Открытия продолжаются. Аксаков и Платонов. Аксаков и Болотов
Нашла оцифрованный журнал "Детская литература" № 3 за 1941 год со статьёй А.Платонова - той самой знаменитой рецензией на "Детские годы" (под псевдонимом Ф.Человеков), где он говорит о семье как древнем учреждении. Размышления над этой статьёй и породили образ "Великого семьянина" в творчестве Чванова.
По сравнению с тем, что было сказано о повести до этого - действительно великий шаг вперёд к пониманию того, что хотел сказать Аксаков:
"В «Семейной хронике» Аксакова читателя привлекает точное, словно прозрачное, изображение старинной, обильной природы и медленная, задумчивая, внешне незлобивая жизнь патриархального, семейного человека среди этой старинной природы. Эта увлекающая, временами прозрачно-чувствительная, временами яростно-страстная картина патриархального мира и является обычно предметом интереса читателей. Но разве именно эта картина или эта идея природы составляет смысл и ценность всей «Семейной хроники» Аксакова и книги «Детские годы Багрова-внука» в особенности? Нет, не в этом. Главный, центральный смысл хроники указывается в ее названии, в том, что она - семейная.
Древнее учреждение - семья - составляет сущность произведения Аксакова. Учреждение это пережило целые эпохи, пережило классовое строение человеческого общества, вошло в бесклассовое, социалистическое общество, и, наконец, в социализме оно, семейство, обрекается не на гибель, но на прогресс и развитие..."
Интересно, кто первый обратил на неё внимание и когда? Следующее переиздание повести в 1949 году содержит такое гнусное предисловие некого Н. Онуфриева, что его вполне можно сравнить с политическим доносом (тоже документ истории своего рода)
https://arch.rgdb.ru/xmlui/handle/123456789/31585#page/0/mode/2up
Платонов ничего не пишет об иллюстрациях, специально выполненных для этого издания в Детиздате Д.Шмариновым. По моему глубокому убеждению именно они повлияли на его открытия и откровения о древнем институте семьи - так ярко читается в рисунках модель семейной ячейки, семейственность, преемственность поколений. Графическая модель дворянских гнёзд России.
Жаль, что не написал, но ведь понял, и воплотил в литературное слово, которое зажгло сердца многих - и будет зажигать в дальнейшем.
И ведь какая судьба! Вскоре Платонов оказался в Уфе в эвакуации, и именно на родине Багрова-внука прочитал свою статью уже в журнале. И не знал, что художник- иллюстратор повести Дементий Шмаринов мистически связан с Уфой. В книге "Годы жизни и работы", вышедшей в Москве в 1989 году художник рассказал о своих детских годах, проведённых в Уфе в 1910-е годы и работе над иллюстрациями к повести:
"Большую радость принесло мне иллюстрирование "Детских годов Багрова-внука" С.Аксакова, книги редкой искренности и силы поэтического чувства. Я обращался к ней трижды в своей жизни, выполнив в 1935 году иллюстрации для издательства "Молодая гвардия", затем вариант для издательства Детгиза и третий - для аксаковского Дома-музея в "Абрамцево". Хотелось вложить в эти рисунки свои детские впечатления о родных местах Аксакова, попытаться отождествить себя с героем повести - маленьким Багровым-внуком. Эта книжка стала первым опытом иллюстрирования русской классической прозы - той области, которая в последующие годы станет ведущей в моей творческой деятельности".
Здесь очень важно отметить слова о том, что это был первый опыт иллюстрирования русской классической прозы. Правда, одновременно он работал над иллюстрациями к произведениям Горького под непосредственным руководством самого писателя, больше похожим на диктат.
Как видим, наши иллюстрации к повести в элитном издательстве "Академия" тут не упомянуты - и были на то причины - именно в 1937 году издательство было расформировано (точнее, разгромлено), и о судьбе своих "выживших" рисунков он мог не знать.
Не упоминает Шмаринов и о своей работе над "Семейной хроникой" - о ней мы знаем теперь благодаря интервью с художником, опубликованном в книге Чванова "Если не будете как дети..."в 1990-м году:
-Почему Вы стали иллюстрировать именно Аксакова?Или, точнее, как Вы пришли к нему?
- Да очень просто, - засмеялся он. - Я ведь, как художник, из Аксакова и вышел. Вы, наверное, не знаете: моё детство прошло в Уфе. А в то время всё в ней жило Аксаковым. И первые книжки, какие помню, Аксакова. Помню, как миром строили Аксаковский народный дом. А буйное бельское половодье! Так же как маленький Серёжа, я смотрел на него с крутого берега. Я думаю, если не было бы такого простора с крутого бельского берега, может, не было бы Аксакова и Нестерова... На лошадях - в телеге, в пролётке - я объездил все окрестности Уфы, да разве только Уфы - пожалуй, всю Башкирию. Отец-то мой был земским агрономом... "Детские годы Багрова-внука", кажется, трижды выходили с моими иллюстрациями. Дважды - "Семейная хроника". Когда стал её иллюстрировать, думаю: с чего начать? Закрыл глаза. И вдруг передо мною моё уфимское детство: раннее утро, стадо коров на широкой улице, спускающееся к реке, такой была Уфа в начале века. Это детское видение и стало одной из иллюстраций...
***
http://www.aksakov.info/index.php?id=174
А.Т. Болотов и С.Т. Аксаков: о культурно-историческом контексте "Детской темы" в русской автобиографической прозе XVIII - XIX веков
За Сергеем Тимофеевичем Аксаковым прочно закрепилась репутация талантливого, но довольно архаичного писателя, так и не изумившего искушенных читателей-современников дерзким экспериментаторством, ошеломляющими своей новизной художественными открытиями и решениями. Однако ни близкое знакомство и творческие контакты с главными "беседчиками" Александром Семеновичем Шишковым и Гаврилой Романовичем Державиным, ни критичное отношение к просветительской философии и близость к славянофилам отнюдь не отменяют отчетливой и достаточно яркой новаторской природы его творчества. Напротив, тесная связь с лучшими традициями отечественной и зарубежной литературы диктует необходимость рассматривать С.Т.Аксакова не как сакраментального писателя-традиционалиста, но как тип "культурного писателя", вобравшего в себя, творчески переработавшего и освоившего многообразный философско-эстетический и художественный опыт нескольких литературных поколений. К настоящему времени научное осмысление творчества С.Т. Аксакова в контексте литературы XVIII - XIX веков уже имеет весьма прочные основы и доказало свою безусловную перспективность. Благодаря этому отрадному обстоятельству все сильнее ощущается настоятельная необходимость в поиске инновационных исследовательских подходов к научному освоению многожанрового наследия этого некогда практически забытого прозаика, поэта, драматурга.
Относительно новым и еще очень слабо разработанным направлением в исследовании творчества С.Т. Аксакова на сегодняшний день продолжает оставаться круг проблем и вопросов, связанных с детальной реконструкцией культурно-исторического контекста его отдельных сочинений и творческого наследия в целом. Данное замечание напрямую касается, в частности, такой первостепенно важной для Аксакова темы, как тема детства, неоднократно становившаяся предметом художественного изображения в его произведениях, в том числе и в одной из главных, хрестоматийных его книг - "Детские годы Багрова-внука".
Заметим попутно, что русская проза о детстве (в том числе и автобиографическая) достаточно активно изучается современными исследователями.
Можно говорить даже о существовании целых направлений в ее научном освоении. Однако авторы таких (в подавляющем большинстве весьма ценных) работ либо заняты по преимуществу изучением хронотопа и жанрового своеобразия анализируемых произведений, либо нацелены на выявление традиционных для темы детства образов, мотивов и архетипических ситуаций. При этом собственно культурологические аспекты "детской темы", как правило, остаются на периферии специального интереса историков отечественной литературы. Творчество Аксакова в этом смысле не является исключением. Не секрет, что еще не получил должной научной оценки и не подвергнут глубокому осмыслению тот факт, что детство биографического автора известной трилогии пришлось на годы и десятилетия, которые несли на себе четкий отпечаток происшедшей в XVIII веке педагогической революции, вызвавшей кардинальное изменение социокультурной ситуации в отношении к детству и ребенку.
Вот что пишет об этих значительных переменах Марина Роджеро, автор статьи "Воспитание" в недавно вышедшем историческом словаре "Мир Просвещения": "Еще одним важным завоеванием века Просвещения стало открытие детства, а точнее - его переоценка на основе сенсуализма и научной психологии. Прежний, традиционный взгляд на характер ребенка в основе своей был пессимистичным, а сама детская жизнь, легко обрывавшаяся и так же легко воспроизводившаяся в биологическом цикле Старого порядка, почти ничего не стоила. Первая фаза человеческой жизни считалась временной, переходной, из нее надо было как можно скорее выходить в стадию зрелости. Однако с течением времени на ребенка стали смотреть иначе: он превратился в объект особой заботы, одновременно и материальной, и моральной. Благодаря произведениям таких мыслителей, как Руссо и Кондильяк, с разных позиций готовивших этот идейный переворот, вполне сравнимый с революцией Коперника, Просвещение как бы заново открыло в ребенке чистоту, обаяние, жизненную энергию. "Нашествие детства на сферу чувств" (Ф. Арьес), безусловно, отразило в сфере культуры (в новых обычаях, менталитете, чувствах) те же процессы, которые наблюдались в демографическом поведении людей (снижение рождаемости и детской смертности). Люди придавали все большее значение личной жизни, а отношения между родителями и детьми становились все более эмоциональными" [5, 249].
Применительно к России последней четверти XVIII и первых десятилетий XIX века о разительных изменениях в общем стиле культуры на уровне бытового отношения к ребенку еще в советскую эпоху, в конце 70-х - начале 80-х годов ушедшего столетия, убедительно говорил и писал Ю.М. Лотман в своих "Беседах о русской культуре": "Стремление к "естественности" прежде всего оказало влияние на семью. Во всей Европе кормить грудью стало признаком нравственности, чертой хорошей матери. С этого же времени начали ценить ребенка, ценить детство.
Раньше в ребенке видели только маленького взрослого. Это очень заметно, например, по женской одежде. В начале XVIII века детской моды еще нет. Детей одевают в маленькие мундиры, шьют им маленькие, но по фасону - взрослые одежды. Считается, что у детей должен быть мир взрослых интересов, а само состояние детства - это то, что надо пробежать как можно скорее. Тот, кто задерживается в этом состоянии - тот митрофан, недоросль, тот недоразвит и глуп.
Но Руссо сказал однажды, что мир погиб бы, если бы каждый человек раз в жизни не был ребенком... И постепенно в культуру входит представление о том, что ребенок - это и есть нормальный человек. Появляется детская одежда, детская комната, возникает представление о том, что играть - это хорошо. Не только ребенка, но и взрослого, надо учить, играя. Учение с помощью розги противоречит природе.
Так в домашний быт вносятся отношения гуманности, уважения к ребенку" [4, 53 - 54].
Зародившиеся в эпоху Просвещения новейшие представления о самоценности детства как важного этапа в человеческой жизни, признание за ребенком естественного права на уважение со стороны взрослых с логической закономерностью привело к "открытию" темы детства отечественной словесностью. Постепенно оформилась и довольно разветвленная система литературных представлений о детстве, заметное место в которой занимает книга Аксакова о детских годах Багрова-внука.
Просветительские представления о ребенке, не утратившие своей принципиальной новизны и свежести и к середине XIX века, не в последнюю очередь определили авторскую стратегию Аксакова, предпринявшего попытку художественно воссоздать "довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений"[1, 15].
Культурологическая характерность индивидуально-авторского подхода Аксакова к решению поставленной творческой задачи проявляется с особенной наглядностью при сопоставлении его манеры ведения повествования о детстве своего героя с нарративной практикой Андрея Тимофеевича Болотова. Известный в свое время естествоиспытатель, агроном, натуралист, просветитель, тот вошел в историю русской культуры и литературы прежде всего, как автор чрезвычайно объемного по размеру (состоящего из 29 рукописных томов по 400 с небольшим страниц в каждом томе) и весьма широкого по хронологическому охвату материала труда под названием "Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков". Небольшие фрагменты этих мемуарно-автобиографических "записок" появились в 1858 году в журнале "Библиотека для чтения" и вызвали положительный отклик у Д.И. Писарева, особо отметившего "громадный повествовательный талант" Болотова. Отдельным изданием его мемуары впервые вышли в свет в 1871 - 1873 годах в виде четырехтомного приложения к журналу "Русская старина", подготовленному к печати известнейшим тогдашним знатоком русского XVIII века М.И. Семевским.
Нам неизвестны факты знакомства Аксакова с мемуарами Болотова. В данном случае не это важно. Первостепенный интерес для нас представляют принципиальные отличия в предложенных ими просветительских по духу интерпретацях отдельных сходных событий, происшедших с героями их автобиографических повествований в раннем детстве и якобы сохранившихся в их памяти.
Как уже подчеркивалось выше, весьма характерной для социокультурной ситуации рубежа XVIII - XIX веков стала нежная родительская (главным образом материнская) забота о здоровье ребенка. Эти новые бытовые веяния, вторгшиеся в традиционный уклад жизни дворянской семьи, получили художественное преломление в автобиографических повествованиях Аксакова и Болотова. В экспозиции рассказов о первых годах жизни своих героев, оба автора акцентно выделили (хотя и с разной степенью подробности разработали) мотив их счастливого избавления и спасения, или - точнее - благополучного выздоровления после смертельно опасных для жизни ребенка болезней. Вот как описывает Болотов трепетную заботу о нем родителей в первые годы его жизни: "О самом первом периоде моей жизни или о времени моего младенчества много говорить мне о себе нечего, ибо со мною не происходило ничего особливого, и сказать разве то, что воспитывали меня с особливым (подчеркнуто мною - С.С.) старанием и берегли, как порох в глазе, но тому и дивиться не можно. - Мать моя была уже не гораздо молода и детей более родить уже не надеялась, а сына ни одного еще живого не имела; все бывшие до меня умирали в самом еще младенчестве, следовательно, имела она причину опасаться, чтоб и со мною того же не сделалось, а особливо потому, что я с самого младенчества подвержен был многим болезненным припадкам, почему легко можно заключить, что жизнь моя была обоим родителям моим гораздо нужна и драгоценна" (подчеркнуто мною - С.С.) [3, 8, 9].
Гораздо более подробно и обстоятельно пишет о перипетиях продолжительной болезни главного героя своей книги Аксаков: "... я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я... Подле меня тревожно спит, без подушек и не раздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу...
Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыхание было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю - что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора - по несомненным медицинским признакам, а окружающие - по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли" [1, 17 - 19].
Даже самое беглое сопоставление двух приведенных отрывков дает отчетливое представление об отличительных особенностях и различной мотивации поведения родителей героев по отношению к больному ребенку. Родительская любовь небогатых Болотовых к своему единственному (!) сыну носит по преимуществу прагматично-рациональный характер: жизнь его для них "гораздо нужна" и, вероятно, поэтому "драгоценна". Впрочем, столь высокие представления о ценности жизни ребенка, трепетное попечение о его здоровье, раннее обучение грамоте не исключали периодического обращения родителей Болотова к традиционным мерам наказания ребенка за проступки - порке. Так воспоминание Болотова о неудавшейся попытке поплавать на доске по купеческой сажелке (то есть по искусственном пруду с напущенной в него рыбой) заканчивается признанием, что его и всех участников этой затеи "пересекли, и мне запрещено было более ходить в сад и играть с ними" [3, 21].
Что касается Аксакова, то повествуя о самоотверженности, с какой мать ухаживала за смертельно больным сыном, он сознательно противопоставил ее "восторженное присутствие духа" и непреклонное желание "спасти свое дитя" традиционной, патриархальной модели поведения матери в подобных ситуациях, буквально навязываемой Софье Николаевне ее дальней родственницей Чепруновой: "Матушка Софья Николаевна, - не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, - перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле Божией: положи дитя под образа, затепли свечечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все, что может, для моего спасенья, - и снова клала меня бесчувственного в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а сели и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханием - и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время. Так бывало не один раз" [1, 19 - 20].
И последнее наблюдение. В памяти Болотова в основном сохранились воспоминания о мальчишеских проказах, напастях и курьезных приключениях его детства: о поломке карманных часов отца; о ружье, выстрелившем во время осмотра устройства замка; о прыжке с понесшейся во всю прыть маленькой необъезженной лошадки, из-за чего мальчик чуть не попал в самое "бучило"(омут); об обмороке при стрельбе из пушек и т.п. Фенологические же зарисовки Болотова, считающегося "первым из русских мемуаристов, философски обосновавшим необходимость гармонии человека и природы" [2, 90], относятся уже к зрелому периоду его жизни. Что касается Аксакова, то открытие мира начинается у Сережи Багрова с пробуждения любви к миру природы, где "всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие" [1, 22] и постоянно то пересекается, то идет параллельно с постижением сложных хитросплетений взаимоотношений между людьми.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука. Уфа, 1977.
2. Антюхов А.В. Истоки русской фенологии в дворянских записках восемнадцатого столетия // Научные доклады высшей школы. Филологические науки.- 2003. № 1.
3. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. В 3 т. Т. 1: 1738 - 1759.- М., 1993.
4. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).- СПб., 1994.
5. Мир Просвещения: Исторический словарь.- М., 2003.
САЛОВА С.А.,
доктор филол. наук БашГУ
По сравнению с тем, что было сказано о повести до этого - действительно великий шаг вперёд к пониманию того, что хотел сказать Аксаков:
"В «Семейной хронике» Аксакова читателя привлекает точное, словно прозрачное, изображение старинной, обильной природы и медленная, задумчивая, внешне незлобивая жизнь патриархального, семейного человека среди этой старинной природы. Эта увлекающая, временами прозрачно-чувствительная, временами яростно-страстная картина патриархального мира и является обычно предметом интереса читателей. Но разве именно эта картина или эта идея природы составляет смысл и ценность всей «Семейной хроники» Аксакова и книги «Детские годы Багрова-внука» в особенности? Нет, не в этом. Главный, центральный смысл хроники указывается в ее названии, в том, что она - семейная.
Древнее учреждение - семья - составляет сущность произведения Аксакова. Учреждение это пережило целые эпохи, пережило классовое строение человеческого общества, вошло в бесклассовое, социалистическое общество, и, наконец, в социализме оно, семейство, обрекается не на гибель, но на прогресс и развитие..."
Интересно, кто первый обратил на неё внимание и когда? Следующее переиздание повести в 1949 году содержит такое гнусное предисловие некого Н. Онуфриева, что его вполне можно сравнить с политическим доносом (тоже документ истории своего рода)
https://arch.rgdb.ru/xmlui/handle/123456789/31585#page/0/mode/2up
Платонов ничего не пишет об иллюстрациях, специально выполненных для этого издания в Детиздате Д.Шмариновым. По моему глубокому убеждению именно они повлияли на его открытия и откровения о древнем институте семьи - так ярко читается в рисунках модель семейной ячейки, семейственность, преемственность поколений. Графическая модель дворянских гнёзд России.
Жаль, что не написал, но ведь понял, и воплотил в литературное слово, которое зажгло сердца многих - и будет зажигать в дальнейшем.
И ведь какая судьба! Вскоре Платонов оказался в Уфе в эвакуации, и именно на родине Багрова-внука прочитал свою статью уже в журнале. И не знал, что художник- иллюстратор повести Дементий Шмаринов мистически связан с Уфой. В книге "Годы жизни и работы", вышедшей в Москве в 1989 году художник рассказал о своих детских годах, проведённых в Уфе в 1910-е годы и работе над иллюстрациями к повести:
"Большую радость принесло мне иллюстрирование "Детских годов Багрова-внука" С.Аксакова, книги редкой искренности и силы поэтического чувства. Я обращался к ней трижды в своей жизни, выполнив в 1935 году иллюстрации для издательства "Молодая гвардия", затем вариант для издательства Детгиза и третий - для аксаковского Дома-музея в "Абрамцево". Хотелось вложить в эти рисунки свои детские впечатления о родных местах Аксакова, попытаться отождествить себя с героем повести - маленьким Багровым-внуком. Эта книжка стала первым опытом иллюстрирования русской классической прозы - той области, которая в последующие годы станет ведущей в моей творческой деятельности".
Здесь очень важно отметить слова о том, что это был первый опыт иллюстрирования русской классической прозы. Правда, одновременно он работал над иллюстрациями к произведениям Горького под непосредственным руководством самого писателя, больше похожим на диктат.
Как видим, наши иллюстрации к повести в элитном издательстве "Академия" тут не упомянуты - и были на то причины - именно в 1937 году издательство было расформировано (точнее, разгромлено), и о судьбе своих "выживших" рисунков он мог не знать.
Не упоминает Шмаринов и о своей работе над "Семейной хроникой" - о ней мы знаем теперь благодаря интервью с художником, опубликованном в книге Чванова "Если не будете как дети..."в 1990-м году:
-Почему Вы стали иллюстрировать именно Аксакова?Или, точнее, как Вы пришли к нему?
- Да очень просто, - засмеялся он. - Я ведь, как художник, из Аксакова и вышел. Вы, наверное, не знаете: моё детство прошло в Уфе. А в то время всё в ней жило Аксаковым. И первые книжки, какие помню, Аксакова. Помню, как миром строили Аксаковский народный дом. А буйное бельское половодье! Так же как маленький Серёжа, я смотрел на него с крутого берега. Я думаю, если не было бы такого простора с крутого бельского берега, может, не было бы Аксакова и Нестерова... На лошадях - в телеге, в пролётке - я объездил все окрестности Уфы, да разве только Уфы - пожалуй, всю Башкирию. Отец-то мой был земским агрономом... "Детские годы Багрова-внука", кажется, трижды выходили с моими иллюстрациями. Дважды - "Семейная хроника". Когда стал её иллюстрировать, думаю: с чего начать? Закрыл глаза. И вдруг передо мною моё уфимское детство: раннее утро, стадо коров на широкой улице, спускающееся к реке, такой была Уфа в начале века. Это детское видение и стало одной из иллюстраций...
***
http://www.aksakov.info/index.php?id=174
А.Т. Болотов и С.Т. Аксаков: о культурно-историческом контексте "Детской темы" в русской автобиографической прозе XVIII - XIX веков
За Сергеем Тимофеевичем Аксаковым прочно закрепилась репутация талантливого, но довольно архаичного писателя, так и не изумившего искушенных читателей-современников дерзким экспериментаторством, ошеломляющими своей новизной художественными открытиями и решениями. Однако ни близкое знакомство и творческие контакты с главными "беседчиками" Александром Семеновичем Шишковым и Гаврилой Романовичем Державиным, ни критичное отношение к просветительской философии и близость к славянофилам отнюдь не отменяют отчетливой и достаточно яркой новаторской природы его творчества. Напротив, тесная связь с лучшими традициями отечественной и зарубежной литературы диктует необходимость рассматривать С.Т.Аксакова не как сакраментального писателя-традиционалиста, но как тип "культурного писателя", вобравшего в себя, творчески переработавшего и освоившего многообразный философско-эстетический и художественный опыт нескольких литературных поколений. К настоящему времени научное осмысление творчества С.Т. Аксакова в контексте литературы XVIII - XIX веков уже имеет весьма прочные основы и доказало свою безусловную перспективность. Благодаря этому отрадному обстоятельству все сильнее ощущается настоятельная необходимость в поиске инновационных исследовательских подходов к научному освоению многожанрового наследия этого некогда практически забытого прозаика, поэта, драматурга.
Относительно новым и еще очень слабо разработанным направлением в исследовании творчества С.Т. Аксакова на сегодняшний день продолжает оставаться круг проблем и вопросов, связанных с детальной реконструкцией культурно-исторического контекста его отдельных сочинений и творческого наследия в целом. Данное замечание напрямую касается, в частности, такой первостепенно важной для Аксакова темы, как тема детства, неоднократно становившаяся предметом художественного изображения в его произведениях, в том числе и в одной из главных, хрестоматийных его книг - "Детские годы Багрова-внука".
Заметим попутно, что русская проза о детстве (в том числе и автобиографическая) достаточно активно изучается современными исследователями.
Можно говорить даже о существовании целых направлений в ее научном освоении. Однако авторы таких (в подавляющем большинстве весьма ценных) работ либо заняты по преимуществу изучением хронотопа и жанрового своеобразия анализируемых произведений, либо нацелены на выявление традиционных для темы детства образов, мотивов и архетипических ситуаций. При этом собственно культурологические аспекты "детской темы", как правило, остаются на периферии специального интереса историков отечественной литературы. Творчество Аксакова в этом смысле не является исключением. Не секрет, что еще не получил должной научной оценки и не подвергнут глубокому осмыслению тот факт, что детство биографического автора известной трилогии пришлось на годы и десятилетия, которые несли на себе четкий отпечаток происшедшей в XVIII веке педагогической революции, вызвавшей кардинальное изменение социокультурной ситуации в отношении к детству и ребенку.
Вот что пишет об этих значительных переменах Марина Роджеро, автор статьи "Воспитание" в недавно вышедшем историческом словаре "Мир Просвещения": "Еще одним важным завоеванием века Просвещения стало открытие детства, а точнее - его переоценка на основе сенсуализма и научной психологии. Прежний, традиционный взгляд на характер ребенка в основе своей был пессимистичным, а сама детская жизнь, легко обрывавшаяся и так же легко воспроизводившаяся в биологическом цикле Старого порядка, почти ничего не стоила. Первая фаза человеческой жизни считалась временной, переходной, из нее надо было как можно скорее выходить в стадию зрелости. Однако с течением времени на ребенка стали смотреть иначе: он превратился в объект особой заботы, одновременно и материальной, и моральной. Благодаря произведениям таких мыслителей, как Руссо и Кондильяк, с разных позиций готовивших этот идейный переворот, вполне сравнимый с революцией Коперника, Просвещение как бы заново открыло в ребенке чистоту, обаяние, жизненную энергию. "Нашествие детства на сферу чувств" (Ф. Арьес), безусловно, отразило в сфере культуры (в новых обычаях, менталитете, чувствах) те же процессы, которые наблюдались в демографическом поведении людей (снижение рождаемости и детской смертности). Люди придавали все большее значение личной жизни, а отношения между родителями и детьми становились все более эмоциональными" [5, 249].
Применительно к России последней четверти XVIII и первых десятилетий XIX века о разительных изменениях в общем стиле культуры на уровне бытового отношения к ребенку еще в советскую эпоху, в конце 70-х - начале 80-х годов ушедшего столетия, убедительно говорил и писал Ю.М. Лотман в своих "Беседах о русской культуре": "Стремление к "естественности" прежде всего оказало влияние на семью. Во всей Европе кормить грудью стало признаком нравственности, чертой хорошей матери. С этого же времени начали ценить ребенка, ценить детство.
Раньше в ребенке видели только маленького взрослого. Это очень заметно, например, по женской одежде. В начале XVIII века детской моды еще нет. Детей одевают в маленькие мундиры, шьют им маленькие, но по фасону - взрослые одежды. Считается, что у детей должен быть мир взрослых интересов, а само состояние детства - это то, что надо пробежать как можно скорее. Тот, кто задерживается в этом состоянии - тот митрофан, недоросль, тот недоразвит и глуп.
Но Руссо сказал однажды, что мир погиб бы, если бы каждый человек раз в жизни не был ребенком... И постепенно в культуру входит представление о том, что ребенок - это и есть нормальный человек. Появляется детская одежда, детская комната, возникает представление о том, что играть - это хорошо. Не только ребенка, но и взрослого, надо учить, играя. Учение с помощью розги противоречит природе.
Так в домашний быт вносятся отношения гуманности, уважения к ребенку" [4, 53 - 54].
Зародившиеся в эпоху Просвещения новейшие представления о самоценности детства как важного этапа в человеческой жизни, признание за ребенком естественного права на уважение со стороны взрослых с логической закономерностью привело к "открытию" темы детства отечественной словесностью. Постепенно оформилась и довольно разветвленная система литературных представлений о детстве, заметное место в которой занимает книга Аксакова о детских годах Багрова-внука.
Просветительские представления о ребенке, не утратившие своей принципиальной новизны и свежести и к середине XIX века, не в последнюю очередь определили авторскую стратегию Аксакова, предпринявшего попытку художественно воссоздать "довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений"[1, 15].
Культурологическая характерность индивидуально-авторского подхода Аксакова к решению поставленной творческой задачи проявляется с особенной наглядностью при сопоставлении его манеры ведения повествования о детстве своего героя с нарративной практикой Андрея Тимофеевича Болотова. Известный в свое время естествоиспытатель, агроном, натуралист, просветитель, тот вошел в историю русской культуры и литературы прежде всего, как автор чрезвычайно объемного по размеру (состоящего из 29 рукописных томов по 400 с небольшим страниц в каждом томе) и весьма широкого по хронологическому охвату материала труда под названием "Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков". Небольшие фрагменты этих мемуарно-автобиографических "записок" появились в 1858 году в журнале "Библиотека для чтения" и вызвали положительный отклик у Д.И. Писарева, особо отметившего "громадный повествовательный талант" Болотова. Отдельным изданием его мемуары впервые вышли в свет в 1871 - 1873 годах в виде четырехтомного приложения к журналу "Русская старина", подготовленному к печати известнейшим тогдашним знатоком русского XVIII века М.И. Семевским.
Нам неизвестны факты знакомства Аксакова с мемуарами Болотова. В данном случае не это важно. Первостепенный интерес для нас представляют принципиальные отличия в предложенных ими просветительских по духу интерпретацях отдельных сходных событий, происшедших с героями их автобиографических повествований в раннем детстве и якобы сохранившихся в их памяти.
Как уже подчеркивалось выше, весьма характерной для социокультурной ситуации рубежа XVIII - XIX веков стала нежная родительская (главным образом материнская) забота о здоровье ребенка. Эти новые бытовые веяния, вторгшиеся в традиционный уклад жизни дворянской семьи, получили художественное преломление в автобиографических повествованиях Аксакова и Болотова. В экспозиции рассказов о первых годах жизни своих героев, оба автора акцентно выделили (хотя и с разной степенью подробности разработали) мотив их счастливого избавления и спасения, или - точнее - благополучного выздоровления после смертельно опасных для жизни ребенка болезней. Вот как описывает Болотов трепетную заботу о нем родителей в первые годы его жизни: "О самом первом периоде моей жизни или о времени моего младенчества много говорить мне о себе нечего, ибо со мною не происходило ничего особливого, и сказать разве то, что воспитывали меня с особливым (подчеркнуто мною - С.С.) старанием и берегли, как порох в глазе, но тому и дивиться не можно. - Мать моя была уже не гораздо молода и детей более родить уже не надеялась, а сына ни одного еще живого не имела; все бывшие до меня умирали в самом еще младенчестве, следовательно, имела она причину опасаться, чтоб и со мною того же не сделалось, а особливо потому, что я с самого младенчества подвержен был многим болезненным припадкам, почему легко можно заключить, что жизнь моя была обоим родителям моим гораздо нужна и драгоценна" (подчеркнуто мною - С.С.) [3, 8, 9].
Гораздо более подробно и обстоятельно пишет о перипетиях продолжительной болезни главного героя своей книги Аксаков: "... я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я... Подле меня тревожно спит, без подушек и не раздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу...
Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыхание было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю - что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора - по несомненным медицинским признакам, а окружающие - по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно. Страданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли" [1, 17 - 19].
Даже самое беглое сопоставление двух приведенных отрывков дает отчетливое представление об отличительных особенностях и различной мотивации поведения родителей героев по отношению к больному ребенку. Родительская любовь небогатых Болотовых к своему единственному (!) сыну носит по преимуществу прагматично-рациональный характер: жизнь его для них "гораздо нужна" и, вероятно, поэтому "драгоценна". Впрочем, столь высокие представления о ценности жизни ребенка, трепетное попечение о его здоровье, раннее обучение грамоте не исключали периодического обращения родителей Болотова к традиционным мерам наказания ребенка за проступки - порке. Так воспоминание Болотова о неудавшейся попытке поплавать на доске по купеческой сажелке (то есть по искусственном пруду с напущенной в него рыбой) заканчивается признанием, что его и всех участников этой затеи "пересекли, и мне запрещено было более ходить в сад и играть с ними" [3, 21].
Что касается Аксакова, то повествуя о самоотверженности, с какой мать ухаживала за смертельно больным сыном, он сознательно противопоставил ее "восторженное присутствие духа" и непреклонное желание "спасти свое дитя" традиционной, патриархальной модели поведения матери в подобных ситуациях, буквально навязываемой Софье Николаевне ее дальней родственницей Чепруновой: "Матушка Софья Николаевна, - не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, - перестань ты мучить свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле Божией: положи дитя под образа, затепли свечечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все, что может, для моего спасенья, - и снова клала меня бесчувственного в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а сели и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханием - и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время. Так бывало не один раз" [1, 19 - 20].
И последнее наблюдение. В памяти Болотова в основном сохранились воспоминания о мальчишеских проказах, напастях и курьезных приключениях его детства: о поломке карманных часов отца; о ружье, выстрелившем во время осмотра устройства замка; о прыжке с понесшейся во всю прыть маленькой необъезженной лошадки, из-за чего мальчик чуть не попал в самое "бучило"(омут); об обмороке при стрельбе из пушек и т.п. Фенологические же зарисовки Болотова, считающегося "первым из русских мемуаристов, философски обосновавшим необходимость гармонии человека и природы" [2, 90], относятся уже к зрелому периоду его жизни. Что касается Аксакова, то открытие мира начинается у Сережи Багрова с пробуждения любви к миру природы, где "всякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие" [1, 22] и постоянно то пересекается, то идет параллельно с постижением сложных хитросплетений взаимоотношений между людьми.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аксаков С.Т. Детские годы Багрова-внука. Уфа, 1977.
2. Антюхов А.В. Истоки русской фенологии в дворянских записках восемнадцатого столетия // Научные доклады высшей школы. Филологические науки.- 2003. № 1.
3. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. В 3 т. Т. 1: 1738 - 1759.- М., 1993.
4. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века).- СПб., 1994.
5. Мир Просвещения: Исторический словарь.- М., 2003.
САЛОВА С.А.,
доктор филол. наук БашГУ