Лиз Мэй Лорэн «Узоры грёз»./ Часть 2. Первое путешествие в Тибет и Непал.
.Визит Панчен Ламы.
Когда я впервые попала в Тибет, я имела представление об истории, которая происходила там, но я приехала в Лхасу без всякого интереса к политике и без желания быть вовлечённой во что-либо, имеющее к ней отношение. Тем не менее, встречи с политикой были неминуемы. Она проникала в каждый угол в этом месте, и ощущение было очень тягостное. Ни о чём не подозревая, я попала в этот спектакль в самый решающий момент.
Я никогда не выезжала за пределы Австралии и Новой Зеландии. Происходящее произвело на меня разительное впечатление. До того момента я росла, жила и дышала в странах, где царила устоявшаяся зрелая демократия. Здесь же происходило нечто чуждое моему опыту. Я была знакома только со свободой. Если бы я даже захотела не замечать происходившее вокруг - это было невозможно.
Автобусы с туристами уезжали, но стали прибывать автобусы с паломниками. Они ехали со всех концов Тибета, чтобы увидеть и почтить Панчен Ламу. По тибетской традиции Панчен Лама равен по рангу Далай Ламе и является его духовным эквивалентом. Однако, роль Панчен Ламы стала весьма спорной, с тех пор как Китай захватил Тибет. Многие тибетцы воспринимали его как сотрудничающего с оккупационным китайским правительством. Он находился под домашним арестом с 1982. Это был его первый визит в столицу за последние 25 лет, и однозначно китайцы переживали, какое воздействие это произведёт на тибетское население. Панчен Лама был приглашён как часть «празднования», и ожидалось, что он произнесёт речь с крыши Джоканга 1 сентября, всего через пару дней.
Китайцы ничего «не пускали на самотёк» в подготовке его визита. Для них было важно, чтобы Панчен Лама появился в качестве поддержки их усилий, его видимое сотрудничество принесло бы им доверие не только со стороны тибетцев, но также из-за рубежа. И всё же было похоже, что он не тот человек, который идёт на уступки или настолько прокоммунистический, как бы этого хотелось китайцам. Те события, которые разворачивались в течение месяцев и лет перед его появлением в Джоканге, это подтверждали.
В ту ночь, примерно после полуночи, группа солдат ворвалась в нашу комнату. К счастью, моими соседками были две другие женщины-путешественницы, но я всё равно испугалась. Солдаты были вооружены винтовками с примкнутыми штыками. Они ворвались без стука и светили фонариками нам в лица с требованием предъявить паспорта и пермиты. Это стало повторяться еженощно.
Шпионы были повсюду. Их можно было встретить на улицах и в каждом ресторане. Они даже переодевались монахами во многих, а возможно и во всех, храмах.
Было много разговоров о новой религиозной свободе, которые начали появляться в стране подобно глотку свежего воздуха. И действительно, многие люди теперь практиковали и молились открыто рядом с Джокангом, чего не случалось долгие годы. И всё же каждый отлично знал, что за ним наблюдают. Было ощущение, что вся эта так называемая «свобода» не больше, чем маскировка, практически приманка для туристов, чтобы привлечь их деньги. Вся эта «свобода» воспринималась поддельной.
День ото дня обстановка становилась всё более напряжённой, и я всё время была начеку, прислушиваясь к собственному внутреннему ощущению, что в воздухе нависла угроза. Было чувство, что всё это «празднование» - полная фикция. Местные ожидали праздника и были счастливы по этому поводу, но можно было ощутить их глубокую невысказанную печаль. Громкоговорители висели на каждом углу и издавали визгливые звуки китайской музыки днём и ночью, прерываемые резкими разговорами на китайском.
За горсткой западных туристов, всё ещё находящихся в городе, тщательно следили. Нам не разрешалось арендовать велосипеды и рекомендовалось оставаться внутри границ города. Среди туристов было много недовольства, но весьма приглушённого. Несколько человек, которые слишком громко брюзжали, забрали в полицию, чтобы задать вопросы, и там заставили подписать бумаги, что они обещают себя хорошо вести до отъезда из города. После этого за ними следили ещё более пристально.
В этих ограничениях я исследовала город насколько могла. Я побывала во многих маленьких храмах, которые остались открытыми, и обошла рынки. Каждый день по нескольку часов я проводила на крыше отеля, запитывая сияющий свет и цвета, присущие этой высоте. Воздушные змеи были на пике моды и трепетали на ветру практически над каждым домом. Можно было без устали смотреть, как они взмывают вверх и ныряют вниз и шелестят на ветру. Было похоже, что эти змеи что-то символизируют. Казалось, что они выражают страстное стремление к свободе. И хотя они поднимались и опускались в порывах ветра с гор, они всё равно оставались привязанными. И с каждым движением эта нить становилась всё короче.
В полдень следующего дня я решилась выбраться к Джокангу. Доносились звуки труб с крыши храма, поэтому я быстро направилась к площади вдоль улочек, которые уже стали мне знакомы. То, что я увидела там, заставило меня замереть на месте. Площадь была заполнена тибетцами, прибывшими со всех концов страны и одетыми в традиционную одежду.
На крышах зданий по всему периметру площади располагались вооружённые китайские солдаты. Атмосфера была наэлектризована, тибетцы плакали, простирались и молились.
Прямо в центре площади, в фокусе всеобщего внимания двигалась фигура, одетая в длинную шёлковую ярко-жёлтую мантию. Человек возвышался над остальными и медленно двигался через толпу. Это был Панчен Ринпоче.
Эмоции охватили меня, и слёзы потекли по щекам, когда я присоединилась к простирающейся и читающей молитвы толпе.
Панчен Ринпоче шествовал по крыше храма и какое-то время разговаривал с людьми. На площади царила полная тишина, все лица были повёрнуты к говорящему. Поскольку я не понимала ни слова, я могла только присутствовать и наблюдать. В конце он поклонился слушателям и удалился с крыши, снова двигаясь через плачущую толпу. Группа военных удерживала толпу, пока Ринпоче не увезли под вооружённым конвоем.
Постепенно толпа начала рассеиваться, и я ускользнула в отель, чтобы поразмыслить об увиденном. Моё сердце было переполнено глубоким устремлением, которому я не могу подобрать название, и сильной печалью.
Когда я впервые попала в Тибет, я имела представление об истории, которая происходила там, но я приехала в Лхасу без всякого интереса к политике и без желания быть вовлечённой во что-либо, имеющее к ней отношение. Тем не менее, встречи с политикой были неминуемы. Она проникала в каждый угол в этом месте, и ощущение было очень тягостное. Ни о чём не подозревая, я попала в этот спектакль в самый решающий момент.
Я никогда не выезжала за пределы Австралии и Новой Зеландии. Происходящее произвело на меня разительное впечатление. До того момента я росла, жила и дышала в странах, где царила устоявшаяся зрелая демократия. Здесь же происходило нечто чуждое моему опыту. Я была знакома только со свободой. Если бы я даже захотела не замечать происходившее вокруг - это было невозможно.
Автобусы с туристами уезжали, но стали прибывать автобусы с паломниками. Они ехали со всех концов Тибета, чтобы увидеть и почтить Панчен Ламу. По тибетской традиции Панчен Лама равен по рангу Далай Ламе и является его духовным эквивалентом. Однако, роль Панчен Ламы стала весьма спорной, с тех пор как Китай захватил Тибет. Многие тибетцы воспринимали его как сотрудничающего с оккупационным китайским правительством. Он находился под домашним арестом с 1982. Это был его первый визит в столицу за последние 25 лет, и однозначно китайцы переживали, какое воздействие это произведёт на тибетское население. Панчен Лама был приглашён как часть «празднования», и ожидалось, что он произнесёт речь с крыши Джоканга 1 сентября, всего через пару дней.
Китайцы ничего «не пускали на самотёк» в подготовке его визита. Для них было важно, чтобы Панчен Лама появился в качестве поддержки их усилий, его видимое сотрудничество принесло бы им доверие не только со стороны тибетцев, но также из-за рубежа. И всё же было похоже, что он не тот человек, который идёт на уступки или настолько прокоммунистический, как бы этого хотелось китайцам. Те события, которые разворачивались в течение месяцев и лет перед его появлением в Джоканге, это подтверждали.
В ту ночь, примерно после полуночи, группа солдат ворвалась в нашу комнату. К счастью, моими соседками были две другие женщины-путешественницы, но я всё равно испугалась. Солдаты были вооружены винтовками с примкнутыми штыками. Они ворвались без стука и светили фонариками нам в лица с требованием предъявить паспорта и пермиты. Это стало повторяться еженощно.
Шпионы были повсюду. Их можно было встретить на улицах и в каждом ресторане. Они даже переодевались монахами во многих, а возможно и во всех, храмах.
Было много разговоров о новой религиозной свободе, которые начали появляться в стране подобно глотку свежего воздуха. И действительно, многие люди теперь практиковали и молились открыто рядом с Джокангом, чего не случалось долгие годы. И всё же каждый отлично знал, что за ним наблюдают. Было ощущение, что вся эта так называемая «свобода» не больше, чем маскировка, практически приманка для туристов, чтобы привлечь их деньги. Вся эта «свобода» воспринималась поддельной.
День ото дня обстановка становилась всё более напряжённой, и я всё время была начеку, прислушиваясь к собственному внутреннему ощущению, что в воздухе нависла угроза. Было чувство, что всё это «празднование» - полная фикция. Местные ожидали праздника и были счастливы по этому поводу, но можно было ощутить их глубокую невысказанную печаль. Громкоговорители висели на каждом углу и издавали визгливые звуки китайской музыки днём и ночью, прерываемые резкими разговорами на китайском.
За горсткой западных туристов, всё ещё находящихся в городе, тщательно следили. Нам не разрешалось арендовать велосипеды и рекомендовалось оставаться внутри границ города. Среди туристов было много недовольства, но весьма приглушённого. Несколько человек, которые слишком громко брюзжали, забрали в полицию, чтобы задать вопросы, и там заставили подписать бумаги, что они обещают себя хорошо вести до отъезда из города. После этого за ними следили ещё более пристально.
В этих ограничениях я исследовала город насколько могла. Я побывала во многих маленьких храмах, которые остались открытыми, и обошла рынки. Каждый день по нескольку часов я проводила на крыше отеля, запитывая сияющий свет и цвета, присущие этой высоте. Воздушные змеи были на пике моды и трепетали на ветру практически над каждым домом. Можно было без устали смотреть, как они взмывают вверх и ныряют вниз и шелестят на ветру. Было похоже, что эти змеи что-то символизируют. Казалось, что они выражают страстное стремление к свободе. И хотя они поднимались и опускались в порывах ветра с гор, они всё равно оставались привязанными. И с каждым движением эта нить становилась всё короче.
В полдень следующего дня я решилась выбраться к Джокангу. Доносились звуки труб с крыши храма, поэтому я быстро направилась к площади вдоль улочек, которые уже стали мне знакомы. То, что я увидела там, заставило меня замереть на месте. Площадь была заполнена тибетцами, прибывшими со всех концов страны и одетыми в традиционную одежду.
На крышах зданий по всему периметру площади располагались вооружённые китайские солдаты. Атмосфера была наэлектризована, тибетцы плакали, простирались и молились.
Прямо в центре площади, в фокусе всеобщего внимания двигалась фигура, одетая в длинную шёлковую ярко-жёлтую мантию. Человек возвышался над остальными и медленно двигался через толпу. Это был Панчен Ринпоче.
Эмоции охватили меня, и слёзы потекли по щекам, когда я присоединилась к простирающейся и читающей молитвы толпе.
Панчен Ринпоче шествовал по крыше храма и какое-то время разговаривал с людьми. На площади царила полная тишина, все лица были повёрнуты к говорящему. Поскольку я не понимала ни слова, я могла только присутствовать и наблюдать. В конце он поклонился слушателям и удалился с крыши, снова двигаясь через плачущую толпу. Группа военных удерживала толпу, пока Ринпоче не увезли под вооружённым конвоем.
Постепенно толпа начала рассеиваться, и я ускользнула в отель, чтобы поразмыслить об увиденном. Моё сердце было переполнено глубоким устремлением, которому я не могу подобрать название, и сильной печалью.