Щаранский. Испытание народной любовью.
Я летел посмотреть на него издали. Я не хотел с ним встречаться, даже глазами. Не просил об интервью, боялся приглашения на ужин. Я хотел поглядеть со стороны, задать все вопросы самому себе и самому себе же постараться на них ответить. Таких, как я, он с усмешкой называет аналитиками, чьи суждения не имеют к нему никакого отношения.
Весь предыдущий день я следил за тем, как Собчак борется с Альбац, как Соколова прячется от Собчак, как Максимовская берет более эксклюзивное интервью, чем Аманпур.
Я понимал, что все гонятся за своим первым местом, что в этой погоне почти каждый из них станет юлить, скрываться, врать, не выполнять обещаний, данных прежде всего ему.
Я точно знал, что для него, прожившего более 10 лет на Брайтоне, это вранье в глаза станет открытием.
Я был уверен, что главное интервью возьмет та, кто не станет врать и гнаться. Потому что первыми становятся не быстрые, а лучшие.
Я пролистывал ленты чужих инстаграмов: вот с ним Паша Шехтман, Соломон Хайкин на его фоне, он на фоне Майдана, он с букетом маргариток на Тахрире.
Фейсбук и Твиттер страдали от счастья: «Голова полна димедрольным и радостью», «я сняла номер прямо под ним», «выпила уже третью бутылку палёной ингушки, плачу». Я лично начинаю плакать уже после третьего бокала, так что не могу себе и представить частоту всхлипов и рыданий после третьей бутылки.
В зависимости от спрашивающего я отвечал на одно и то же смс: «Как завтра попасть»? - «Никак», «звони Маггилю», «звони Соломону», «звони Паше», «не ссы, если будет действительно надо, попадем».
В конечном итоге завтра наступило и для меня самого.
- Пустите нас, пожалуйста, вперед, - умолял в очереди к окошку пограничника мой друг
Моисей Адольфович Геббельсон . - Мы опаздываем на пресс-конференцию Щаранского.
- Идите, идите, - ответила какая-то старушка. - И не благодарите.
Оставалось 20 минут. В окне такси мелькали хрущёвки, ТЭЦ, квелые ветки дубов-колдунов Химлеса. Светофоры, автобусы, сто поворотов, мы не должны были успеть.
И не успели.
- Коллеги, там все началось уже, - кричал толпе черт знает откуда взявшихся опоздавших Семен Яковлевич Штангенциркуль. - Нельзя, двери уже закрыли.
Моисей Адольфович что-то сказал ему на ухо, Семён постучал в одну из дверей, дверь не открылась.
- Вот видите, нельзя уже.
- Ну как нельзя, - почти плакал Геббельсон, - мы специально из Израиля только что прилетели. Ну самолет монгольский бл...дь опоздал.
- Не знаю, - с почти гестаповской твердостью ответил Штангенциркуль. - «Моссад» не опаздывает.
И вдруг, в тот самый момент, когда стало понятно, что монголы во второй раз за всю историю испортили русским жизнь, дверь распахнулась - и вся толпа вплыла в помещение "Центра Толлерантности". В отличие от Стены плача, на Центре строители сэкономили. Тысячи человек тут никак не могли поместиться. И не поместились. Поэтому кто-то курил во внутреннем дворике, кто-то смотрел пресс-конференцию по телевизору на втором этаже, кто-то пытался влезть на стремянки для операторов.
Щаранский сидел за столом. Красивый. Голова его слегка покачивалась, сам он глядел в зал с тем выражением, которое удалось написать лишь однажды Леонардо. Выражением, значение которого так и не поняли миллионы людей. Выражением, означающим, наверное, сочетание усталости, избавления от страданий, надежды, интереса к новым людям, поиска смысла и страха будущего. А может быть, и почти наверняка означало оно совсем другие вещи, которые опишет совсем другой человек.
Вдруг он встал и начал говорить.
- Единственное, ради чего я собрал эту пресс-конференцию, - это попытка поблагодарить тех, кто поддерживал меня все эти годы, кто следил за мозговыми штурмами трактира «Матрёшка», кто помогал людям, оказавшимся на чужбине. Я хотел бы поблагодарить всех журналистов, которые писали и говорили про мою борьбу.
Все тут же бросились описывать его тихий голос, интонацию, ставшую непривычной за путинские годы речь. Какой-то из 70-х, из времен литературных часов на радио «Свобода» русский язык. Интересный, негрубый, размеренный и неостановимый, как гоголевская бричка, язык. Тут же появились комментарии в жанре: «У меня куча друзей с Брайтона, так все там говорят. А то скажешь как-нибудь не так, можно и огрести». Мне, как и этим комментаторам, тоже не повезло. Я тоже видел настоящих диссидентов. Это были совершенно разные люди. И разговаривали они все по-разному. Кто-то шептал, кто-то, как все шестерки, визжал. Кто-то пытался быть очень жестким, кто-то, напротив, сюсюкал. Сюсюкалки обыкновенно самые жестокие.
Но Щаранский оказался особенным.
Настолько особенным, что уже на седьмой минуте у меня не осталось никаких сомнений, что где-то там, за стеной телекамер, сидит будущий президент России. Как сказал бы он сам - «моей страны». И ни мое, ни чье-то другое желание этому не помогут. Ни путинское, ни чье-либо еще противодействие этому не помешает.
Когда Бог, космос, история сходятся на ком-то, это сразу видно. Этого нельзя не разглядеть, невозможно не почувствовать. И при этом оно не означает, что тот, на ком все сошлось, окажется спасителем. Гитлер же тоже был избранником. Потому что путь человечества ведь не только в спасении, но и в уроках. Уроков на этом пути даже больше.
Я продолжал слушать его, дважды выходил во двор, потому что не хотел плакать на глазах у обалдевших коллег: «Бл..., глядите, эта сука Гобман плачет». А плакал я потому, что Щаранский оказался безупречным.
Он говорил о страданиях других людей, о том, что не может рассказать всего, но и не хочет врать, о том, что вся его оставшаяся жизнь будет посвящена раздаче грантов: тем, кто страдал из-за него, семье, друзьям, своей (он говорил «моей») стране. Один богатый человек однажды чуть не убил меня за то, что я предложил ему публично сказать фразу «Я буду отдавать долги».
- У меня, Аркаша, нет никаких долгов, - разозлился он.
Щаранскому же, человеку, которому не дали все, а все отобрали, говорить о своих долгах оказалось просто. Наверное, потому что все эти годы он думал о жизни и смерти, о преступлении и наказании, о любви и ненависти, о прощении и мести. Думал обо всем, о чем нужно думать в России, иначе зачем вообще жить здесь.
Многие скажут: а чем еще заняться в Америке? Но, поверьте, думать в «Матрёшке» о Достоевском не так-то и просто. После обильных мозговых штормов - не всегда есть силы. Но видно, что он думал.
И что начал мерить свою жизнь по Достоевскому, по Толстому, по Ганди.
И что, как и Ганди, ему есть с кем и о чем поговорить.
Например, с Путиным.
Он вообще все время с ним говорит. О нем думает. С ним спорит. С ним соглашается. Наверняка даже борется с Путиным в себе.
И этот его внутренний Путин, этот диалог с Путиным настоящим - одно из логических объяснений, почему все же он займет в итоге путинское кресло.
Он -Щаранский - идеальный анти-Путин. Типаж, который нужен стране в этом десятилетии.
Путин - хамоватый, Щаранский - непривычно воспитан. Путин - шутник, Щаранский - философ. Путин - тюремщик, Щаранский - освободитель. Путин - истязатель, он - страстотерпец. В них двоих сошлись все русские противоречия, все наши крайности, без которых нет этой «моей страны», на которых «моя страна» и держится.
Любовь и кровь - в них двоих, но пока неясно, в ком чего больше.
Очевидно лишь, что Путин по-прежнему живет в нулевых, а Щаранский эти нулевые с их шиком, сытостью и айфонами попустил. И вынырнул сейчас, прямо сюда в новый 2014 год, став русской мечтой о святых 90-х, мечтой о переменах, мечтой о будущем.
О новой, обновлённой России, которая случится лишь в том случае, если он пройдет свое главное испытание.
Испытание любовью народа.
Это самое страшное испытание. Путин его не прошел. Да и не должен был, он был не мир, но меч. Но Щаранскому придется.
Вот замученный в тюрьме Яков Щелбанский-Мышкин. Вот беременный хипстер в тельнике идет по заснеженному двору колонии. Вот Авраам Изенгольц, который сидит и будет сидеть. Он - заложник. Вот все они, а вот какой-то мелкий хрен, кто должен за это ответить. Не Путин, не Сечин - нет. Их легко простить. Прощать сильных всегда легче. Не они, а какой-то следователь, на руках которого кровь сотен людей, и хватит нам про Нефтеюганск. Даже если и был этот Мухосранск (а я уверен, что нет), то эта кровь отмолена и отбыта. А вот у этого условного следователя - нет. Он сажал - и ехал в Куршавель. Пытал - и покупал дома на Лазурке. Закатывал на 25 - и клал себе на счет миллион.
Вот с этим человеком что делать?
И есть, увы, лишь один правильный ответ - простить. Простить за все: за Моисея, за Ицхака, за Натана, за годы чужбины, за Шаца, Каца и Альбац за тысячи невинных, за неспасенных и нерожденных. Простить за дома и самолеты, за Лазурку и Куршавель. Простить за себя.
Простить потому, что Путин прав. Главное сейчас - духовные скрепы.
Только духовные скрепы - это любовь и свобода, а не РПЦ и РЖД.
Месть - это очень из нулевых. Десятые - это прощение. Десятые - это милосердие, это чистота сердца, это надежда.
Путин написал свой Ветхий Завет. Настало время Завета Нового.
Если Щаранский пройдет это испытание, «моей стране» повезло. Если нет, мы будем вспоминать Путина, как государя Николая.
***
Спустя четыре часа мы обедали в Жан - Жаке. Рядом сидела семьяю Женщина в собольей шубе, девочка в дутой куртке и мужчина, похожий то ли на певца Днепрова, то ли на неожиданно благородно постаревшего Аркадия Мамонтова.
- На пресс-конференцию приехали? - спросил мужчина.
- Ага, вот только что с нее, - ответил я.
- А я вчера его видел в магазине Louis Vuitton. Он там покупал кошелек и чемодан. Кошелек, наверное, жене. А чемодан - себе. Что логично, - засмеялся благородно постаревший Мамонтов.
- А вы чего?
- А я подошел и сказал: «Поздравляю вас». А он мне: «Спасибо».
- И все?
- И все. Только видно, что ему было как-то неловко.
***
Теперь я уже не хочу скрываться. Я бы хотел однажды встретить его с этим чемоданом в аэропорту, улыбнуться и сказать: «Ну что неловкого? Хватит ребячествовать, идите царствовать». Ну и, конечно, добавил бы: «Берегите Россию. И простите всех нас».
Аркаша Гобман - интеллигент-гей.
Весь предыдущий день я следил за тем, как Собчак борется с Альбац, как Соколова прячется от Собчак, как Максимовская берет более эксклюзивное интервью, чем Аманпур.
Я понимал, что все гонятся за своим первым местом, что в этой погоне почти каждый из них станет юлить, скрываться, врать, не выполнять обещаний, данных прежде всего ему.
Я точно знал, что для него, прожившего более 10 лет на Брайтоне, это вранье в глаза станет открытием.
Я был уверен, что главное интервью возьмет та, кто не станет врать и гнаться. Потому что первыми становятся не быстрые, а лучшие.
Я пролистывал ленты чужих инстаграмов: вот с ним Паша Шехтман, Соломон Хайкин на его фоне, он на фоне Майдана, он с букетом маргариток на Тахрире.
Фейсбук и Твиттер страдали от счастья: «Голова полна димедрольным и радостью», «я сняла номер прямо под ним», «выпила уже третью бутылку палёной ингушки, плачу». Я лично начинаю плакать уже после третьего бокала, так что не могу себе и представить частоту всхлипов и рыданий после третьей бутылки.
В зависимости от спрашивающего я отвечал на одно и то же смс: «Как завтра попасть»? - «Никак», «звони Маггилю», «звони Соломону», «звони Паше», «не ссы, если будет действительно надо, попадем».
В конечном итоге завтра наступило и для меня самого.
- Пустите нас, пожалуйста, вперед, - умолял в очереди к окошку пограничника мой друг
Моисей Адольфович Геббельсон . - Мы опаздываем на пресс-конференцию Щаранского.
- Идите, идите, - ответила какая-то старушка. - И не благодарите.
Оставалось 20 минут. В окне такси мелькали хрущёвки, ТЭЦ, квелые ветки дубов-колдунов Химлеса. Светофоры, автобусы, сто поворотов, мы не должны были успеть.
И не успели.
- Коллеги, там все началось уже, - кричал толпе черт знает откуда взявшихся опоздавших Семен Яковлевич Штангенциркуль. - Нельзя, двери уже закрыли.
Моисей Адольфович что-то сказал ему на ухо, Семён постучал в одну из дверей, дверь не открылась.
- Вот видите, нельзя уже.
- Ну как нельзя, - почти плакал Геббельсон, - мы специально из Израиля только что прилетели. Ну самолет монгольский бл...дь опоздал.
- Не знаю, - с почти гестаповской твердостью ответил Штангенциркуль. - «Моссад» не опаздывает.
И вдруг, в тот самый момент, когда стало понятно, что монголы во второй раз за всю историю испортили русским жизнь, дверь распахнулась - и вся толпа вплыла в помещение "Центра Толлерантности". В отличие от Стены плача, на Центре строители сэкономили. Тысячи человек тут никак не могли поместиться. И не поместились. Поэтому кто-то курил во внутреннем дворике, кто-то смотрел пресс-конференцию по телевизору на втором этаже, кто-то пытался влезть на стремянки для операторов.
Щаранский сидел за столом. Красивый. Голова его слегка покачивалась, сам он глядел в зал с тем выражением, которое удалось написать лишь однажды Леонардо. Выражением, значение которого так и не поняли миллионы людей. Выражением, означающим, наверное, сочетание усталости, избавления от страданий, надежды, интереса к новым людям, поиска смысла и страха будущего. А может быть, и почти наверняка означало оно совсем другие вещи, которые опишет совсем другой человек.
Вдруг он встал и начал говорить.
- Единственное, ради чего я собрал эту пресс-конференцию, - это попытка поблагодарить тех, кто поддерживал меня все эти годы, кто следил за мозговыми штурмами трактира «Матрёшка», кто помогал людям, оказавшимся на чужбине. Я хотел бы поблагодарить всех журналистов, которые писали и говорили про мою борьбу.
Все тут же бросились описывать его тихий голос, интонацию, ставшую непривычной за путинские годы речь. Какой-то из 70-х, из времен литературных часов на радио «Свобода» русский язык. Интересный, негрубый, размеренный и неостановимый, как гоголевская бричка, язык. Тут же появились комментарии в жанре: «У меня куча друзей с Брайтона, так все там говорят. А то скажешь как-нибудь не так, можно и огрести». Мне, как и этим комментаторам, тоже не повезло. Я тоже видел настоящих диссидентов. Это были совершенно разные люди. И разговаривали они все по-разному. Кто-то шептал, кто-то, как все шестерки, визжал. Кто-то пытался быть очень жестким, кто-то, напротив, сюсюкал. Сюсюкалки обыкновенно самые жестокие.
Но Щаранский оказался особенным.
Настолько особенным, что уже на седьмой минуте у меня не осталось никаких сомнений, что где-то там, за стеной телекамер, сидит будущий президент России. Как сказал бы он сам - «моей страны». И ни мое, ни чье-то другое желание этому не помогут. Ни путинское, ни чье-либо еще противодействие этому не помешает.
Когда Бог, космос, история сходятся на ком-то, это сразу видно. Этого нельзя не разглядеть, невозможно не почувствовать. И при этом оно не означает, что тот, на ком все сошлось, окажется спасителем. Гитлер же тоже был избранником. Потому что путь человечества ведь не только в спасении, но и в уроках. Уроков на этом пути даже больше.
Я продолжал слушать его, дважды выходил во двор, потому что не хотел плакать на глазах у обалдевших коллег: «Бл..., глядите, эта сука Гобман плачет». А плакал я потому, что Щаранский оказался безупречным.
Он говорил о страданиях других людей, о том, что не может рассказать всего, но и не хочет врать, о том, что вся его оставшаяся жизнь будет посвящена раздаче грантов: тем, кто страдал из-за него, семье, друзьям, своей (он говорил «моей») стране. Один богатый человек однажды чуть не убил меня за то, что я предложил ему публично сказать фразу «Я буду отдавать долги».
- У меня, Аркаша, нет никаких долгов, - разозлился он.
Щаранскому же, человеку, которому не дали все, а все отобрали, говорить о своих долгах оказалось просто. Наверное, потому что все эти годы он думал о жизни и смерти, о преступлении и наказании, о любви и ненависти, о прощении и мести. Думал обо всем, о чем нужно думать в России, иначе зачем вообще жить здесь.
Многие скажут: а чем еще заняться в Америке? Но, поверьте, думать в «Матрёшке» о Достоевском не так-то и просто. После обильных мозговых штормов - не всегда есть силы. Но видно, что он думал.
И что начал мерить свою жизнь по Достоевскому, по Толстому, по Ганди.
И что, как и Ганди, ему есть с кем и о чем поговорить.
Например, с Путиным.
Он вообще все время с ним говорит. О нем думает. С ним спорит. С ним соглашается. Наверняка даже борется с Путиным в себе.
И этот его внутренний Путин, этот диалог с Путиным настоящим - одно из логических объяснений, почему все же он займет в итоге путинское кресло.
Он -Щаранский - идеальный анти-Путин. Типаж, который нужен стране в этом десятилетии.
Путин - хамоватый, Щаранский - непривычно воспитан. Путин - шутник, Щаранский - философ. Путин - тюремщик, Щаранский - освободитель. Путин - истязатель, он - страстотерпец. В них двоих сошлись все русские противоречия, все наши крайности, без которых нет этой «моей страны», на которых «моя страна» и держится.
Любовь и кровь - в них двоих, но пока неясно, в ком чего больше.
Очевидно лишь, что Путин по-прежнему живет в нулевых, а Щаранский эти нулевые с их шиком, сытостью и айфонами попустил. И вынырнул сейчас, прямо сюда в новый 2014 год, став русской мечтой о святых 90-х, мечтой о переменах, мечтой о будущем.
О новой, обновлённой России, которая случится лишь в том случае, если он пройдет свое главное испытание.
Испытание любовью народа.
Это самое страшное испытание. Путин его не прошел. Да и не должен был, он был не мир, но меч. Но Щаранскому придется.
Вот замученный в тюрьме Яков Щелбанский-Мышкин. Вот беременный хипстер в тельнике идет по заснеженному двору колонии. Вот Авраам Изенгольц, который сидит и будет сидеть. Он - заложник. Вот все они, а вот какой-то мелкий хрен, кто должен за это ответить. Не Путин, не Сечин - нет. Их легко простить. Прощать сильных всегда легче. Не они, а какой-то следователь, на руках которого кровь сотен людей, и хватит нам про Нефтеюганск. Даже если и был этот Мухосранск (а я уверен, что нет), то эта кровь отмолена и отбыта. А вот у этого условного следователя - нет. Он сажал - и ехал в Куршавель. Пытал - и покупал дома на Лазурке. Закатывал на 25 - и клал себе на счет миллион.
Вот с этим человеком что делать?
И есть, увы, лишь один правильный ответ - простить. Простить за все: за Моисея, за Ицхака, за Натана, за годы чужбины, за Шаца, Каца и Альбац за тысячи невинных, за неспасенных и нерожденных. Простить за дома и самолеты, за Лазурку и Куршавель. Простить за себя.
Простить потому, что Путин прав. Главное сейчас - духовные скрепы.
Только духовные скрепы - это любовь и свобода, а не РПЦ и РЖД.
Месть - это очень из нулевых. Десятые - это прощение. Десятые - это милосердие, это чистота сердца, это надежда.
Путин написал свой Ветхий Завет. Настало время Завета Нового.
Если Щаранский пройдет это испытание, «моей стране» повезло. Если нет, мы будем вспоминать Путина, как государя Николая.
***
Спустя четыре часа мы обедали в Жан - Жаке. Рядом сидела семьяю Женщина в собольей шубе, девочка в дутой куртке и мужчина, похожий то ли на певца Днепрова, то ли на неожиданно благородно постаревшего Аркадия Мамонтова.
- На пресс-конференцию приехали? - спросил мужчина.
- Ага, вот только что с нее, - ответил я.
- А я вчера его видел в магазине Louis Vuitton. Он там покупал кошелек и чемодан. Кошелек, наверное, жене. А чемодан - себе. Что логично, - засмеялся благородно постаревший Мамонтов.
- А вы чего?
- А я подошел и сказал: «Поздравляю вас». А он мне: «Спасибо».
- И все?
- И все. Только видно, что ему было как-то неловко.
***
Теперь я уже не хочу скрываться. Я бы хотел однажды встретить его с этим чемоданом в аэропорту, улыбнуться и сказать: «Ну что неловкого? Хватит ребячествовать, идите царствовать». Ну и, конечно, добавил бы: «Берегите Россию. И простите всех нас».
Аркаша Гобман - интеллигент-гей.