Горбушка
Мама солит рваную горбушку крупной солью, ставит стакан прозрачной воды - запивать. Это вкусно.
Мама заворачивает долму, по спирали укладывает в кастрюлю, чиркает спичкой, открывает газ под большой конфоркой. Кастрюлька попыхивает, хочет сбросить крышку, огонь убавляется до сдержанных сине-желтых листиков.
Готовый виноградный лист зазывает масляным глянцем, запах остренького бульона отчаянно щекочет ноздри. Подается с глыбами чесночного гатыха. И это, конечно, безумно вкусно.
За папой заезжал друг на немыслимо дорогой иномарке, нас с сестрой по дороге подбрасывали в школу. Дверца по-королевски распахивалась, окутывал тонкий аромат парфюма, из магнитолы лился приглушённый блюз. Окна бесшумно поднимались, машина стартовала тигрицей, и неслась как по маслу, пока мы покачивались в трансе. Это было роскошно, мне нравилось.
Какое-то время в институт меня подвозил пожилой папин коллега, кардиолог Иткин. На старенькой, скрипучей Ниве. Дверца открывалась с грохотом. На усилии, страшно лязгая, складывалось переднее сидение. Мы сгибались в три погибели, вползали на заднее сиденье, частенько стукаясь головой обо что-нибудь, как будто специально для этого в Ниве предназначенное.
Машина скакала по дороге, не пропуская ни одну существующую и не существующую кочку. Иткин, с раскрасневшимся носом и развевающимися седыми баками, истово пропагандировал учебу до гробовой доски, а мы на свой лад полушепотом комментировали и передразнивали его. Это было весело, мне нравилось.
Мама мыла овощи и фрукты требовательно и предвзято. Терла, поворачивала много раз под водой. Умытые, сияющей горкой яблоки и персики расслаблялись в вазе.
Я пошла ещё дальше - купала их специально выделенной губкой, в конце ополаскивала кипячённой водой. Столько удовольствия и удовлетворения!
Ровно столько же, сколько и от собранного в утреннем мареве ещё сонного инжира на даче, от съеденных прямо с влажной грядки помидорчиков и перчика в огороде, от сорванных, и тут же отправленных в рот под предводительством мамы вишен на бульваре.
Мы ютились в одной комнате, диван был местом для сна, отдыха, игр, занятий, уроков, плача, страха, смеха. И даже для маленького комочка-чернушки находилось местечко.
Все были рядом - только руку протяни. Родственные узы ощущались физически.
Мы надолго останавливались в одной из лучших гостиниц - "Москва", где каждое огромное крыло имело свой особый дизайном и шарм. Носились по коридорам, как угорелые, играли в прятки, аукая.
А какой шик и размашистая роскошь царили в "Международной" с её фонтанами и прозрачными лифтами! А какой лес вокруг "Союза" и панорама из "России"! Столько места, пространства, воздуха - бегай, играй, фантазируй!
Когда наша одна комната превратилась в двухсотметровые хоромы, и даже у канарейки завёлся собственный угол, оказалось, что родство всё так же ощутимо. Можно даже не протягивать руку - оно прочно встроено в кости и мышцы, вшито в кожу, отцифровано в сценариях мозга, замуровано болью в сердце, сочится любовью в крови.
Мои предки вышли из крестьян. Простые рабочие люди, буравили Каспий, чумазые и весёлые возвращались домой, готовили бесподобные пироги, пекли блинчики, любили застолья, заводили песни.
Другие мои предки с гонором, с тайнами, себе на уме, родов высоких до небес, от простого люда дальше дальнего, держались вечно в сторонке, держались только друг друга. Зато добивались статусов, признания, наград, и в конечном итоге приносили пользу тем, от кого держались подальше.
Моя признательность и гордость за тех и других.
Читаю вперемешку Кафку, Шелдона, Роулинг, Вебера и Вербера. Только так и понимаю их по-настоящему.
Фильмы смотрю по тому же принципу - Бертолуччи, Тарантино, Миядзаки, Большая маленькая ложь, Люди в чёрном.
Слушаю джаз. Даже трудный джаз. Люблю его. Не могу без попсы, обожаю народную музыку, неравнодушна к опере, меня сильно задевает этническая музыка.
Мой любимый Алик - учитель Алиага, говорил, что нельзя быть всеядным. Нельзя. Нельзя. Это признак незрелости. Нельзя без разбору все подряд смотреть, слушать, жевать.
А мне кажется, что можно. Мне точно можно. Потому что, это не без разбору. Это зов генов, просьбы крови, призыв многих душ.
Да, я всеядна. Я состою из тысяч.
И это не без разбору. Только то, в чем искра.
Погружаю изящную ложечку в тарталетку с малиной на подтаявшей сливочной подушке, ммм....
Вдруг вспоминается :
мама солит рваную горбушку крупной солью, ставит стакан воды - запивать. Это, правда, очень вкусно!
Мама заворачивает долму, по спирали укладывает в кастрюлю, чиркает спичкой, открывает газ под большой конфоркой. Кастрюлька попыхивает, хочет сбросить крышку, огонь убавляется до сдержанных сине-желтых листиков.
Готовый виноградный лист зазывает масляным глянцем, запах остренького бульона отчаянно щекочет ноздри. Подается с глыбами чесночного гатыха. И это, конечно, безумно вкусно.
За папой заезжал друг на немыслимо дорогой иномарке, нас с сестрой по дороге подбрасывали в школу. Дверца по-королевски распахивалась, окутывал тонкий аромат парфюма, из магнитолы лился приглушённый блюз. Окна бесшумно поднимались, машина стартовала тигрицей, и неслась как по маслу, пока мы покачивались в трансе. Это было роскошно, мне нравилось.
Какое-то время в институт меня подвозил пожилой папин коллега, кардиолог Иткин. На старенькой, скрипучей Ниве. Дверца открывалась с грохотом. На усилии, страшно лязгая, складывалось переднее сидение. Мы сгибались в три погибели, вползали на заднее сиденье, частенько стукаясь головой обо что-нибудь, как будто специально для этого в Ниве предназначенное.
Машина скакала по дороге, не пропуская ни одну существующую и не существующую кочку. Иткин, с раскрасневшимся носом и развевающимися седыми баками, истово пропагандировал учебу до гробовой доски, а мы на свой лад полушепотом комментировали и передразнивали его. Это было весело, мне нравилось.
Мама мыла овощи и фрукты требовательно и предвзято. Терла, поворачивала много раз под водой. Умытые, сияющей горкой яблоки и персики расслаблялись в вазе.
Я пошла ещё дальше - купала их специально выделенной губкой, в конце ополаскивала кипячённой водой. Столько удовольствия и удовлетворения!
Ровно столько же, сколько и от собранного в утреннем мареве ещё сонного инжира на даче, от съеденных прямо с влажной грядки помидорчиков и перчика в огороде, от сорванных, и тут же отправленных в рот под предводительством мамы вишен на бульваре.
Мы ютились в одной комнате, диван был местом для сна, отдыха, игр, занятий, уроков, плача, страха, смеха. И даже для маленького комочка-чернушки находилось местечко.
Все были рядом - только руку протяни. Родственные узы ощущались физически.
Мы надолго останавливались в одной из лучших гостиниц - "Москва", где каждое огромное крыло имело свой особый дизайном и шарм. Носились по коридорам, как угорелые, играли в прятки, аукая.
А какой шик и размашистая роскошь царили в "Международной" с её фонтанами и прозрачными лифтами! А какой лес вокруг "Союза" и панорама из "России"! Столько места, пространства, воздуха - бегай, играй, фантазируй!
Когда наша одна комната превратилась в двухсотметровые хоромы, и даже у канарейки завёлся собственный угол, оказалось, что родство всё так же ощутимо. Можно даже не протягивать руку - оно прочно встроено в кости и мышцы, вшито в кожу, отцифровано в сценариях мозга, замуровано болью в сердце, сочится любовью в крови.
Мои предки вышли из крестьян. Простые рабочие люди, буравили Каспий, чумазые и весёлые возвращались домой, готовили бесподобные пироги, пекли блинчики, любили застолья, заводили песни.
Другие мои предки с гонором, с тайнами, себе на уме, родов высоких до небес, от простого люда дальше дальнего, держались вечно в сторонке, держались только друг друга. Зато добивались статусов, признания, наград, и в конечном итоге приносили пользу тем, от кого держались подальше.
Моя признательность и гордость за тех и других.
Читаю вперемешку Кафку, Шелдона, Роулинг, Вебера и Вербера. Только так и понимаю их по-настоящему.
Фильмы смотрю по тому же принципу - Бертолуччи, Тарантино, Миядзаки, Большая маленькая ложь, Люди в чёрном.
Слушаю джаз. Даже трудный джаз. Люблю его. Не могу без попсы, обожаю народную музыку, неравнодушна к опере, меня сильно задевает этническая музыка.
Мой любимый Алик - учитель Алиага, говорил, что нельзя быть всеядным. Нельзя. Нельзя. Это признак незрелости. Нельзя без разбору все подряд смотреть, слушать, жевать.
А мне кажется, что можно. Мне точно можно. Потому что, это не без разбору. Это зов генов, просьбы крови, призыв многих душ.
Да, я всеядна. Я состою из тысяч.
И это не без разбору. Только то, в чем искра.
Погружаю изящную ложечку в тарталетку с малиной на подтаявшей сливочной подушке, ммм....
Вдруг вспоминается :
мама солит рваную горбушку крупной солью, ставит стакан воды - запивать. Это, правда, очень вкусно!