Женщины Русского Авангарда: НИНА ХАБИАС (материалы к биографии и стихи)
Нина Комарова-Оболенская (р. 1892 (по др. сведениям - 1895) - ум. 1943).
Литературный псевдоним: Хабиас.
Футуристка, близкая к кругу Бурлюков и Крученых.
За откровенность стихов, от которых, как говорят, краснели извозчики, была прозвана «Графиней Похабиас».Говорят, революционная матросня горела желание расстрелять поэтессу за скабрезности и заявились с этой целью на один из литвечеров. Организаторы вечера выкрутились.
На обложке вышедшего в 1922 году сборника был нарисован фаллос.
ДАЛЕЕ - ПО МАТЕРИАЛАМ КОНСТАНТИНА КУЗЬМИНСКОГО, А.ГАЛУШКИНА И В.НЕХОТИНА:
родилась 6 июля 1892 года в семье полковника комарова (полу-армянина по матери), родного брата ольги форш и троюродного брата о. п.флоренского.
выпускница смольного института благородных девиц (1911)
в 1919 году в сибири встретилась с бурлюком (в иркутске или омске)
в 1921 году поэтесса “нибу” появилась в москве с псевдонимом “хабиас”, в поэтических кругах носила прозвище “ноки” (даденное б.садовским?)
выступала в кафе “домино”, дважды печаталась в сборниках “сопо” (1922, 1924), текстами “покошерней”
в марте 1922 вышли “стихетты”, и ответные “серафические подвески”, издания не прошедшие цензуры (за что вместе с грузиновым попала в бутырки, на пару месяцев)
в дальнейшем существовала переводами
в 1937 была арестована вторично и отправлена в сиблаг
после лагеря (освобождена в 1942) умерла в туркмении в городе мары (мерв) в конце 1943(?)
(а.галушкин, в.нехотин, предисловие, в: “нина оболенская (хабиас), собрание стихотворений”*, м., “совпадение”, 1997, стр. 5-42)
“Иван Грузинов писал: «Стихи Н.Хабиас мгновенно отличишь: из тысячи поэтов...”
“Но более точным применительно к лирической героине Хабиас/Оболенской нам кажется резюме, сделанное в другое время и совсем по другому поводу, но вне зависимости от намерений его создателей описывающее некую базовую парадигму русской женской поэзии вообще: «Основное у нее - это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности... Мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой... Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой» (153*).
«…На одном из поэтических вечеров «матросы пошли «убивать» Н.Хабиас за матерные стихи» и тогда на сцену «для успокоения» выпустили поэтессу Н.Л.Манухину»
О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПСЕВДОНИМА ХАБИАС
В автографах его носительницы это имя уже по новой орфографии (без ера на конце) часто писалось как “Хабiас”, а произносилось, судя по стихотворным строкам, с ударением на последнем слоге (“И имя горькое сожженной Хабиас”). (62).
Мы не беремся толковать смысл псевдонима “Хабиас” (смысла в нем вполне могло и вовсе не предполагаться), но его происхождение кажется возможным возвести к популярной в начале века детской сказке-“страшилке” “Хобiасы” (при ударении на предпоследнем слоге орфографические различия на слух не воспринимаются), то ли вправду переведенной с английского, как значится в ее многочисленных переизданиях, то ли придуманной обрусевшим англичанином, рисовальщиком Валерием Васильевичем (Вильямом Вильямовичем) Карриком (1869-1943). “Хобiасы” - странного вида (может быть и вообще лишенные облика) существа, приходившие из лесу по ночам пугать детей, пожирать стариков* и т.д. - до той поры, пока их самих не съела охотничья собака (63).”
“63 См., напр.: Хобiасы (Английская сказка). 3-е изд. М., 1916 (Каррик В. Сказки-картинки. № 22). Ничего похожего на слово «хобиасы» мы не обнаружили даже в наиболее полных и авторитетных словарях английского языка (в которых есть, например, «хоббиты»). О «злом Хабиасе» см. в приведенном нами стих. Б.Садовского «Арзамасский жареный, с яблоками, гусь - Борису Садовскому». Безусловно именно сказка В.Каррика повлияла и на содержание, и на заглавие рассказа Ю.П.Казакова «Кабиасы» (1961).”
ПОРНОГРАФИЯ В ТВОРЧЕСТЕ ХАБИАС И В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
“Печатные отзывы о «Стихеттах» в основном таковы, что создается впечатление, будто их авторы не видели не только апокрифической картинки, но и самой книги.
Михаил Осоргин, во всяком случае, в этом прямо сознался. В опубликованной весной 1923 г., уже после его высылки из СССР, рецензии на «Эротические сонеты» А.М.Эфроса он отмечал:
«Классическая эротика русской литературе чужда; гораздо более ей свойственна порнография, пышно расцветшая под покровом политической реакции и моральной катастрофы последних лет. Футуристы начали, имажинисты продолжили и «ничевоки», эти наглядные спецы грубейшей порнографии, завершили своеобразное литературное течение. В 1920-21 г. г. с подмостков дряненького московского кафе «Стойло Пегаса» публика, лучшего и не заслуживающая, ошарашивалась такой ритмической площадной руганью, какая была бы решительно недопустима в извощичьей чайной, даже и с продажей крепких напитков. Все рекорды наивного Баркова были побиты «поэтом» Грузиновым, выпустившим книжку стихов «Серафические подвески» - брошюрку воистину высокой мерзости, без малейшего намека на поэзию или хотя бы просто искусное стихосложение. Уверяют, что и его рекорд был побит московской же поэтессой-ничевокшей, имени которой, в ее интересах, лучше не называть. Ничего общего с этой плеядой А.Эфрос, конечно не имеет...» (88)
Хотя «ничевоки» здесь помянуты всуе (89), Осоргин по меньшей мере не скрывает, что знаком с книгой «московской поэтессы» лишь понаслышке.
Евдоксия Никитина, уже в следующем году опубликовавшая обзор новейших течений поэзии, назвала те же имена:
Беспредметники. Хабиас-Комарова. «Стихетты» 22 г. Одновременно с нею вышла книга Грузинова «Серафические подвески» 22 г. Как по внешнему виду, так и по содержанию книги крайне близки. Авторам нельзя отказать в нескромности. Так[,] Хабиас говорит о себе: «Я славнейшая всех поэтессин». «Славнейшая» задачей своих «стихетт» поставила подыскать рифмы к неприличнейшим «заборным словам» и соответствующий им текст» (90).
Между тем никаких рифм к «заборным словам», как может убедиться любой заглянувший в текст «Стихетт», там нет, а единственное «заборное слово» встречается лишь в последней строке второго стихотворения этой книги; Осоргин, говоря о «ритмической площадной ругани», был куда точнее.”
КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРКА ХАБИАС (ПОДЕЛЬНИЦА И.ГРУЗИНОВА)
“Еще 6 июня 1922 г. коллегия ГПУ постановила передать дело по обвинению Грузинова в безцензурном издании книг в Московский ревтрибунал, где оно, похоже, заглохло.”
(СС, 21)
“... был впервые арестован в 1922 г. ГПУ за издание книги (то ли “Стихетт”, то ли «Серафических подвесок») без цензурного разрешения, за что 6 июня 1922 г обвинен в контрреволюции, дело было передано из ГПУ в ревтрибунал.”
(СС, 63)
“... по отбытии ссылки 16 августа 1929 г. решением ОСО получил «минус 6» и был «прикреплен к Воронежу» (дело ссыльного - в архиве Воронежского УВД), явившись вместо этого в Москву, где был вновь арестован у своего брата, корректора типографии ОГПУ Николая Грузинова.”
(СС, 63)
- уж не братец ли печатал обе книжицы - в чекистской типографии ОГПУ?...
“Арестовывалась органами ГПУ и НКВД в 1921 г. за издание книги «стихи», но была освобождена.”
(СС, 33)
“... Мобилизационный отдел ... Военного министерства колчаковского правительства; сохранились даже ведомости на получение его сотрудниками спирта в канун падения белого Иркутска.”
ДЕЛО НИНЫ ХАБИАС
“Теперь к делу:
«Оболенская Нина Петровна, 1895 года рождения, уроженка г. Москвы. 08.09.37 г. арестована Киевским райотделом УНКВД Московской области, 25.11.1937 г. по постановлению тройки при УНКВД СССР Московской области по ст. 58 п. 10 ч. 1 (антисоветская агитация) УК РСФСР заключена в ИТЛ сроком на 10 лет; реабилитирована прокуратурой г. Москвы 26.05.1989 г. на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 г. «О дополнительных мерах <...> в отношении жертв репрессий <...> 30-40-х и начала 50-х годов».
На момент ареста Оболенская Н.П. проживала в г. Москве, ул. Веснина, д. 7, кв. 5, дворянка, два года обучалась на юридическом факультете, литератор-переводчик, по социальному положению в момент ареста - вольная профессия, кандидат ВКП(б) с 1918 по 1921 г., выбыла механически (так в деле). Арестовывалась органами ГПУ и НКВД в 1921 г. за издание книги «стихи», но была освобождена. С 1919 г. работала в г.Иркутске, в частях Красной Армии культурницей (так в деле)... Оболенская Н.П. имела также фамилии и псевдонимы: Комарова - по отцу, Оболенская - по мужу в годы Гражданской войны, Афанасьева по второму мужу, Иванова, Хабиас.
Кандидатом в ВКП(б) вступила в 1919 году, когда был разгромлен Колчак, стала работать культработницей при частях 5-й Красной Армии, вступала кандидатом под фамилией Хабиас-Оболенская. Муж на момент ареста - Гольдштейн Константин Михайлович, художник, работает по договорам.”
(СС, 33-34)
“Из следственного дела (ЦА ФСБ. № Р-42851) известно, что Грузинов 1 июля 1927 г. был осужден ОСО по ст. 58-15 (антисоветская пропаганда и связи с контрреволюционерами) к 3 годам ссылки в Сибирь, 6 ноября 1927 г. по амнистии этот срок был сокращен на одну четверть (сохранилось его письмо В.Л.Львову-Рогачевскому от 31 марта 1928 г. из г. Киренска: РО РГБ. Ф. 154. К. 2. Ед. хр. 25), а по отбытии ссылки 16 августа 1929 г. решением ОСО получил «минус 6» и был «прикреплен к Воронежу» (дело ссыльного - в архиве Воронежского УВД), явившись вместо этого в Москву, где был вновь арестован у своего брата, корректора типографии ОГПУ Николая Грузинова. В июне 1931 г. Грузинов отправил из Воронежа жалобу П.М.Керженцеву. Из показаний 1927 г. следует, что родился он в ноябре 1886 г. (что не соответствует данным его автобиографий) в дер. Шерабшино [так] Клементьевской волости Можайского уезда, был впервые арестован в 1922 г. ГПУ за издание книги (то ли “Стихетт”, то ли «Серафических подвесок») без цензурного разрешения, за что 6 июня 1922 г обвинен в контрреволюции, дело было передано из ГПУ в ревтрибунал. Вторично подвергался кратковременному аресту в 1924 г. по делу «Ордена русских фашистов».
_______________________________________________________________________
_______________________________________________________________________
А ТЕПЕРЬ СТИХИ НИНЫ ХАБИАС:
СБОРНИК «СТИХЕТТЫ: Беспредметники» (М., 1922)
Китайцу руки тонки
А моем теле шило шелк
Я пергаментный локон
Моет сонный рот
Верть блудливую узеньку пальцев
Красит сыгнуто систон спины
А пену о ржавом одеяле
Бесит китайский язык
Нетерпимое стало наружу
А моей постели 26 дыр
Буду волокать зверье наружу
Вытираю кастрюльку сотней могил.
1920
* * *
Он только картона вытащенный билетик
Он содвин совиный нумерок
А к нему идешь часные трети
Тумбами шибленных стег
Ночью оравь помпону скатерть
Двойные нитку вязанных артерь
А руке вшиты 100 олеографий
Наизнанку выебанных матерей.
1919
* * *
Сопо китайский домику
Людей опенково банк
Лягаш гуляще застегнутый
Христос Грузинов Иван
Хорда плечо близоруко
Взмет лица меня прочь
Сердцу укушена мукой
Карей повидла ночи
Стыдно стону стенкам
Обмоткам мокро души
Стально давит коленом
Сладчайше Грузинов Иван
Гиря тело вагону
Трава деревень мель-мельк
Станциям три поклона
Колокола дли-ми-ни-длень
Запястья сердец загибом
На рыси рельсовых кос
Память стынет заливы
Салфеток сиов Хабиас
1921
* * *
О когда когда на мастику
Желтых пятен лиц
Узкой китаец рукою
Третий глаз мне вбил
Запад задница кошек
Задирает заводский хвост
Кнопками карей плошкой
Рот разорву о восток
Миндальные шкурки кожа
Четки риса зубов
Будде молиться поможет
Сахар жжёный Юн-хо
1921
* * *
Телом скатанная как валенок
Головы мосол между ног
Вышиб любовь на заваленку
Сапожищем протоптанный кот
Довольно колеса белок
Аркане шею тянуть
Над отопленном спермой телу
Креститель поставил свечу
У меня все места поцелованы
Выщипан шар живота
Как на скачках язык оторван
Прыгать барьеры зубам
О кланяйтесь мне совнаркомы
священник и шимпанзе
Я славнейшая всех поэтессин
Шафрана Хебеб Хабиас.
1912 (1921)
* * *
Солнце мое вымя ливызало
Лощит купол живот
Вытянул смако резиной
Слушаю шохот шагов.
Допошел. Узил глазом
Китайский стянутый рот
Целовал по одному разу
Вымыленный липкий лобок
Стянутый нутро туго
Вылущенных щуки щупь
А ворота бедро круглых
Шерчато шара шур.
1920
* * *
(автограф)
Головы своей соломинку
Гутаперчу гусиных мудей
Твоей ли молиться иконе мне
Когда ночь наушником тело?
1921
* * *
И ты Господи стал военкомом
Прислал мне пшеничный мундштук
Ты один мной неодеванный
Генеральный штаб сюртучок
Ты едва политруком не хлюсил
Улюлатя тючку слюны
Господи прийми бесплатно
Вытяжку семенных желез.
1921
* * *
Снова синий Господи
На живот свой пречистый ложусь
Своей ли истоптанной поступью
Парной твой сон разбужу
Жизнь как вожжами кучер
В смятку соски грудей
Вот со святым великомученником
Клещами взнуздали постель
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень
Прежнюю пенку плесени
Не замолить стене
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам
За черной прошва порога
Костыльной костью одна
Шелковинкам души ненужно
Дергать наметка дней
Тело зеленый лужи
Червячьи психи постель.
1921
[ДРУГОЙ ВАРИАНТ]
Снова синий Господи
На живот свой пречистый ложусь
Своей ли истоптанной поступью
Парной твой сон разбужу
Жизнь как вожжами кучер
В смятку соски грудей
Вот со святым великомученником
Клещами взнуздали постель
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень
Прежнюю пенку плесени
Не замолить стене
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам
За черной прошва порога
Костыльной костью одна
Шелковинкам души ненужно
Дергать наметка дней
Тело зеленый лужи
Червячьи психи постель.
Только бабушкины бабушкины руки
Как просветы небесных погон
Погладят ресницы мутныя
Унося меня на покой
1921
ИЗ КНИГИ «СТИХИ» (М., 1926)
Даруй мне чистоту сердца
И непорочность воздержания,
Но не спеши
Августин. “Исповедь”
Апрель режет лужами.
Прыгает струй блюдо города
Люди плечами узкие
Мотают сучий толчек
Переулка затылок скрещенный,
Распухший котел воды.
А шевиота собаки обвенчаны
У рваной заборной досок.
Ах, весна весною истаскана,
Непременнным мальчишки прыщ.
Вот ничего не осталось,
Чтобы вашею петлей жить.
(февраль 1920)
* * *
Черный рубин изрубленой муки
Косяку головы прошил.
Подъезд твой тянет монашком
Клавишу ступеней вверх,
Не могут собачьи вериги
Рот раскрыть дверей.
Молится лестница стоя,
На колени спустился лифт.
Может ресницу откроет
Номер твоей квартиры.
* * *
Ласкаю кольцами город,
Душу жимают кулак,
А встречных желт подбородок,
Панатлонах болтает па.
Глазами лезу лестницу,
Сретенье лыбьих домов,
И памят стынет навесом
Набухшие вен пятачкам.
Истертых лохма хмокают,
Писк, шлюхать прежними,
Я теперь опорожняя,
Мотаю локонов клок.
* * *
Вашей маленькой головка светлей,
Откололся уголь-угол смычка,
Тельцу заранено плашмягко прессом,
Бессвязную ниточку - елку Рождества.
Целые картонажики зыбких словечек,
Тоненький пружинка-блики голосов.
Ты теперь ляжешь только на спинку,
Узенькой холстинкой маминых сну.
Сердца твоего сизое крылышко
Трепетной рукой до старости пронесу,
Разве мне ныне расстаться с тобою,
Когда тоненькая тень за голубым окном
Тощий год о тебе вышивала крестики,
Кожу и камень растопила для встреч.
* * *
Глаза искрою мечется,
Воском растоплена кровь,
На зелени тощем месяце
Вычерчен профиль твой втрое.
Знаю другие надломят
Белые гроздья рук,
Душа моя узкой соломинкой
Хлыст.
* * *
Мы не состаримся вместе,
О суетный, неверный друг,
Хоботками отмечает месяц
Медные на вкус года.
Любви скудеющую чашу
Не донесу до трепетной черты
И имя горькое сожженной Хабиас
На сухоньком кресте прочтут.
(1925)
* * *
Каждый утро воробушек глазиком крышу
Через стекло пластику, перышки, солнце грей;
Только одно правую ногу камере истолочь.
Солнце, ныне исповедуй, содеянных грех о голень
Только стихи и Твое милосердие
Со мною отходит.
Душа жбаном через край жмыхает,
Утлой прогулка камнях,
А близорукий глаза лишь стоаршинные крыши
И железом усик трава.
(1922)
* * *
По кровавому горлу ночей
Мое тело пергаментом безпамятью дышит,
Но на детском плече у меня
Твое имя полеткою воистин вышито.
А по щепке скрещенной гнутых ребру
Мышцами танцуют оборвань железные прыщики,
Искричу ль до востока, до дроби милых колен.
* * *
О крестьянских неверующих,
На четвереньках к хозяину,
О пыльных репейниках
Запутанных в веничках,
О клещах лесных,
Присоской на замшевом ухе
И о седой корочке их старости,
Небо.
* * *
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень,
Прежнюю пенки плесени
Не замолить стене.
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам,
За черной прошва дорога
Костыльною кость одна.
Шелковинкам души не нужно
Дергать наметка дней.
Только бабушкины руки
Как просветы небесных погон
Погладят ресницы мутные
Унося меня на покой.
* * *
Полюс утра, вечера,
Испепеленный глах в тебя,
Ты одно хребту вычерчиваешь,
Сладкий бег пятам.
Страшно, милое, страшно.
Задыхает угленный день,
Харк время мячиком,
Дробью старость колен,
Шелест, морщ кожа,
Свешивает лист губам,
Сотней узких прохожих
На вытертый грифель лиц.
* * *
Крестик плечику хруст,
Тоски обрубленной пальцы,
Ртом акафист Иисусику,
Гласу голубому внемли,
Кожицу коленам сорвав,
Вернуть лица его просинь
И дорог кровавые грабли.
Замком затылке прошлого,
Тупик усталых ключей,
По вспоротым памятью прошвам
Бусая бьюсь а стена
Ах, не увижу больше
Ни шинель, ни его глаза
Где вы, где вы, скажите
Сдвинуты брови монголземли,
Это мои колени вытерли
Ямки полынных молитв.
* * *
Только лунные бусы нанижем
На хромой лапку сентябрьских наших вечеров,
Воем пал на язык булыжник,
Облыселому камешек имя твое,
Распускают пальцы наметку
Ночных ноток сладкого лета,
Вырежи память,
Шпорой мозг на рассвете.
Теплые руки на плечи,
И ступенькам вышерчивать вниз.
Сон на полозьях санок
Последнюю желоб закат.
* * *
Милое, милое, страшно,
Стынет сердце зрачком,
По горячей просек вчерашнего
Хвостик пепла покой.
Изнемогшей ощупью памяти
Дротик стону в твое лицо,
Небо, зачерпни мне краешком
Прежних желтых часов.
От чужестранных индевелых плеч
В обратный смуглый путь,
Где тонкий горный ствол веретена
Хранит печать незыблемых стихов.
* * *
По горбатому Арбату, Денежный 7,
Бабушка, черный ремешок, аглицкая юбка.
Рано запирает прохладные окна, -
От нонешнего лета в ватную постель.
Камбалами жмутся сухлые лопатки,
Три поклона на земь, к Иисусовым гвоздям,
Без пути внучатах, убиенном зяте,
Свидеться с дедушкой в желтом раю.
На столе под радугой зевающей лампы
Дремлет парча отяжелевших книг,
На десятой голубым отметила Иоанна,
Фитилек поправить догорелый
Над византийским глазом трех святых.
(1923)
* * *
Сером сюртучке, пероломлен книгу,
На какой странице покинуло Иоанна.
Нонешний году и смерть ближе,
А дедушка улыб над диваном.
Семидесятник пал на неделе,
Две белых лепешки, одно яйцо,
Раньше внучата, обедня,
Круглому столу жаркий пирог
А теперь окно преет кожаном креслу,
Немеют пальцы, сучок ладонь,
Острым язык бьются спицы
И глаз седой жилку водит.
Комната, июль, салом солово мухи,
Портреты позевком от Иоанна Калиты.
(14 июля 1922)
ВХУТЕМАСУ
Скучал кронштейн с крышей.
Бицепс бараб брань,
Высоко забирает рыжий
Седьмой плечом достать.
Облягнула стена щипцами,
И нащуп пробковый лоб,
Оглоблей рука без рубахи
Через солнце молотом бьёт.
А в казачьи усища кронштейна
Бородавку звонких костылей,
Чтобы ветер вьюзг отчаянии,
Подгибая под ним колени.
Сумерки носу сморщили
И по лестнице раскачивать вниз
Рыжий упругие версты
Весело прыжок икры.
(1922)
* * *
На синих скул уснули лапик складочки,
Желчь изожгла гортань придушенная охрой,
Здесь каменная соль мужских сладчайших слёз,
Квадратом топора горбатое молчанье
Мой ветхий друг, Можая поселянин,
Я дальний путь корабль на иноземье,
И круглая аглицкая верёвка
Притерла сердце крест на крест.
* * *
Это для меня падает вечером
На колени солнышко золотым угодником
К небесным стопам.
Сладко и легко качаются липкие веточки
На розовом тонком дереве.
Утоли сии малые радости,
Перерезанных по утру дней моих,
Сгорбленным ребром грехи исповедуя
О сухом пути голубой пристани,
Обезьяней, кликушными лапочками
Тещие годы вышивала крестики,
Каждому прохожему обронила косточку.
(1923)
* * *
Ночей тяжелый черный белок,
Узких плечиков крестик
Сладко душно одной нести
В этот пасхальный пахнущий
Звоном и творогом вечер,
О встречи жаркие, как боль,
Аорты перегнули чрез железо,
И выжитое сердце
Откинуть навзничь покидая,
Смородины раздавленные пятном,
О путь, о горечь,
О времени кровавые сургуч.
Печати ломкие морщин и охлажденья,
Мне вас вести бессоницы
Тончайшим волоском
Безропотно припасть к коленям угленным
Воспоминаний.
* * *
Пять лет плечико ночует
На Ишим берегах,
Пять лет в глухой шинели
Зябнет моя голова.
Память кедровым орешком
Щелкает по тайге,
По Уральскому розовому лесу,
По расхолотым от стужи городам.
А под утро без башни, без кожи,
Через золото согретых икон
Обучать дарвинизму бульдога
Да во имя будущих его щенят.
* * *
О как безрадостен, как скуден вечер
О как лицо тревожное сберечь
В растрепанной гряде
Моих раскосых дней.
Ах, сохнет кровь,
Спадает ветхою перчаткой кожа,
Веточки растут между бровей,
На темных впадин
Помутневших век.
* * *
Терпкие часы окаменелой ночи,
Ладони олные горчайших из утрат,
И хриплое протянутое к двери,
Оглохшей болью замерзшему замку.
Грядущий день шершавой черепахой,
И торопливый бег,
Квадратики смеющихся морщин,
Послушайте, как рёбрышки стучат
Перебивая такты,
Об одиночестве, о сером платьи старости.
* * *
Нас все еще трое,
Я жду терпеливой ведьмой,
Над желтым колесом блещу передним зубом,
Липнет и густеет зелье,
Веточки хрустят обугленным сухарик,
И третий балаганный белый глаз
Вздуваясь кровью пятится назад.
О длительный, о мой покорный путь,
Не переступят боязливо шафранные копытца,
Не дрогнет мой иссохший твердый шаг.
О тревожное, только в смерть -
Оловянную кружку
Сердце твое снесу.
* * *
Утрата горькою травой
Обрезала мне горлышко и проколола сердце,
О как безропотно мне старость донести,
Как мне сложить
У желтого порога,
Ах, жаркий мускус на лопатках и предплечьи.
Белее снега сморщенная ночь,
И крылья дней моих,
Волосики тончайшие стрижа упавшего,
Затеряны и перебиты.
Мне не прождать ни месяца, ни года.
Великопостным теплым вечером
Не встретить мне прозрачный воск лица.
* * *
Оброни ломоть покоя
Твоего голубого стола,
Станет легче бродить желтой,
Пить ручьи на земле.
Еще одну лампочку в белом снегу,
Пусть стоит на карауле,
Пока крылом не взмахну.
Небо, одной страшно.
Ночью бессоница - крыса,
Синий тролль приходит
Дремать и молиться,
Разве черным спутать,
Сердце положить на рога,
Покинуть земную зеленую шкурку,
Цокнут четыре копыта.
(1923)
* * *
Этой волчьей нищенской старостью,
Когда в коробочках серые зубы
Стынут золотой оправе, -
Помню желтый Китай и Омских
Широкогубых, пыльных бурят.
Кровь волосам полиняла,
Верные опочили друзья…
Мне бы в рай к Жамму,
К вытертым ослам, собакам
Полные сосцы принесу молока.
А дворняжкам часами чесать ухо,
Шерчатые квадратики мякиши лап.
* * *
О тонконогой собаке потерявшей вчерашнего
На углу Мясницкой
На перекрестке рельс
Помертвелым глазом
Хозяина.
Об автобусе похожем на веселую
Пятилетнего мальчика в синем игрушку,
Или
На конфету Рождества,
И еще
О тех, кто ранним раскрывает утром
Трепещущее в белой манжете рукой
Окно.
О беременных кошках,
Слетевших с шестого этажа,
Об иссохших, двулапых котят,
О бродячей собаке с бурой слюной
У жадной мясной лавки,
Небо, и о мне -
Не построившей города
Для них.
* * *
Об отце, о воине
Об истлевших горячих руках
В голубой заутрени вспоминать мне,
Когда бьются сгорбленные колокола.
Хладны и недвижны веки,
Косточки сухим песком,
Нет, до сих пор не верю,
Что не сожмешь курок.
На моем столике ни книг, ни игрушек,
Ах, не стучит отцовский парабеллум.
В белом квадрате мечется постель
И между лекарств и зеркал
Гореть голове.
(1924)
* * *
О бранном подвиге, военной cлаве
Не вспоминала десять синих лет
О храбрость воинов сияющая сладость
На опостылевшей земле.
Как мне почтить вас
Как выразить всю нежность
И трепетом каким вкушать
Тяжелый хлеб вскормленный кровью,
О пыль, о суета!
Мерцанье шелковых знамен
И грохот канонад и дым,
И одинокие заставы,
И цвета неба венчики
На вашем лике.
НЕСОБРАННОЕ
* * *
Отколочу иконами угол
свечек посею сорок
буду мертвая как студень
сто поклонов об пол
грудями подожгу лики
свечек заколыблю свет.
Николай ублюдок тихий
языком причешем крест.
отколочу иконами угол
странничков соберу горсть
Иисусу провоем ухо
новый каноманифест.
(1919)
ТЮРЕМНОЕ
Сырость ворванью киснут
стихи и рыжий клоп
стенке головою мыслями
клочечек неба голубом
вперлись площицею мой глазу
трухлой тюря белок
это на мне железные спазмы
и прищемлень тупой замка
ах знаю другую теперь ты
когда я камеру бетон хрящиком бью
папа и Смольный мне не поверили
матрасика голода соломой жевать
небо простенком простынку засунули
железный брусок по щекам
пращуры верю небесными заступом
главный ударят набат
(1922)
ОБРАЩЕНИЕ К УЧИТЕЛЮ МОЕМУ ЗА № 2 АЛЕКСЕЮ КРУЧЕНЫХ
Двадцать четыре паскудий тупоумье бабьих не выполаскать мне
только я Хебеб желтогрудая
день ночь золоту свою головы
мозгов хлопья тюря
скок вскользь вдоль ушей
лыбья камера выпять губы
шопота шушуку вшу
(1922)
* * *
От борозд пепла запальных щек
от завязок защупных морщин
правой глаза старость слезой
подбородком качает вниз
и от рук зализанных шлюхами
дротики сердца дробики бронь
для Тебя одному разутая
последнему разу лущу любовь
допойдет меня харкая костью
червяков тлень моей прекрасный лбу
а молодость синий матросик
падёт молочный зуб
милый мой милый и мы землю
не шевельнуть волосик
по холстинка ледным губа
а над нами весна ветер осень
и прохожей дамы желтый башмак
от борозд тепла запальных щек
от затянутых петель морщин
каждый час сердца падает в кость.
(1922)
* * *
Гнусавые шлепки пятнистыя лохмотья
до судорого знакомое движенье людей
а переулок пахнет прогорклой рвотью
шаги мои кладут вчерашнюю постель
и даже зеркало все та же обезьяна
рассказка лишь о том, что клоком шерсть
безудержит часы пошлейшего начала
повторную обыдь для скотных равновљсь.
* * *
… … … … … … … … … .
… … … … … … … … … .
Встречному прохожему эй первый
за один червонец зачуми до смерти
заглодали ночи узенькое горло
наломились ребрышки не достает шести
эй кто хочет весь остаток поровну
на углу Гусятникова и Мясницкой раздели
(1924)
Не блядь же я Господи
ёлочкой к мощ[?] стоять
* * *
И Я по землю урной
шевелить вермишель червяках
ворох веревочной судороге
из простреленной глаза
тот же чень углу Неглинной
извозчик мальчишек папирос Габай
парикмахер чешь лысины
и вечером лягут спать
а Я гной винегред пихели
у присоски глистовых щуп
жизнь как один понедельник
и лопата лягавь бедром
* * *
Он отойдет завтра,
Синий дрожащий поезд,
Вслед поклонюсь впояс,
В вагоне на жесткой площадке,
Прямая стоит шинель,
Не закричать о пощаде
В рот навылет целясь.
Снег темнее каялся,
Шатаясь пьянел в лужах,
Кто из нас был Каином -
Сердце стягивал туже.
Тяжелой плотной поступью
Шел понедельник навстречу,
Не мне ли желтой послушницей
На алтайские горы взлететь.
* * *
О, Россия, что же делать
В этой клетке для желтых зверей,
На цепь посажено тело
И камень тяжелый на шее.
Все запутали в этом Содоме,
О, хлебное слово и пост,
Верго-Трувор, Синеус и Рюрик
Принесут полотно и пояс.
(1927)
ИСТОЧНИКИ:
1) http://dadako.narod.ru/habias.htm
2) Нина Оболенская (Хабиас). Собрание Стихотворений. М. Совпадение. 1997
Литературный псевдоним: Хабиас.
Футуристка, близкая к кругу Бурлюков и Крученых.
За откровенность стихов, от которых, как говорят, краснели извозчики, была прозвана «Графиней Похабиас».Говорят, революционная матросня горела желание расстрелять поэтессу за скабрезности и заявились с этой целью на один из литвечеров. Организаторы вечера выкрутились.
На обложке вышедшего в 1922 году сборника был нарисован фаллос.
ДАЛЕЕ - ПО МАТЕРИАЛАМ КОНСТАНТИНА КУЗЬМИНСКОГО, А.ГАЛУШКИНА И В.НЕХОТИНА:
родилась 6 июля 1892 года в семье полковника комарова (полу-армянина по матери), родного брата ольги форш и троюродного брата о. п.флоренского.
выпускница смольного института благородных девиц (1911)
в 1919 году в сибири встретилась с бурлюком (в иркутске или омске)
в 1921 году поэтесса “нибу” появилась в москве с псевдонимом “хабиас”, в поэтических кругах носила прозвище “ноки” (даденное б.садовским?)
выступала в кафе “домино”, дважды печаталась в сборниках “сопо” (1922, 1924), текстами “покошерней”
в марте 1922 вышли “стихетты”, и ответные “серафические подвески”, издания не прошедшие цензуры (за что вместе с грузиновым попала в бутырки, на пару месяцев)
в дальнейшем существовала переводами
в 1937 была арестована вторично и отправлена в сиблаг
после лагеря (освобождена в 1942) умерла в туркмении в городе мары (мерв) в конце 1943(?)
(а.галушкин, в.нехотин, предисловие, в: “нина оболенская (хабиас), собрание стихотворений”*, м., “совпадение”, 1997, стр. 5-42)
“Иван Грузинов писал: «Стихи Н.Хабиас мгновенно отличишь: из тысячи поэтов...”
“Но более точным применительно к лирической героине Хабиас/Оболенской нам кажется резюме, сделанное в другое время и совсем по другому поводу, но вне зависимости от намерений его создателей описывающее некую базовую парадигму русской женской поэзии вообще: «Основное у нее - это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности... Мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой... Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой» (153*).
«…На одном из поэтических вечеров «матросы пошли «убивать» Н.Хабиас за матерные стихи» и тогда на сцену «для успокоения» выпустили поэтессу Н.Л.Манухину»
О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПСЕВДОНИМА ХАБИАС
В автографах его носительницы это имя уже по новой орфографии (без ера на конце) часто писалось как “Хабiас”, а произносилось, судя по стихотворным строкам, с ударением на последнем слоге (“И имя горькое сожженной Хабиас”). (62).
Мы не беремся толковать смысл псевдонима “Хабиас” (смысла в нем вполне могло и вовсе не предполагаться), но его происхождение кажется возможным возвести к популярной в начале века детской сказке-“страшилке” “Хобiасы” (при ударении на предпоследнем слоге орфографические различия на слух не воспринимаются), то ли вправду переведенной с английского, как значится в ее многочисленных переизданиях, то ли придуманной обрусевшим англичанином, рисовальщиком Валерием Васильевичем (Вильямом Вильямовичем) Карриком (1869-1943). “Хобiасы” - странного вида (может быть и вообще лишенные облика) существа, приходившие из лесу по ночам пугать детей, пожирать стариков* и т.д. - до той поры, пока их самих не съела охотничья собака (63).”
“63 См., напр.: Хобiасы (Английская сказка). 3-е изд. М., 1916 (Каррик В. Сказки-картинки. № 22). Ничего похожего на слово «хобиасы» мы не обнаружили даже в наиболее полных и авторитетных словарях английского языка (в которых есть, например, «хоббиты»). О «злом Хабиасе» см. в приведенном нами стих. Б.Садовского «Арзамасский жареный, с яблоками, гусь - Борису Садовскому». Безусловно именно сказка В.Каррика повлияла и на содержание, и на заглавие рассказа Ю.П.Казакова «Кабиасы» (1961).”
ПОРНОГРАФИЯ В ТВОРЧЕСТЕ ХАБИАС И В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
“Печатные отзывы о «Стихеттах» в основном таковы, что создается впечатление, будто их авторы не видели не только апокрифической картинки, но и самой книги.
Михаил Осоргин, во всяком случае, в этом прямо сознался. В опубликованной весной 1923 г., уже после его высылки из СССР, рецензии на «Эротические сонеты» А.М.Эфроса он отмечал:
«Классическая эротика русской литературе чужда; гораздо более ей свойственна порнография, пышно расцветшая под покровом политической реакции и моральной катастрофы последних лет. Футуристы начали, имажинисты продолжили и «ничевоки», эти наглядные спецы грубейшей порнографии, завершили своеобразное литературное течение. В 1920-21 г. г. с подмостков дряненького московского кафе «Стойло Пегаса» публика, лучшего и не заслуживающая, ошарашивалась такой ритмической площадной руганью, какая была бы решительно недопустима в извощичьей чайной, даже и с продажей крепких напитков. Все рекорды наивного Баркова были побиты «поэтом» Грузиновым, выпустившим книжку стихов «Серафические подвески» - брошюрку воистину высокой мерзости, без малейшего намека на поэзию или хотя бы просто искусное стихосложение. Уверяют, что и его рекорд был побит московской же поэтессой-ничевокшей, имени которой, в ее интересах, лучше не называть. Ничего общего с этой плеядой А.Эфрос, конечно не имеет...» (88)
Хотя «ничевоки» здесь помянуты всуе (89), Осоргин по меньшей мере не скрывает, что знаком с книгой «московской поэтессы» лишь понаслышке.
Евдоксия Никитина, уже в следующем году опубликовавшая обзор новейших течений поэзии, назвала те же имена:
Беспредметники. Хабиас-Комарова. «Стихетты» 22 г. Одновременно с нею вышла книга Грузинова «Серафические подвески» 22 г. Как по внешнему виду, так и по содержанию книги крайне близки. Авторам нельзя отказать в нескромности. Так[,] Хабиас говорит о себе: «Я славнейшая всех поэтессин». «Славнейшая» задачей своих «стихетт» поставила подыскать рифмы к неприличнейшим «заборным словам» и соответствующий им текст» (90).
Между тем никаких рифм к «заборным словам», как может убедиться любой заглянувший в текст «Стихетт», там нет, а единственное «заборное слово» встречается лишь в последней строке второго стихотворения этой книги; Осоргин, говоря о «ритмической площадной ругани», был куда точнее.”
КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРКА ХАБИАС (ПОДЕЛЬНИЦА И.ГРУЗИНОВА)
“Еще 6 июня 1922 г. коллегия ГПУ постановила передать дело по обвинению Грузинова в безцензурном издании книг в Московский ревтрибунал, где оно, похоже, заглохло.”
(СС, 21)
“... был впервые арестован в 1922 г. ГПУ за издание книги (то ли “Стихетт”, то ли «Серафических подвесок») без цензурного разрешения, за что 6 июня 1922 г обвинен в контрреволюции, дело было передано из ГПУ в ревтрибунал.”
(СС, 63)
“... по отбытии ссылки 16 августа 1929 г. решением ОСО получил «минус 6» и был «прикреплен к Воронежу» (дело ссыльного - в архиве Воронежского УВД), явившись вместо этого в Москву, где был вновь арестован у своего брата, корректора типографии ОГПУ Николая Грузинова.”
(СС, 63)
- уж не братец ли печатал обе книжицы - в чекистской типографии ОГПУ?...
“Арестовывалась органами ГПУ и НКВД в 1921 г. за издание книги «стихи», но была освобождена.”
(СС, 33)
“... Мобилизационный отдел ... Военного министерства колчаковского правительства; сохранились даже ведомости на получение его сотрудниками спирта в канун падения белого Иркутска.”
ДЕЛО НИНЫ ХАБИАС
“Теперь к делу:
«Оболенская Нина Петровна, 1895 года рождения, уроженка г. Москвы. 08.09.37 г. арестована Киевским райотделом УНКВД Московской области, 25.11.1937 г. по постановлению тройки при УНКВД СССР Московской области по ст. 58 п. 10 ч. 1 (антисоветская агитация) УК РСФСР заключена в ИТЛ сроком на 10 лет; реабилитирована прокуратурой г. Москвы 26.05.1989 г. на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 г. «О дополнительных мерах <...> в отношении жертв репрессий <...> 30-40-х и начала 50-х годов».
На момент ареста Оболенская Н.П. проживала в г. Москве, ул. Веснина, д. 7, кв. 5, дворянка, два года обучалась на юридическом факультете, литератор-переводчик, по социальному положению в момент ареста - вольная профессия, кандидат ВКП(б) с 1918 по 1921 г., выбыла механически (так в деле). Арестовывалась органами ГПУ и НКВД в 1921 г. за издание книги «стихи», но была освобождена. С 1919 г. работала в г.Иркутске, в частях Красной Армии культурницей (так в деле)... Оболенская Н.П. имела также фамилии и псевдонимы: Комарова - по отцу, Оболенская - по мужу в годы Гражданской войны, Афанасьева по второму мужу, Иванова, Хабиас.
Кандидатом в ВКП(б) вступила в 1919 году, когда был разгромлен Колчак, стала работать культработницей при частях 5-й Красной Армии, вступала кандидатом под фамилией Хабиас-Оболенская. Муж на момент ареста - Гольдштейн Константин Михайлович, художник, работает по договорам.”
(СС, 33-34)
“Из следственного дела (ЦА ФСБ. № Р-42851) известно, что Грузинов 1 июля 1927 г. был осужден ОСО по ст. 58-15 (антисоветская пропаганда и связи с контрреволюционерами) к 3 годам ссылки в Сибирь, 6 ноября 1927 г. по амнистии этот срок был сокращен на одну четверть (сохранилось его письмо В.Л.Львову-Рогачевскому от 31 марта 1928 г. из г. Киренска: РО РГБ. Ф. 154. К. 2. Ед. хр. 25), а по отбытии ссылки 16 августа 1929 г. решением ОСО получил «минус 6» и был «прикреплен к Воронежу» (дело ссыльного - в архиве Воронежского УВД), явившись вместо этого в Москву, где был вновь арестован у своего брата, корректора типографии ОГПУ Николая Грузинова. В июне 1931 г. Грузинов отправил из Воронежа жалобу П.М.Керженцеву. Из показаний 1927 г. следует, что родился он в ноябре 1886 г. (что не соответствует данным его автобиографий) в дер. Шерабшино [так] Клементьевской волости Можайского уезда, был впервые арестован в 1922 г. ГПУ за издание книги (то ли “Стихетт”, то ли «Серафических подвесок») без цензурного разрешения, за что 6 июня 1922 г обвинен в контрреволюции, дело было передано из ГПУ в ревтрибунал. Вторично подвергался кратковременному аресту в 1924 г. по делу «Ордена русских фашистов».
_______________________________________________________________________
_______________________________________________________________________
А ТЕПЕРЬ СТИХИ НИНЫ ХАБИАС:
СБОРНИК «СТИХЕТТЫ: Беспредметники» (М., 1922)
Китайцу руки тонки
А моем теле шило шелк
Я пергаментный локон
Моет сонный рот
Верть блудливую узеньку пальцев
Красит сыгнуто систон спины
А пену о ржавом одеяле
Бесит китайский язык
Нетерпимое стало наружу
А моей постели 26 дыр
Буду волокать зверье наружу
Вытираю кастрюльку сотней могил.
1920
* * *
Он только картона вытащенный билетик
Он содвин совиный нумерок
А к нему идешь часные трети
Тумбами шибленных стег
Ночью оравь помпону скатерть
Двойные нитку вязанных артерь
А руке вшиты 100 олеографий
Наизнанку выебанных матерей.
1919
* * *
Сопо китайский домику
Людей опенково банк
Лягаш гуляще застегнутый
Христос Грузинов Иван
Хорда плечо близоруко
Взмет лица меня прочь
Сердцу укушена мукой
Карей повидла ночи
Стыдно стону стенкам
Обмоткам мокро души
Стально давит коленом
Сладчайше Грузинов Иван
Гиря тело вагону
Трава деревень мель-мельк
Станциям три поклона
Колокола дли-ми-ни-длень
Запястья сердец загибом
На рыси рельсовых кос
Память стынет заливы
Салфеток сиов Хабиас
1921
* * *
О когда когда на мастику
Желтых пятен лиц
Узкой китаец рукою
Третий глаз мне вбил
Запад задница кошек
Задирает заводский хвост
Кнопками карей плошкой
Рот разорву о восток
Миндальные шкурки кожа
Четки риса зубов
Будде молиться поможет
Сахар жжёный Юн-хо
1921
* * *
Телом скатанная как валенок
Головы мосол между ног
Вышиб любовь на заваленку
Сапожищем протоптанный кот
Довольно колеса белок
Аркане шею тянуть
Над отопленном спермой телу
Креститель поставил свечу
У меня все места поцелованы
Выщипан шар живота
Как на скачках язык оторван
Прыгать барьеры зубам
О кланяйтесь мне совнаркомы
священник и шимпанзе
Я славнейшая всех поэтессин
Шафрана Хебеб Хабиас.
1912 (1921)
* * *
Солнце мое вымя ливызало
Лощит купол живот
Вытянул смако резиной
Слушаю шохот шагов.
Допошел. Узил глазом
Китайский стянутый рот
Целовал по одному разу
Вымыленный липкий лобок
Стянутый нутро туго
Вылущенных щуки щупь
А ворота бедро круглых
Шерчато шара шур.
1920
* * *
(автограф)
Головы своей соломинку
Гутаперчу гусиных мудей
Твоей ли молиться иконе мне
Когда ночь наушником тело?
1921
* * *
И ты Господи стал военкомом
Прислал мне пшеничный мундштук
Ты один мной неодеванный
Генеральный штаб сюртучок
Ты едва политруком не хлюсил
Улюлатя тючку слюны
Господи прийми бесплатно
Вытяжку семенных желез.
1921
* * *
Снова синий Господи
На живот свой пречистый ложусь
Своей ли истоптанной поступью
Парной твой сон разбужу
Жизнь как вожжами кучер
В смятку соски грудей
Вот со святым великомученником
Клещами взнуздали постель
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень
Прежнюю пенку плесени
Не замолить стене
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам
За черной прошва порога
Костыльной костью одна
Шелковинкам души ненужно
Дергать наметка дней
Тело зеленый лужи
Червячьи психи постель.
1921
[ДРУГОЙ ВАРИАНТ]
Снова синий Господи
На живот свой пречистый ложусь
Своей ли истоптанной поступью
Парной твой сон разбужу
Жизнь как вожжами кучер
В смятку соски грудей
Вот со святым великомученником
Клещами взнуздали постель
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень
Прежнюю пенку плесени
Не замолить стене
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам
За черной прошва порога
Костыльной костью одна
Шелковинкам души ненужно
Дергать наметка дней
Тело зеленый лужи
Червячьи психи постель.
Только бабушкины бабушкины руки
Как просветы небесных погон
Погладят ресницы мутныя
Унося меня на покой
1921
ИЗ КНИГИ «СТИХИ» (М., 1926)
Даруй мне чистоту сердца
И непорочность воздержания,
Но не спеши
Августин. “Исповедь”
Апрель режет лужами.
Прыгает струй блюдо города
Люди плечами узкие
Мотают сучий толчек
Переулка затылок скрещенный,
Распухший котел воды.
А шевиота собаки обвенчаны
У рваной заборной досок.
Ах, весна весною истаскана,
Непременнным мальчишки прыщ.
Вот ничего не осталось,
Чтобы вашею петлей жить.
(февраль 1920)
* * *
Черный рубин изрубленой муки
Косяку головы прошил.
Подъезд твой тянет монашком
Клавишу ступеней вверх,
Не могут собачьи вериги
Рот раскрыть дверей.
Молится лестница стоя,
На колени спустился лифт.
Может ресницу откроет
Номер твоей квартиры.
* * *
Ласкаю кольцами город,
Душу жимают кулак,
А встречных желт подбородок,
Панатлонах болтает па.
Глазами лезу лестницу,
Сретенье лыбьих домов,
И памят стынет навесом
Набухшие вен пятачкам.
Истертых лохма хмокают,
Писк, шлюхать прежними,
Я теперь опорожняя,
Мотаю локонов клок.
* * *
Вашей маленькой головка светлей,
Откололся уголь-угол смычка,
Тельцу заранено плашмягко прессом,
Бессвязную ниточку - елку Рождества.
Целые картонажики зыбких словечек,
Тоненький пружинка-блики голосов.
Ты теперь ляжешь только на спинку,
Узенькой холстинкой маминых сну.
Сердца твоего сизое крылышко
Трепетной рукой до старости пронесу,
Разве мне ныне расстаться с тобою,
Когда тоненькая тень за голубым окном
Тощий год о тебе вышивала крестики,
Кожу и камень растопила для встреч.
* * *
Глаза искрою мечется,
Воском растоплена кровь,
На зелени тощем месяце
Вычерчен профиль твой втрое.
Знаю другие надломят
Белые гроздья рук,
Душа моя узкой соломинкой
Хлыст.
* * *
Мы не состаримся вместе,
О суетный, неверный друг,
Хоботками отмечает месяц
Медные на вкус года.
Любви скудеющую чашу
Не донесу до трепетной черты
И имя горькое сожженной Хабиас
На сухоньком кресте прочтут.
(1925)
* * *
Каждый утро воробушек глазиком крышу
Через стекло пластику, перышки, солнце грей;
Только одно правую ногу камере истолочь.
Солнце, ныне исповедуй, содеянных грех о голень
Только стихи и Твое милосердие
Со мною отходит.
Душа жбаном через край жмыхает,
Утлой прогулка камнях,
А близорукий глаза лишь стоаршинные крыши
И железом усик трава.
(1922)
* * *
По кровавому горлу ночей
Мое тело пергаментом безпамятью дышит,
Но на детском плече у меня
Твое имя полеткою воистин вышито.
А по щепке скрещенной гнутых ребру
Мышцами танцуют оборвань железные прыщики,
Искричу ль до востока, до дроби милых колен.
* * *
О крестьянских неверующих,
На четвереньках к хозяину,
О пыльных репейниках
Запутанных в веничках,
О клещах лесных,
Присоской на замшевом ухе
И о седой корочке их старости,
Небо.
* * *
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень,
Прежнюю пенки плесени
Не замолить стене.
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам,
За черной прошва дорога
Костыльною кость одна.
Шелковинкам души не нужно
Дергать наметка дней.
Только бабушкины руки
Как просветы небесных погон
Погладят ресницы мутные
Унося меня на покой.
* * *
Полюс утра, вечера,
Испепеленный глах в тебя,
Ты одно хребту вычерчиваешь,
Сладкий бег пятам.
Страшно, милое, страшно.
Задыхает угленный день,
Харк время мячиком,
Дробью старость колен,
Шелест, морщ кожа,
Свешивает лист губам,
Сотней узких прохожих
На вытертый грифель лиц.
* * *
Крестик плечику хруст,
Тоски обрубленной пальцы,
Ртом акафист Иисусику,
Гласу голубому внемли,
Кожицу коленам сорвав,
Вернуть лица его просинь
И дорог кровавые грабли.
Замком затылке прошлого,
Тупик усталых ключей,
По вспоротым памятью прошвам
Бусая бьюсь а стена
Ах, не увижу больше
Ни шинель, ни его глаза
Где вы, где вы, скажите
Сдвинуты брови монголземли,
Это мои колени вытерли
Ямки полынных молитв.
* * *
Только лунные бусы нанижем
На хромой лапку сентябрьских наших вечеров,
Воем пал на язык булыжник,
Облыселому камешек имя твое,
Распускают пальцы наметку
Ночных ноток сладкого лета,
Вырежи память,
Шпорой мозг на рассвете.
Теплые руки на плечи,
И ступенькам вышерчивать вниз.
Сон на полозьях санок
Последнюю желоб закат.
* * *
Милое, милое, страшно,
Стынет сердце зрачком,
По горячей просек вчерашнего
Хвостик пепла покой.
Изнемогшей ощупью памяти
Дротик стону в твое лицо,
Небо, зачерпни мне краешком
Прежних желтых часов.
От чужестранных индевелых плеч
В обратный смуглый путь,
Где тонкий горный ствол веретена
Хранит печать незыблемых стихов.
* * *
По горбатому Арбату, Денежный 7,
Бабушка, черный ремешок, аглицкая юбка.
Рано запирает прохладные окна, -
От нонешнего лета в ватную постель.
Камбалами жмутся сухлые лопатки,
Три поклона на земь, к Иисусовым гвоздям,
Без пути внучатах, убиенном зяте,
Свидеться с дедушкой в желтом раю.
На столе под радугой зевающей лампы
Дремлет парча отяжелевших книг,
На десятой голубым отметила Иоанна,
Фитилек поправить догорелый
Над византийским глазом трех святых.
(1923)
* * *
Сером сюртучке, пероломлен книгу,
На какой странице покинуло Иоанна.
Нонешний году и смерть ближе,
А дедушка улыб над диваном.
Семидесятник пал на неделе,
Две белых лепешки, одно яйцо,
Раньше внучата, обедня,
Круглому столу жаркий пирог
А теперь окно преет кожаном креслу,
Немеют пальцы, сучок ладонь,
Острым язык бьются спицы
И глаз седой жилку водит.
Комната, июль, салом солово мухи,
Портреты позевком от Иоанна Калиты.
(14 июля 1922)
ВХУТЕМАСУ
Скучал кронштейн с крышей.
Бицепс бараб брань,
Высоко забирает рыжий
Седьмой плечом достать.
Облягнула стена щипцами,
И нащуп пробковый лоб,
Оглоблей рука без рубахи
Через солнце молотом бьёт.
А в казачьи усища кронштейна
Бородавку звонких костылей,
Чтобы ветер вьюзг отчаянии,
Подгибая под ним колени.
Сумерки носу сморщили
И по лестнице раскачивать вниз
Рыжий упругие версты
Весело прыжок икры.
(1922)
* * *
На синих скул уснули лапик складочки,
Желчь изожгла гортань придушенная охрой,
Здесь каменная соль мужских сладчайших слёз,
Квадратом топора горбатое молчанье
Мой ветхий друг, Можая поселянин,
Я дальний путь корабль на иноземье,
И круглая аглицкая верёвка
Притерла сердце крест на крест.
* * *
Это для меня падает вечером
На колени солнышко золотым угодником
К небесным стопам.
Сладко и легко качаются липкие веточки
На розовом тонком дереве.
Утоли сии малые радости,
Перерезанных по утру дней моих,
Сгорбленным ребром грехи исповедуя
О сухом пути голубой пристани,
Обезьяней, кликушными лапочками
Тещие годы вышивала крестики,
Каждому прохожему обронила косточку.
(1923)
* * *
Ночей тяжелый черный белок,
Узких плечиков крестик
Сладко душно одной нести
В этот пасхальный пахнущий
Звоном и творогом вечер,
О встречи жаркие, как боль,
Аорты перегнули чрез железо,
И выжитое сердце
Откинуть навзничь покидая,
Смородины раздавленные пятном,
О путь, о горечь,
О времени кровавые сургуч.
Печати ломкие морщин и охлажденья,
Мне вас вести бессоницы
Тончайшим волоском
Безропотно припасть к коленям угленным
Воспоминаний.
* * *
Пять лет плечико ночует
На Ишим берегах,
Пять лет в глухой шинели
Зябнет моя голова.
Память кедровым орешком
Щелкает по тайге,
По Уральскому розовому лесу,
По расхолотым от стужи городам.
А под утро без башни, без кожи,
Через золото согретых икон
Обучать дарвинизму бульдога
Да во имя будущих его щенят.
* * *
О как безрадостен, как скуден вечер
О как лицо тревожное сберечь
В растрепанной гряде
Моих раскосых дней.
Ах, сохнет кровь,
Спадает ветхою перчаткой кожа,
Веточки растут между бровей,
На темных впадин
Помутневших век.
* * *
Терпкие часы окаменелой ночи,
Ладони олные горчайших из утрат,
И хриплое протянутое к двери,
Оглохшей болью замерзшему замку.
Грядущий день шершавой черепахой,
И торопливый бег,
Квадратики смеющихся морщин,
Послушайте, как рёбрышки стучат
Перебивая такты,
Об одиночестве, о сером платьи старости.
* * *
Нас все еще трое,
Я жду терпеливой ведьмой,
Над желтым колесом блещу передним зубом,
Липнет и густеет зелье,
Веточки хрустят обугленным сухарик,
И третий балаганный белый глаз
Вздуваясь кровью пятится назад.
О длительный, о мой покорный путь,
Не переступят боязливо шафранные копытца,
Не дрогнет мой иссохший твердый шаг.
О тревожное, только в смерть -
Оловянную кружку
Сердце твое снесу.
* * *
Утрата горькою травой
Обрезала мне горлышко и проколола сердце,
О как безропотно мне старость донести,
Как мне сложить
У желтого порога,
Ах, жаркий мускус на лопатках и предплечьи.
Белее снега сморщенная ночь,
И крылья дней моих,
Волосики тончайшие стрижа упавшего,
Затеряны и перебиты.
Мне не прождать ни месяца, ни года.
Великопостным теплым вечером
Не встретить мне прозрачный воск лица.
* * *
Оброни ломоть покоя
Твоего голубого стола,
Станет легче бродить желтой,
Пить ручьи на земле.
Еще одну лампочку в белом снегу,
Пусть стоит на карауле,
Пока крылом не взмахну.
Небо, одной страшно.
Ночью бессоница - крыса,
Синий тролль приходит
Дремать и молиться,
Разве черным спутать,
Сердце положить на рога,
Покинуть земную зеленую шкурку,
Цокнут четыре копыта.
(1923)
* * *
Этой волчьей нищенской старостью,
Когда в коробочках серые зубы
Стынут золотой оправе, -
Помню желтый Китай и Омских
Широкогубых, пыльных бурят.
Кровь волосам полиняла,
Верные опочили друзья…
Мне бы в рай к Жамму,
К вытертым ослам, собакам
Полные сосцы принесу молока.
А дворняжкам часами чесать ухо,
Шерчатые квадратики мякиши лап.
* * *
О тонконогой собаке потерявшей вчерашнего
На углу Мясницкой
На перекрестке рельс
Помертвелым глазом
Хозяина.
Об автобусе похожем на веселую
Пятилетнего мальчика в синем игрушку,
Или
На конфету Рождества,
И еще
О тех, кто ранним раскрывает утром
Трепещущее в белой манжете рукой
Окно.
О беременных кошках,
Слетевших с шестого этажа,
Об иссохших, двулапых котят,
О бродячей собаке с бурой слюной
У жадной мясной лавки,
Небо, и о мне -
Не построившей города
Для них.
* * *
Об отце, о воине
Об истлевших горячих руках
В голубой заутрени вспоминать мне,
Когда бьются сгорбленные колокола.
Хладны и недвижны веки,
Косточки сухим песком,
Нет, до сих пор не верю,
Что не сожмешь курок.
На моем столике ни книг, ни игрушек,
Ах, не стучит отцовский парабеллум.
В белом квадрате мечется постель
И между лекарств и зеркал
Гореть голове.
(1924)
* * *
О бранном подвиге, военной cлаве
Не вспоминала десять синих лет
О храбрость воинов сияющая сладость
На опостылевшей земле.
Как мне почтить вас
Как выразить всю нежность
И трепетом каким вкушать
Тяжелый хлеб вскормленный кровью,
О пыль, о суета!
Мерцанье шелковых знамен
И грохот канонад и дым,
И одинокие заставы,
И цвета неба венчики
На вашем лике.
НЕСОБРАННОЕ
* * *
Отколочу иконами угол
свечек посею сорок
буду мертвая как студень
сто поклонов об пол
грудями подожгу лики
свечек заколыблю свет.
Николай ублюдок тихий
языком причешем крест.
отколочу иконами угол
странничков соберу горсть
Иисусу провоем ухо
новый каноманифест.
(1919)
ТЮРЕМНОЕ
Сырость ворванью киснут
стихи и рыжий клоп
стенке головою мыслями
клочечек неба голубом
вперлись площицею мой глазу
трухлой тюря белок
это на мне железные спазмы
и прищемлень тупой замка
ах знаю другую теперь ты
когда я камеру бетон хрящиком бью
папа и Смольный мне не поверили
матрасика голода соломой жевать
небо простенком простынку засунули
железный брусок по щекам
пращуры верю небесными заступом
главный ударят набат
(1922)
ОБРАЩЕНИЕ К УЧИТЕЛЮ МОЕМУ ЗА № 2 АЛЕКСЕЮ КРУЧЕНЫХ
Двадцать четыре паскудий тупоумье бабьих не выполаскать мне
только я Хебеб желтогрудая
день ночь золоту свою головы
мозгов хлопья тюря
скок вскользь вдоль ушей
лыбья камера выпять губы
шопота шушуку вшу
(1922)
* * *
От борозд пепла запальных щек
от завязок защупных морщин
правой глаза старость слезой
подбородком качает вниз
и от рук зализанных шлюхами
дротики сердца дробики бронь
для Тебя одному разутая
последнему разу лущу любовь
допойдет меня харкая костью
червяков тлень моей прекрасный лбу
а молодость синий матросик
падёт молочный зуб
милый мой милый и мы землю
не шевельнуть волосик
по холстинка ледным губа
а над нами весна ветер осень
и прохожей дамы желтый башмак
от борозд тепла запальных щек
от затянутых петель морщин
каждый час сердца падает в кость.
(1922)
* * *
Гнусавые шлепки пятнистыя лохмотья
до судорого знакомое движенье людей
а переулок пахнет прогорклой рвотью
шаги мои кладут вчерашнюю постель
и даже зеркало все та же обезьяна
рассказка лишь о том, что клоком шерсть
безудержит часы пошлейшего начала
повторную обыдь для скотных равновљсь.
* * *
… … … … … … … … … .
… … … … … … … … … .
Встречному прохожему эй первый
за один червонец зачуми до смерти
заглодали ночи узенькое горло
наломились ребрышки не достает шести
эй кто хочет весь остаток поровну
на углу Гусятникова и Мясницкой раздели
(1924)
Не блядь же я Господи
ёлочкой к мощ[?] стоять
* * *
И Я по землю урной
шевелить вермишель червяках
ворох веревочной судороге
из простреленной глаза
тот же чень углу Неглинной
извозчик мальчишек папирос Габай
парикмахер чешь лысины
и вечером лягут спать
а Я гной винегред пихели
у присоски глистовых щуп
жизнь как один понедельник
и лопата лягавь бедром
* * *
Он отойдет завтра,
Синий дрожащий поезд,
Вслед поклонюсь впояс,
В вагоне на жесткой площадке,
Прямая стоит шинель,
Не закричать о пощаде
В рот навылет целясь.
Снег темнее каялся,
Шатаясь пьянел в лужах,
Кто из нас был Каином -
Сердце стягивал туже.
Тяжелой плотной поступью
Шел понедельник навстречу,
Не мне ли желтой послушницей
На алтайские горы взлететь.
* * *
О, Россия, что же делать
В этой клетке для желтых зверей,
На цепь посажено тело
И камень тяжелый на шее.
Все запутали в этом Содоме,
О, хлебное слово и пост,
Верго-Трувор, Синеус и Рюрик
Принесут полотно и пояс.
(1927)
ИСТОЧНИКИ:
1) http://dadako.narod.ru/habias.htm
2) Нина Оболенская (Хабиас). Собрание Стихотворений. М. Совпадение. 1997