают...
На розах уст твоих - соты благоухают...
В стихотворении «Анакреон у печки» (1795) то же уподобление: Купидон, облюбовав Марию, метал свои стрелы
И с роз в устах прелестных
И на грудях с лилей...
Еще в стихотворении Державина 1807 г. говорится о черкешенках, у которых
...на грудях, как пух зыбучих,
Лилей кусты и роз пахучих...74
В произведениях русских сентименталистов, как поэтических, так и прозаических, роза и лилия играли ту же роль, что и прежде, с тем, однако, различием, что теперь они словно стали и вовсе неотделимы друг от друга: стоило назвать розу, как лилия тотчас же приходила на память по ассоциации, привычность которой становилась прямо автоматической. Приведем лишь несколько примеров одновременных упоминаний розы и лилии как устойчивых словесных сочетаний в русской печати начала XIX в. В 1803 г., в «уведомлении» журнала «Московский Меркурий», П. И. Макаров писал, обращаясь к женщинам: «Когда весна посетит и наш суровый климат; когда вся натура начнет оживать и обновляться, когда благоухающая роза будет спорить с Вами о преимуществе в свежести и нежности, а лилея - в белизне, - тогда, может быть, и мы положим несколько цветов к ногам Вашим».75 В заимствованной «Новостями русской литературы» из парижского дамского журнала статейке о приметах женской красоты между прочим говорилось: «Что касается до лица, то мне не надобны ни розы, ни лилеи; красота и блеск юности может пленить мое сердце».76 В начале XIX в. розы и лилии в обязательном сочетании встречались в русской литературе в произведениях всех жанров столь часто и даже назойливо, что А. С. Кайсаров написал по этому поводу в конце первого десятилетия (между 1808 и 1810 гг.) пародическое стихотворение; поднимая на смех любовную лирику сентименталистов, он построил свою пародию именно на ироническом упоминании розы и лилии как обязательного атрибута стихотворений подобного рода:
Если б ты была лилея
Я бы - розою дышал,
Как бы я тебя, лелея,
К сердцу страстно прижимал!
Ароматы бы смешались,
Твой и мой, в один состав,
Все б пастушки восхищались,
Нашу связь с тобой узнав... и т. д.77
Достойно упоминания, что без роз и лилий как устойчивого стилистического признака любовной лирики не обходилась порой даже кладбищенская элегия, весьма распространенная в ту пору. В очень типичном «стихотворении в прозе» начала века Александра Княжнина «Розы» мы находим следующие строки: «Хладный гроб сокрывает драгоценный прах твой; и уже не лилии, не розы украшают могилу твою: один седой мох покрыл мрачное твое убежище...».78 Можно, разумеется, сказать, что здесь имеются в виду реальные цветы, сажавшиеся на могилах, но те же цветы без затруднений превращались в метафорические. В сходном по своему мрачному кладбищенскому колориту стихотворении «Красавице» читаем:
Под сей гробницею лежит увядший цвет,
Роз алых и лилей не знал подобных свет...79
Традиция сочетания розы и лилии с их разнообразными применениями к чувствованиям, представлениям или нравственным категориям уходила далеко в XIX в. Эти цветы еще долго оставались неразлученными в реквизите русской поэзии. В 20-30-е годы, и до и после того, как впервые опубликована была интересующая нас пушкинская «Роза», они еще нередко встречались вместе в произведениях русской литературы, оригинальных и подражательных. В явно архаическом «подражании Анакреону» кн. Цертелева «К Лиле» заключительные строки читаются так:
И роза с лилеей,
Небрежно сплетаясь,
Пленяют наш взор.80
В не менее архаической басне «Роза» мы снова встречаем розу и лилию среди других цветов в аллегорическом саду, на фоне традиционного весеннего пейзажа:
В прелестнейшем саду, весной,
Младая роза расцветала,
И пышною своей блистая красотой,
Тюльпаны, лилии, фиалки помрачала.81
Зато в альбомном стихотворении С. П. Шевырева, напечатанном в альманахе А. Дельвига «Северные цветы», те же воображаемые цветы опять выделены, объединены и снова играют ту же роль, какую играли много столетий:
Лилия и роза
Средь пышных Флориных садов,
Где радость, мир и нега веют,
Сестры: Невинность и Любовь
Два цвета милые лелеют.
Цвет первый, кроткой белизной
Сияя весело, как радость,
Пленяет прелестью живой
И очаровывает младость;
Поникши скромною главой
На светлый ток реки струистой,
Любуется во влаге чистой
Своею чистою красой:
То цвет невинности - Лилея.
Нетрудно догадаться, что второй цветок хотя и противостоит первому, но ссоры или перебранки между ними не возникнет:
Второй, роскошно пламенея
Пурпуровым зари огнем,
Как утро майское блистает,
И над пылающим цветком
Воздушным плавая крылом,
Зефир прохладу навевает:
То Роза, то любови цвет.
Подобно своим отдаленным средневековым предшественникам, поэт принужден высказать свое суждение об этих цветках, хотя они и не спорят, и не просят его об этом:
Какой же из цветов милее?
Иль кроткая в тиши Лилея,
Иль Роза пламенная? Нет:
Не все ль в цветах равно прекрасно?
Но вдвое нам милей они,
Когда цветут красой согласной,
И Роза, пышный цвет любви,
Сплетясь с Лилеей нежной, томной,
Чело венчает девы скромной.
Нисколько не замечая, что в своем длинном стихотворении он только воспроизводит истертые штампы, давно уже надоевшие читателям, поэт и заканчивает его сплошным плоским, хотя и расплывшимся трюизмом.
Но где, у Флоры ли в садах,
В какой стране очарованья,
В роскошных блещет красотах
Чудесное цветов слиянье? - спрашивает он и отвечает:
Не там, не там! У дев младых
Невинность и любовь согласно
В цветах возлюбленных своих
Всю чистоту сердец живых,
Всю душу выразили ясно.
Во цвете девственных ланит
Горящий пурпур Розы слит
Со снежной Лилий белизною,
И дивный цвет равно блестит
И кротостью и красотою.
Там светлая любовь нежней
Стыдливым пламенем играет,
И кроткой Лилией милей
Невинность пламень оттеняет.82
Как ни заурядны эти стихи, как ни многословен породивший их старомодный комплимент, но близкую им аналогию можно встретить в русской печати еще десятилетие спустя! Такова, например, сцена III в драматической поэме поэта-романтика А. В. Тимофеева «Елизавета Кульман» (1835). Она озаглавлена «Садик г-жи Кульман», и поэтическому тексту ее предшествует следующая ремарка автора: «Елизавета и ее Гений ходят между цветами. На что она ни взглянет, Гений тотчас же касается жезлом своим: - все говорит». Первый диалог, разумеется, происходит между получившими дар речи Розой и Лилией:
Роза:
Дитя весны,
Цветок любви, -
Я только раз,
Я только час
Живу меж вас.
Едва взойду,
Едва блесну
Кругом подруг,
Мой первый друг -
Зефир ночной,
Дыша грозой,
Мои листы,
Мои цветы
Колышет, рвет,
И врознь (sic!) несет.
Лилия:
Белая лилия,
Скромная лилия,
Цветом невинности
Я украшение
Луга зеленого,
Сада кудрявого;
Стала соперницей
Розы красавицы.
Добрая девица,
Будь мне подругою...83 и т. д.
Как воображаемые цветы и как сопряженные друг с другом цветовые символы роза и лилия встречались в русской поэзии до конца XIX в., правда, все реже и реже,84 то являясь поводом для сознательных поэтических стилизаций, то вдохновляя мистические искания новейших лириков, возрождавших доступную лишь немногим эрудитам цветовую символику раннего средневековья.85