(no subject)
Ровно один раз за всё своё беспокойное детство был я в пионерском лагере, ибо в силу возраста таки застал всю эту пионерию, пускай и на самом её излёте и в весьма плачевном, отмирающем уже виде, но всё же.
Было мне лет девять, или около того. Сколько там обычно бывает у добрых людей после второго класса? Ну вот и мне столько же.
Поначалу идея поездки показалась мне достаточно привлекательной и весьма заманчивой перспективой. Родители мои молодые, всегда обеими руками голосовавшие за любую отправку любимого дитяти куда угодно, лишь бы с глаз долой, весело подмигивали, мечтательно закатывали глаза, как бы вспоминая золотые денёчки, и так гладко стелили за лагерное житие, ссылаясь на свой богатый в этом вопросе опыт и всё больше налегая на весёлые игры, невероятную дружбу и просиживание ночей напролёт возле исполинских, до самого неба костров под аккомпанемент чарующих звуков вожатской гитары, что вывод напрашивался только один: там будет не жизнь - а рай!
Это теперь они, маменька да папенька, остепенившись, включили режим «ты не звонил нам целый день, наверное твой окоченевший труп уже клюёт под ракитой голодное вороньё», а в иншие времена - во все кружки (ударение на и), продлёнки, художки и секции меня сдавали вообще не задумываясь. Ну да ладно, отвлекаюсь.
Ну так вот, я, в силу детской наивности своей верил тем басням родительским беззаветно (как верил какое-то время в их же рассказ, что того самого Белого Бима потом вылечили в больнице после кино) и думал, что в лагере будет действительно неплохо, и даже возможно что и весело, будут новые друзья-товарищи, опасные, но нестрашные приключения и сам я, как некий Костя Иночкин буду там ловко кататься верхом на свинье и беззлобно безобразить в собственное удовольствие.
В реальности же всё оказалось не так увлекательно, а точнее - совсем тоскливо. Лагерь оказался большим, неуютным скоплением кирпичных корпусов, утопающих в грозного вида липах, рассечённых хаотичной паутиной асфальтовых дорожек и по сути являлся всё той же самой школой, ну разве что без уроков, и на том спасибо.
Постоянно над ухом гундели эти вот самые вожатые, которые наотрез оказывались жечь костры и играть на гитарах, а непрерывно указывали, что купаться больше нельзя, уже прошло положенных пятнадцать минут, что пора идти в столовую и есть там холодную лапшу со склизкой котлетой и запивать всё это остывшим какао с пенкой, что в обед надо ложиться обязательно спать в большой общей комнате, а там Колька и Валерка уже так напердели с обеденных котлет, что хоть святых выноси.
Девочки плохо играли в бадминтон и прыгали через резинку, мы как проклятые гоняли мяч и постоянно проигрывали пацанам со старших отрядов, поскольку пять лет в детстве - разница очень критическая.
Ночью, соблюдая неписанные традиции, обязательно все всех мазали зубной пастой, а дурачка Витьку, который в нашем отряде был меньше и младше всех и имел странную особенность засыпать мертвецким сном при любой возможности где угодно - однажды выволокли вместе с кроватью из корпуса на улицу, и он там проснувшись, от ужаса истошно вопил и подпустил под себя парного, за что его до конца смены все, даже вожатые, звали обидным словом зассыха.
Ещё была, конечно, легендарная игра «зарница» в которую, как выяснилось, никто играть не умел, и все просто бегали по кустам и орали, а у пары вожатых были при этом деревянные автоматы и сумка с красным крестом. В итоге к вечеру не досчитались двух девочек, и сначала пролетело страшное словечко «утонули», потом кто-то вдруг вспомнил, что вроде бы какие-то уголовники сбежали из тюрьмы и теперь рыщут по окрестным лесам, а самые продвинутые шептали по углам модное и страшное «фишер». Девочек, слава богу, обнаружили люди с села и привезли их в лагерь живых-здоровых в люльке мотоцикла. Кого-то там потом за это всё отчитывали, но я особо не вникал, было уже не интересно.
Из хорошего запомнилась вожатая Таня, которая научила меня ловко собирать кубик Рубика. Ещё помню новоявленного друга Петьку, с которым мы в первый же день познакомились и, в знак вечной дружбы, выкрали склеенный из спичек неизвестным мастером теремок. Затем, начистив с тех спичек серы, изготовили мы несколько бомбочек, от греха лучше не стану тут говорить как именно, но бахали, надо признать, они громко.
И ещё очень впечатлил меня коридор главного корпуса.
Он, коридор, поразил меня своими размерами, ибо был бесконечный практически, нигде доселе я такой махины архитектурной не встречал, и был он, созвучно своему исполинскому размеру выстлан глянцевым, безжизненных тонов линолеумом и выкрашен в не менее трупные сизо-зелёные оттенки.
С неимоверно, как мне тогда казалось, высокого потолка строго свисали круглые, белые плафоны.
Он тянулся в обе стороны здания, видимо проходя через оба крыла, и в какой то момент на стенах его полностью пропадали окна и двери, уместные для обычных, ничем не примечательных коридоров, и он просто тянулся тёмной, гулкой пещерой, напоминая мне коридор из книги «Машина времени» которую я читал накануне. Но вместо кровожадных морлоков, в самом тёмном месте коридора всё внезапно обрывалось совершенно неожиданной и неуместной тут сценой для выступления.
Она как плотина перегораживала исполинский коридор от одной его стены до другой и абсолютно богохульно в этой мрачной тональности пестрела совершенно легкомысленным, ярким задником.
Там, совсем не по сезону, в стилистике новогодних открыток, а возможно, что и скопировано это было именно с них, на заснеженных ёлочках сидели толстые, красногрудые снегири, а весёлый заяц в костюме деда мороза и с мешком подарков весело махал им с низу, как бы приглашая спуститься.
Нарисовано всё это новогоднее великолепие было на холсте, или на ещё какой ткани, я тогда не разбирался, как, впрочем, и сейчас, но суть была в том, что если подойти к ней вплотную и прижаться глазом, то сквозь миниатюрные дырочки между нитями, из которых был соткан этот условный холст, можно было увидеть то, что находилось за ним.
А за холстом была комната с окном. В комнате всегда было пусто, стоял стол с телефоном, два шкафа со стеклянными дверцам, а в углу была навалена целая гора каких-то ватманов и рулонов. Двери в комнате не было.
И несколько раз мы с Петькой тайком пробирались к этой сцене, поскольку особо-то разгуливать по коридорам главного корпуса не благословлялось администрацией лагеря, как бы сейчас сказали, и пытались сквозь крошечные отверстия получше рассмотреть тайную комнату.
Никогда в ней никого не было, никогда не звонил телефон, всегда там было тихо и безжизненно. Я тогда не знал ещё таких слов, но это был как будто бы кусок параллельного мира, который внезапно стал виден нам двоим, и нереальность его притягивала и манила страшно.
Строили мы дерзкие планы, как попасть в тут комнату и сходились на том, что только через окно, но та часть корпуса, где должно было находиться заветное окошко, была огорожена железным забором из острых, похожих на рыцарские копья прутьев и единственное, что можно было через них рассмотреть - это полуразрушенных гипсовых пионеров, стоявших вдоль узких дорожек как призраки-стражи, да смутные объяснения Тани, что там теперь гулять нельзя, раньше можно было, а теперь нет.
Инопланетянин там прячется - сурово шептал Петька. В газете бабушка читала весной - прилетают, замечали их наши военные, да связываться пока не захотели.
И пару раз, за секунду до того, как быть измазанным зубной пастой, я просыпался от кошмарного видения - высокая, худая серая фигура сидит за столом и не спеша поднимает телефонную трубку. А я смотрю на неё из-за холста и понимаю, что она меня - тоже видит.
А потом в коридоре вдруг появились какие-то толстые тётки в косынках и широченных штанах, огромные, заляпанные извёсткой и сбитые из грубых досок козлы (ударение на о) и начали там всё нещадно красить и белить в ещё более омертвевшие оттенки, а смена наша, сама собою кончилась и никогда не встречал я больше ни Таню, ни Петьку. Уже и лица их за давностью лет стёрлись полностью, помню только, что у Тани была какая-то стройотрядовская зелёная куртка с нашивками, а у Петьки - постоянно текли сопли из носа, которым он шмыгал непрерывно.
А вот комнату помню отчётливо в мелких деталях до сих пор. И даже сейчас, глядя в монитор, если прижаться к нему глазом, в крошечных промежутках между пикселями можно будет её рассмотреть.
Она всё такая же. Но я не прижимаюсь к монитору, я делаю вид что я взрослый, серьёзные человек.
И вы, дорогие ребята, тоже так делайте. На всякий случай.
Было мне лет девять, или около того. Сколько там обычно бывает у добрых людей после второго класса? Ну вот и мне столько же.
Поначалу идея поездки показалась мне достаточно привлекательной и весьма заманчивой перспективой. Родители мои молодые, всегда обеими руками голосовавшие за любую отправку любимого дитяти куда угодно, лишь бы с глаз долой, весело подмигивали, мечтательно закатывали глаза, как бы вспоминая золотые денёчки, и так гладко стелили за лагерное житие, ссылаясь на свой богатый в этом вопросе опыт и всё больше налегая на весёлые игры, невероятную дружбу и просиживание ночей напролёт возле исполинских, до самого неба костров под аккомпанемент чарующих звуков вожатской гитары, что вывод напрашивался только один: там будет не жизнь - а рай!
Это теперь они, маменька да папенька, остепенившись, включили режим «ты не звонил нам целый день, наверное твой окоченевший труп уже клюёт под ракитой голодное вороньё», а в иншие времена - во все кружки (ударение на и), продлёнки, художки и секции меня сдавали вообще не задумываясь. Ну да ладно, отвлекаюсь.
Ну так вот, я, в силу детской наивности своей верил тем басням родительским беззаветно (как верил какое-то время в их же рассказ, что того самого Белого Бима потом вылечили в больнице после кино) и думал, что в лагере будет действительно неплохо, и даже возможно что и весело, будут новые друзья-товарищи, опасные, но нестрашные приключения и сам я, как некий Костя Иночкин буду там ловко кататься верхом на свинье и беззлобно безобразить в собственное удовольствие.
В реальности же всё оказалось не так увлекательно, а точнее - совсем тоскливо. Лагерь оказался большим, неуютным скоплением кирпичных корпусов, утопающих в грозного вида липах, рассечённых хаотичной паутиной асфальтовых дорожек и по сути являлся всё той же самой школой, ну разве что без уроков, и на том спасибо.
Постоянно над ухом гундели эти вот самые вожатые, которые наотрез оказывались жечь костры и играть на гитарах, а непрерывно указывали, что купаться больше нельзя, уже прошло положенных пятнадцать минут, что пора идти в столовую и есть там холодную лапшу со склизкой котлетой и запивать всё это остывшим какао с пенкой, что в обед надо ложиться обязательно спать в большой общей комнате, а там Колька и Валерка уже так напердели с обеденных котлет, что хоть святых выноси.
Девочки плохо играли в бадминтон и прыгали через резинку, мы как проклятые гоняли мяч и постоянно проигрывали пацанам со старших отрядов, поскольку пять лет в детстве - разница очень критическая.
Ночью, соблюдая неписанные традиции, обязательно все всех мазали зубной пастой, а дурачка Витьку, который в нашем отряде был меньше и младше всех и имел странную особенность засыпать мертвецким сном при любой возможности где угодно - однажды выволокли вместе с кроватью из корпуса на улицу, и он там проснувшись, от ужаса истошно вопил и подпустил под себя парного, за что его до конца смены все, даже вожатые, звали обидным словом зассыха.
Ещё была, конечно, легендарная игра «зарница» в которую, как выяснилось, никто играть не умел, и все просто бегали по кустам и орали, а у пары вожатых были при этом деревянные автоматы и сумка с красным крестом. В итоге к вечеру не досчитались двух девочек, и сначала пролетело страшное словечко «утонули», потом кто-то вдруг вспомнил, что вроде бы какие-то уголовники сбежали из тюрьмы и теперь рыщут по окрестным лесам, а самые продвинутые шептали по углам модное и страшное «фишер». Девочек, слава богу, обнаружили люди с села и привезли их в лагерь живых-здоровых в люльке мотоцикла. Кого-то там потом за это всё отчитывали, но я особо не вникал, было уже не интересно.
Из хорошего запомнилась вожатая Таня, которая научила меня ловко собирать кубик Рубика. Ещё помню новоявленного друга Петьку, с которым мы в первый же день познакомились и, в знак вечной дружбы, выкрали склеенный из спичек неизвестным мастером теремок. Затем, начистив с тех спичек серы, изготовили мы несколько бомбочек, от греха лучше не стану тут говорить как именно, но бахали, надо признать, они громко.
И ещё очень впечатлил меня коридор главного корпуса.
Он, коридор, поразил меня своими размерами, ибо был бесконечный практически, нигде доселе я такой махины архитектурной не встречал, и был он, созвучно своему исполинскому размеру выстлан глянцевым, безжизненных тонов линолеумом и выкрашен в не менее трупные сизо-зелёные оттенки.
С неимоверно, как мне тогда казалось, высокого потолка строго свисали круглые, белые плафоны.
Он тянулся в обе стороны здания, видимо проходя через оба крыла, и в какой то момент на стенах его полностью пропадали окна и двери, уместные для обычных, ничем не примечательных коридоров, и он просто тянулся тёмной, гулкой пещерой, напоминая мне коридор из книги «Машина времени» которую я читал накануне. Но вместо кровожадных морлоков, в самом тёмном месте коридора всё внезапно обрывалось совершенно неожиданной и неуместной тут сценой для выступления.
Она как плотина перегораживала исполинский коридор от одной его стены до другой и абсолютно богохульно в этой мрачной тональности пестрела совершенно легкомысленным, ярким задником.
Там, совсем не по сезону, в стилистике новогодних открыток, а возможно, что и скопировано это было именно с них, на заснеженных ёлочках сидели толстые, красногрудые снегири, а весёлый заяц в костюме деда мороза и с мешком подарков весело махал им с низу, как бы приглашая спуститься.
Нарисовано всё это новогоднее великолепие было на холсте, или на ещё какой ткани, я тогда не разбирался, как, впрочем, и сейчас, но суть была в том, что если подойти к ней вплотную и прижаться глазом, то сквозь миниатюрные дырочки между нитями, из которых был соткан этот условный холст, можно было увидеть то, что находилось за ним.
А за холстом была комната с окном. В комнате всегда было пусто, стоял стол с телефоном, два шкафа со стеклянными дверцам, а в углу была навалена целая гора каких-то ватманов и рулонов. Двери в комнате не было.
И несколько раз мы с Петькой тайком пробирались к этой сцене, поскольку особо-то разгуливать по коридорам главного корпуса не благословлялось администрацией лагеря, как бы сейчас сказали, и пытались сквозь крошечные отверстия получше рассмотреть тайную комнату.
Никогда в ней никого не было, никогда не звонил телефон, всегда там было тихо и безжизненно. Я тогда не знал ещё таких слов, но это был как будто бы кусок параллельного мира, который внезапно стал виден нам двоим, и нереальность его притягивала и манила страшно.
Строили мы дерзкие планы, как попасть в тут комнату и сходились на том, что только через окно, но та часть корпуса, где должно было находиться заветное окошко, была огорожена железным забором из острых, похожих на рыцарские копья прутьев и единственное, что можно было через них рассмотреть - это полуразрушенных гипсовых пионеров, стоявших вдоль узких дорожек как призраки-стражи, да смутные объяснения Тани, что там теперь гулять нельзя, раньше можно было, а теперь нет.
Инопланетянин там прячется - сурово шептал Петька. В газете бабушка читала весной - прилетают, замечали их наши военные, да связываться пока не захотели.
И пару раз, за секунду до того, как быть измазанным зубной пастой, я просыпался от кошмарного видения - высокая, худая серая фигура сидит за столом и не спеша поднимает телефонную трубку. А я смотрю на неё из-за холста и понимаю, что она меня - тоже видит.
А потом в коридоре вдруг появились какие-то толстые тётки в косынках и широченных штанах, огромные, заляпанные извёсткой и сбитые из грубых досок козлы (ударение на о) и начали там всё нещадно красить и белить в ещё более омертвевшие оттенки, а смена наша, сама собою кончилась и никогда не встречал я больше ни Таню, ни Петьку. Уже и лица их за давностью лет стёрлись полностью, помню только, что у Тани была какая-то стройотрядовская зелёная куртка с нашивками, а у Петьки - постоянно текли сопли из носа, которым он шмыгал непрерывно.
А вот комнату помню отчётливо в мелких деталях до сих пор. И даже сейчас, глядя в монитор, если прижаться к нему глазом, в крошечных промежутках между пикселями можно будет её рассмотреть.
Она всё такая же. Но я не прижимаюсь к монитору, я делаю вид что я взрослый, серьёзные человек.
И вы, дорогие ребята, тоже так делайте. На всякий случай.