Мальчик и собака
А ведь будь хоть какое-то оправдание этому неистребимому любопытству к виду человека умершего, было бы проще. Тогда бы не было постоянного привкуса тупой простецкой пошлости, когда ты, повинуясь животному инстинкту, вместе с десятком-другим тебе подобных долгоносых вопросительных знаков, вытягиваешь шею над неслыханным, необъяснимым феноменом трупа.
Это был мальчик лет десяти, он лежал на песке, такой симпатичный, загорелый, с красиво выцветшими белесыми волосами и бровями. Он не был синюшный, ни даже бледный. Его лицо не искажала никакая гримаса, он вообще выглядел так, как будто просто спал. Раздираемая стыдом и жгучим интересом, я стояла и вглядывалась, вгладывалась в него, пытаясь что-то понять. Около мальчика сидела его мать, похоже, моя ровесница, может, чуть старше. Она явно была оглушена и сидела со стеклянными глазами, положив голову сына себе на колени, и не переставала наглаживать его тонкие ручки, разминать плечи и грудь. Как завороженная, она массировала его остывающее тельце, словно бы не давая ему замерзнуть. Рядом сидела вторая девушка, подруга матери, и осторожно преобнимала ее, всей своей позой выражая сочувствие.
Сейчас, спустя уже много времени, я совершенно не помню их лиц, помню только силуэты и движения, словно заключенные в невидимый абрис рамки, упруго удерживающей их в концентрированном, резиновом воздухе.
Люди вокруг, прикрываясь лицемерной деликатностью шепота, делились друг с другом раздобытыми известиями о произошедшем. Оказывается, мальчика недавно вытащили из воды, где он пробыл достаточно долго для того, чтобы прибывшие врачи скорой помощи сразу констатировали смерть. Рядом глупо стоял загорелый жилистый мужик-спасатель, который, как говорили, долго искал мальчика в месиве прибрежной пены и человеческих тел. Волны в этот день выдались на славу, именно такие, как я люблю.
Я стояла и слушала себя - что я чувствую, что я чувствую, что я чувствую, ну же, трым-пым-пым, тыц-тыц-тыц, абра-кадабра-кадабра-пшшшш… Ничего, кроме смятения и отупения.
До этого я только раз видела умершего человека - свою любимую бабушку на ее похоронах. Мне тогда самой было десять лет, и то, что я видела в гробу, никак не хотело становиться той самой бабушкой. Это просто была кукла, восковой муляж. Все родственники по очереди подходили и целовали ее в лоб, и мама тоже, а когда подошла моя очередь, я просто не двинулась с места, испугавшись этого иррационального действия, не понимая, почему я должна целовать это нечто.
И сейчас, когда я смотрела на мальчика, было то же. «Там нет тебя, и нет тебя».
Хотя нет, что-то я все же чувствовала - жадность вбирания в себя нового опыта, хищническое пожирание плоти события. Как витаминный фруктовый салат, который чвакает соком при помешивании, я поедала увиденное, думая о той пользе, которую оно мне принесет. Где, в чем, каким образом - в красках ли, в слове, в жизни, - без понятия. Но я была уверена в том, что это мне для чего-то надо.
А потом я шла домой. Уже почти-что отпустив случай на пляже, я шла по заполненной людьми аллее, наслаждаясь своей изнуренностью солнцем, любимым городом и свободой. Все в этом месте - и высаженные в траву пальмочки с волосатыми коричневыми стволами, и красные цветы под ними, и низенькие ограды клумб, и плитка под ногами, и мельтешащие сувенирные лавочки - было невыразимо родным, незыблемым и нежным.
И мне на встречу шла собака. Черная и очень худая. Неправдоподобно худая. Прохожие на нее оборачивались, и я тоже не смогла отвести глаз - такая она была жалкая. Поравнявшись с ней и продолжая смотреть, я словно бы физически почувствовала, как меня от нее пружинит. То есть прямо выталкивает из ее орбиты. Отойдя на пару шагов и обернувшись, я стояла и смотрела ей вслед, а она шла медленно, с пригнутой головой, порой ненадолго останавливаясь, виляя в сторону. Я забежала в соседнюю кафешку, купила хот-дог, вытащила из него сосиску и пошла за собакой. Она, увидев меня, как-то замедленно испугалась и отшатнулась, я попыталась голосом успокоить ее, ласково и тихо приглашала ее покушать, она все отступала, неуверенно глядя то на меня, то на сосиску, то вообще куда-то мимо. Тогда я кинула сосиску на землю, и чуть отошла. Собака не сразу и, что особенно меня тогда поразило, без особого желания, подошла, обнюхала подачку и не стала есть! Не понимая, почему так?! Почему она не ест?!, я подняла сосиску, снова пошла за собакой и протянула почти что к самой ее морде. Она только отшатнулась от меня. И взгляд! Никогда раньше ни у одной встреченной мною собаки я не видела ничего подобного. В ее взгляде было нечто такое, как будто бы она ежеминутно забывала, кто она есть, где она и зачем.
Так мы стояли, я смотрела на нее, она - то на меня, то сквозь. Нас огибали прохожие, один краснокожий мужик в майке посмотрел на меня, как на дуру. А я все не могла уйти, хоть и не знала, что делать дальше. Тут, в надежде сравняться с нею ростом и уже не быть такой пугающей, я селя на корточки и протянула ей ладонь. Собака дернула головой, глянула и отшатнулась как-то боком. И только тогда, с нижней точки, я увидела белые катышки слюны в уголках ее рта. Меня шибануло, наверное, я сама стала белесой. Медленно привстав, я отошла и снова смотрела на собаку. Я все про нее поняла.
Дальше я шла в какой-то мутной тянучке. Как будто прыгнула в центр большого батута, а он меня не подбросил вверх, и я так и осталась в резиновой воронке, расходящейся над головой.
Эти две смерти, увиденные мною в один день, были так непохожи и несочетаемы. Мальчик был уже мертв. Собака еще нет. Но ее такая живая, пронзительная и кричащая недосмерть была намного, намного непонятнее, ошеломительнее той, тихой. И мне сейчас кажется, что в собаке я встретила ту самую, пугающую и отвратительную. Ту, которая водораздел. Точка пересечения на местности. Ту, которую глубинным, мозжечковым чутьем боится всё живое. А в мальчике ее уже не было. В мальчике было что-то совсем другое, неузнанное. И не воспринимаемое нами за отсутствием органа восприятия. Но не наше, другое. И потому тревожащее, как все инородное.
Поживем - узнаем...)
Это был мальчик лет десяти, он лежал на песке, такой симпатичный, загорелый, с красиво выцветшими белесыми волосами и бровями. Он не был синюшный, ни даже бледный. Его лицо не искажала никакая гримаса, он вообще выглядел так, как будто просто спал. Раздираемая стыдом и жгучим интересом, я стояла и вглядывалась, вгладывалась в него, пытаясь что-то понять. Около мальчика сидела его мать, похоже, моя ровесница, может, чуть старше. Она явно была оглушена и сидела со стеклянными глазами, положив голову сына себе на колени, и не переставала наглаживать его тонкие ручки, разминать плечи и грудь. Как завороженная, она массировала его остывающее тельце, словно бы не давая ему замерзнуть. Рядом сидела вторая девушка, подруга матери, и осторожно преобнимала ее, всей своей позой выражая сочувствие.
Сейчас, спустя уже много времени, я совершенно не помню их лиц, помню только силуэты и движения, словно заключенные в невидимый абрис рамки, упруго удерживающей их в концентрированном, резиновом воздухе.
Люди вокруг, прикрываясь лицемерной деликатностью шепота, делились друг с другом раздобытыми известиями о произошедшем. Оказывается, мальчика недавно вытащили из воды, где он пробыл достаточно долго для того, чтобы прибывшие врачи скорой помощи сразу констатировали смерть. Рядом глупо стоял загорелый жилистый мужик-спасатель, который, как говорили, долго искал мальчика в месиве прибрежной пены и человеческих тел. Волны в этот день выдались на славу, именно такие, как я люблю.
Я стояла и слушала себя - что я чувствую, что я чувствую, что я чувствую, ну же, трым-пым-пым, тыц-тыц-тыц, абра-кадабра-кадабра-пшшшш… Ничего, кроме смятения и отупения.
До этого я только раз видела умершего человека - свою любимую бабушку на ее похоронах. Мне тогда самой было десять лет, и то, что я видела в гробу, никак не хотело становиться той самой бабушкой. Это просто была кукла, восковой муляж. Все родственники по очереди подходили и целовали ее в лоб, и мама тоже, а когда подошла моя очередь, я просто не двинулась с места, испугавшись этого иррационального действия, не понимая, почему я должна целовать это нечто.
И сейчас, когда я смотрела на мальчика, было то же. «Там нет тебя, и нет тебя».
Хотя нет, что-то я все же чувствовала - жадность вбирания в себя нового опыта, хищническое пожирание плоти события. Как витаминный фруктовый салат, который чвакает соком при помешивании, я поедала увиденное, думая о той пользе, которую оно мне принесет. Где, в чем, каким образом - в красках ли, в слове, в жизни, - без понятия. Но я была уверена в том, что это мне для чего-то надо.
А потом я шла домой. Уже почти-что отпустив случай на пляже, я шла по заполненной людьми аллее, наслаждаясь своей изнуренностью солнцем, любимым городом и свободой. Все в этом месте - и высаженные в траву пальмочки с волосатыми коричневыми стволами, и красные цветы под ними, и низенькие ограды клумб, и плитка под ногами, и мельтешащие сувенирные лавочки - было невыразимо родным, незыблемым и нежным.
И мне на встречу шла собака. Черная и очень худая. Неправдоподобно худая. Прохожие на нее оборачивались, и я тоже не смогла отвести глаз - такая она была жалкая. Поравнявшись с ней и продолжая смотреть, я словно бы физически почувствовала, как меня от нее пружинит. То есть прямо выталкивает из ее орбиты. Отойдя на пару шагов и обернувшись, я стояла и смотрела ей вслед, а она шла медленно, с пригнутой головой, порой ненадолго останавливаясь, виляя в сторону. Я забежала в соседнюю кафешку, купила хот-дог, вытащила из него сосиску и пошла за собакой. Она, увидев меня, как-то замедленно испугалась и отшатнулась, я попыталась голосом успокоить ее, ласково и тихо приглашала ее покушать, она все отступала, неуверенно глядя то на меня, то на сосиску, то вообще куда-то мимо. Тогда я кинула сосиску на землю, и чуть отошла. Собака не сразу и, что особенно меня тогда поразило, без особого желания, подошла, обнюхала подачку и не стала есть! Не понимая, почему так?! Почему она не ест?!, я подняла сосиску, снова пошла за собакой и протянула почти что к самой ее морде. Она только отшатнулась от меня. И взгляд! Никогда раньше ни у одной встреченной мною собаки я не видела ничего подобного. В ее взгляде было нечто такое, как будто бы она ежеминутно забывала, кто она есть, где она и зачем.
Так мы стояли, я смотрела на нее, она - то на меня, то сквозь. Нас огибали прохожие, один краснокожий мужик в майке посмотрел на меня, как на дуру. А я все не могла уйти, хоть и не знала, что делать дальше. Тут, в надежде сравняться с нею ростом и уже не быть такой пугающей, я селя на корточки и протянула ей ладонь. Собака дернула головой, глянула и отшатнулась как-то боком. И только тогда, с нижней точки, я увидела белые катышки слюны в уголках ее рта. Меня шибануло, наверное, я сама стала белесой. Медленно привстав, я отошла и снова смотрела на собаку. Я все про нее поняла.
Дальше я шла в какой-то мутной тянучке. Как будто прыгнула в центр большого батута, а он меня не подбросил вверх, и я так и осталась в резиновой воронке, расходящейся над головой.
Эти две смерти, увиденные мною в один день, были так непохожи и несочетаемы. Мальчик был уже мертв. Собака еще нет. Но ее такая живая, пронзительная и кричащая недосмерть была намного, намного непонятнее, ошеломительнее той, тихой. И мне сейчас кажется, что в собаке я встретила ту самую, пугающую и отвратительную. Ту, которая водораздел. Точка пересечения на местности. Ту, которую глубинным, мозжечковым чутьем боится всё живое. А в мальчике ее уже не было. В мальчике было что-то совсем другое, неузнанное. И не воспринимаемое нами за отсутствием органа восприятия. Но не наше, другое. И потому тревожащее, как все инородное.
Поживем - узнаем...)