Пра, пра, пра.
Шай Васильков немножко плохо говорил по-русски. А отец его, Барух Васильков, немножко плохо говорил на иврите. Оттого случались между ними трагедии отцов и детей.
Мама Шломит Василькова давно ушла к Моше, марокканцу веселого нрава и обширному душой и телом. У Моше уже была покойная жена и трое детей; а когда детей стало шестеро, Шай ушел жить к папе, человеку нервному и тихому.
На выходные он приходил в свою марокканскую семью.
- Агааа, - хлопал его широкой ладонью по узкой спине Моше, - наш русский пришел, садись, милый!
И накладывал: суп хараре от сестры Бонины, пастию от брата Ишу, кебабы собственного изготовления, кубе от мамы Рубиды и, обязательно, кускус, сделанный руками его дорогой ашкеназской жены Шломит почти так же хорошо, как делала восемьдесят лет подряд бабушка Азиза.
Сводные братья и сестры радостно скакали, смеялись и кричали. Мама Шломит хватала вперемешку детей, целовала и кричала. Вперевалку, отдуваясь и цыкая, с облегчением уходил Шай в тихий папин дом до следующих выходных.
Было Шаю тринадцать лет. И наступила ему пора делать школьную работу о генеалогии семьи, каковую, стеная, делают все израильские подростки. Большую часть отведенного времени потратил он на семейство Шломит и Моше, и записал многие и многие листы, отбрыкиваясь от дяди по материнской линии, четвероюродного брата в Америке и тети-профессора во Франции. Последний же перед сдачей вечер отвел для папы, поскольку Барух, к счастью, был человек одинокий. И еще потому, что на папином винтажном ноуте прекрасно встала, маня и очаровывая, винтажная стрелялка Wolfenstein.
Вечером приступили к работе. Стадию «а что ты делал до сих пор!» удалось пройти быстро, и папа, поедая русский красный суп, с воодушевлением начал рассказывать. Шай кивал и записывал и уже в 9 вечера зачитал Баруху краткую историю семьи Васильковых. Звучала она так:
«Дедушку звали Мордехай. В девятнадцатом веке он побил русского офицера и за это его посадили в тюрьму, которая называлась Сибирь. В тюрьме Мордехай познакомился с настоящей коммунисткой гойкой Зоей и родил Бориса. Борис приехал в Израиль, стал Барухом и родил Шая. Конец.»
- Можно теперь поиграть в Wolfenstein? - спросил он отца.
Этот русский красный суп всегда так пачкает одежду. Особенно если уронить ложку на колени.
- Если твой дед бил русского офицера в девятнадцатом веке, то сколько, по-твоему, мне лет? - чужим голосом спросил Барух.
- Ты сам сказал - дедушка...
- Пра! Пра! Прапрадедушка Мордехай! А дедушку Соломона и бабушку Ривку ты вычеркнул совсем, да? Значит, марокканское семейство ты переписал полностью, а предками собственного отца пренебрег? Да, ради пропитания сына я работаю всего-лишь охранником, презрев карьеру и славу русского литератора! Но я филолог! У меня докторат! И неблагодарный сын!
Шай понял, что поиграть не удастся.
- Пра! Скажи - пра! Прапрадедушка! - и, в волнении, Барух перешел на иврит, надеясь, что так сын поймет его лучше. К сожалению, говорил он горячо и неправильно, а у Шая болела голова. Слова «уважать своих предков» звучали как «угощать своих предков». Революция куда-то шла, у Петербурга улицы были всегда мокры, инженеры то ли женились, то ли умоляли художниц. Он вяло спросил еще, что такое прокламация, и уполз спать под папино бурчание и воздевание рук.
И Шаю приснился сон.
Во сне обязательно надо было найти пгапгадедушку Мордехая и угостить его кубе. Прижимая к животу тяжелую теплую кастрюлю, пробирался он по мрачным стальным коридорам тюрьмы Сибирь. Никак не удавалось найти оружие и здоровье. Приходилось прятаться от монохромных солдат с гладко прилизанными чубчиками, усами щеточкой и эмблемой СС на рукаве. В подвальной комнате он нашел женщину в пальто и красной косынке, и сразу догадался, что это пгапгабабушка Зоя. Настоящая коммунистка и гойка прижимала большую подушку к принтеру - она тайно печатала прокламации. Листы залиты были кровью борцов за счастье народа. Шай задумался: а какого народа? Но быстро сообразил, что хоть с какой-нибудь стороны, а его.
- Бабушка Зоя! - сказал он, протягивая кастрюлю, - Барух велел вас угощать!
- Барух коммунист?! - громко крикнула бабушка Зоя. На крик вбежали маленький дедушка Мордехай и русский офицер. Они сошлись в рукопашной. Офицер одолевал. Ворвались охранники, щелкнули каблуками и взяли ружья наизготовку.
- Стойте! - взмолился Шай, - это же мои пга..пга..! - он пытался сказать как надо, настоящее русское РРРР, но солдаты не слушали, начали стрелять, кастрюля в руках взорвалась и он закричал от горя.
Барух тряс сына за плечо и говорил озабочено:
- сына, проснись, ох, какой у тебя жар....
Два полных шприца сиропа Шай проглотил, даже не заспорив, что он не младенец.
Барух стащил с сына одеяло по заветам израильских врачей и надел на него теплые носки и шарф по завету своей мамы. Сел на кровать, тихонько напевая по-русски, поглаживая сыну колено, и скоро оба они заснули.
И Баруху приснился сон.
Он стоял на земном шаре. Огромен был мир, и ничтожен Барух. Дрожала под ногами земля, шла трещинами, раскалывалась и расползалась континентами. По левую руку тянулась заснеженная равнина, горящая маковками церквей. Среди снегов, огромная, к самым облакам вздымалась прабабка Зоя в платочке, древняя и суровая как зима. Слезы покатились по печеным ее щекам, и Барух покачнулся от горьких слов:
- Что же ты, внук, предал Родину!
Мордехай кивал ласково, гладил Зою по плечу и ветер нес его шепот:
- Любви не прикажешь...
Полоса ледяной воды между Барухом и Родиной становилась все шире, хрустели в воде ледяные глыбы и книги. С берега махали ему дедушка Соломон, папа Игорь и мама Лена, и Боренька помахал им в ответ.
Толчок потряс землю, и со страшным грохотом разверзлась трещина справа. За ней, среди цветных песков заповедника Тимна, стоял Шай. Моше положил руку ему на плечо, Шломит, спокойно улыбаясь, стояла рядом и живот ее рос на глазах.
- Шаюшка! - закричал Барух, но треск камней и бульканье лавы заглушили крик. Сонмища смуглых детей заслонили сына, и Барух заплакал.
Он стоял на трясущемся островке, один-одинешенек, и горько рыдал. Утрата и несправедливость мира подкосили его.
Барух проснулся от боли в спине и с кряхтением заворочался. Шай открыл глаза и поморщился, сглатывая.
- Пап...я переделаю работу...
Мелкий дождь суетливо трогал стекло. На полке пылились книги сказок и фотография в рамке: мужчина с младенцем на руках, женщина в больничном халате положила голову ему на плечо. Барух пальцами стер пыль с рамки.
- Да не так и важно. Вместе запишем. Когда выздоровеешь.