Петр Петрович Коновницын (декабрист)

[slan1934]

Петр Петрович Коновницын 3-й

Корсаковы, Коновницыны, Лореры, Дондуковы. Ч. IX.

Петр Петрович Коновницын (13(25) октября 1803/02-22 августа (3 сентября) 1830) был вторым ребёнком и старшим сыном в семье генерала и военного министра Петра Петровича Коновницына (1764-1822). Крещен в той же Владимирской церкви Петербурга, в которой венчался отец. Получил домашнее образование. В 1821 году начал службу колонновожатым в Свите Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. В 1823-1825 годах состоял при Генеральном гвардейском штабе в чине подпоручика. С декабря 1825 года - при Училище колонновожатых в Санкт-Петербурге.



Петр Петрович Коновницын (1803 - 1830).

В начале 1820-х близко сошелся с Евгением Оболенским, адъютантом командующего Гвардейским корпусом, и Александром Одоевским, поэтом. Евгением Оболенским принят в Северное общество. Вместе с братом Иваном он снимал двухэтажный особняк у капитана 1-го ранга Роде на Таврической улице (не сохранился).

Вспоминая о Коновницыне в дни восстания Пущин писал:



« … Между тем Коновницын, конноартиллерист, освободившийся как-то из-под ареста, скакал верхом к Сенату и встретил Одоевского, который сменился с внутреннего караула и ехал к лейб-гренадерам с известием, что Московский полк давно на площади. Коновницын поехал с ним вместе. Приехавши в казармы и узнавши, что лейб-гренадеры присягнули Николаю Павловичу и люди были распущены обедать, они пришли к Сутгофу с упрёком, что он не привёл свою роту на сборное место, тогда как Московский полк давно уже был там.»

После неудачного восстания, узнав об аресте брата Ивана, Петр рассказал матери Анне Ивановне об ожидавшей и с братом участи. На что получил ответ:

«- Я не осуждаю тебя, крепись мой мальчик.»

Пётр Коновницын был арестован 17 декабря 1825 в Петербурге адъютантом Николая I Адераксом и содержался сначала при училище колонновожатых, потом на гауптвахте, с 28 декабря 1825 в Кронштадтской и с 10 февраля 1826 в Петропавловской крепостях. Во время допроса П. П. Коновницын показал, что он был принят в тайное общество незадолго до восстания Е. П. Оболенским, а «цель общества сего была истребовать прав и законов государству». В день восстания по поручению князя Оболенского он должен был известить лейб-гренадеров о сборе войск на Сенатской площади.

Следствие установило, что Коновницын «принадлежал к тайному обществу, хотя без полного понятия о сокровенной онаго цели относительно бунта, и соглашался на мятеж». В 1826 году осуждён по IX разряду, лишён дворянства и чинов, разжалован в солдаты и отправлен в Семипалатинский гарнизон.



Коновницын Петр Петрович (граф, декабрист, 1802-1830) 1820й год. Гампельн Карл Карлович (Hampeln)

24 июля 1826 года Коновницын вместе с Александром Фоком в сопровождении фельдегеря и двуъ жандармов отправился в путь. Поступил в Семипалатинский гарнизонный батальон, откуда по указу 22.8.1826 переведён на Кавказ в 8 пионерный батальон (впоследствии Кавказский сапёрный) - 14.2.1827.

На Кавказ Петр Коновницын отправился вместе с Михаилом Ивановичем Пущиным, который записал в своих воспоминаниях:

«Из Казани до Саратова я опять ехал нигде не останавливаясь. Жандарм мой очень меня забавлял: его удивляли в России курные избы, лапти, а замечаемая им бедность составляла предмет его сравнений с благословенным краем его родины, Сибири. Особенно удивляли его лапти, которые возбуждали его веселый смех. В Саратове нашел я заболевшего в дороге Петра Коновницына; он упросил подождать несколько его выздоровления, чтобы вместе продолжать путь до Тифлиса. Из сострадания к нему я согласился, и через три дня мы поехали вместе. Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд. Оставив Саратов при 20 гр. мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и Кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно.

В Тифлисе давно ожидал меня В. Д. Вальховский. Мы у него остановились, и он нас повез на представление к Паскевичу. Тогда я в первый раз после Сибирского случая нарядился в шинель, переделанную из Преображенской в гарнизонную. Паскевич принял нас очень холодно, окружающим своим сказал, указав на меня: «вот он совсем не виноват»; обращая свою речь ко мне, прибавил: «ведь ты знаешь, что я судил тебя». - «Знаю, в. п., и всегда буду помнить приветствие ваше; виноват я или нет, но теперь перед вами солдат, который просит у вас случая к отличию, чтобы скорее заслужить государево прощение и забвение прошедшего». - «Я полагаю, что ты будешь полезен в саперном батальоне». - «В. п. лучше меня знаете, куда меня назначить, я совершенно полагаюсь на милость вашу» (сказал это, хотя полагал тогда, что саперы не будут иметь случаев к отличию). Про Коновницына Паскевич сказал.: «А этот шалун». Коновницын просил о назначении его в 51 егерский полк. «Разве ты знаком с Авенариусом? (полковым командиром). «Нет», отвечал Коновницын. «Отчего же ты желаешь туда поступить?» «Там товарищ мой Фок, с которым желал бы служить вместе» Я, заметив, что Паскевич почему-то не хочет исполнить желание Коновницына, просил о назначении Коновницына вместе со мною в саперный батальон, что он может быть полезен по инженерной части, так как служил в Генеральном Штабе. «Я с тобою согласен, он сам не знает, чего просит; отведите, Валъховский, обоих к Алек. Петровичу и скажите, что я желаю их назначения в 8-й пионерный батальон» (переименованный впоследствии в Кавказский саперный). Отпуская нас, Коновницыну сказал: «Ты ко мне зайдешь получить письма и деньги, присланные твоею матерью».



Петр Петрович писал Александру Фоку, находившемуся все еще в Семипататинске:

«Одно средство возвратиться в объятия родных и друзей - быть скоро под пулями! На обращение офицеров жаловаться не могу, сладить с одним фельдфебелем не могу, этот величайший человек весьма большую роль будет играть в моей биографии»,

Спустя полгода его перевели в Отдельный Кавказский корпус. 26 января 1827 года он пишет матушке из Владикавказа:

«Дорогу отсюда до Тифлиса буду делать верхом, чтобы по моему нетерпению быть на месте и читать ваши дражайшие письма. Участь Лизы бедной меня ужасно тревожит (сестра Лиза, жена декабриста М. Нарышкина, последовала за мужем в Сибирь. - Прим. автора.). Ивана надеюсь видеть здесь, говорят, что роту его ждут сюда. Оканчиваю письмо, ибо конвой, с которым мы идем по горам, уже выступил, и мы спешим его догнать. Ваш по гроб покорный сын Петр Коновницын».

Мать обращается к императору с просьбой о переводе и второго сына Ивана в Грузию, и 2 мая 1827 года «Государь Император высочайше повелеть соизволил конно-артиллерийской № 23 роты прапорщика Коновницына перевесть в одну из рот Кавказского корпуса действующих войск, сие сделано по просьбе матери Коновницына».

Летом и осенью 1827 года братья Коновницыны принимали участие в осаде и взятии крепостей Сардар-Абада и Эривани. Из донесения командующего генерала Паскевича:

«За время блокады крепостей Сардар-Абада и Эривани было мною дозволено всем офицерам и разжалованным изгладить усердной службой прежнее свое поведение, находиться при отрытии траншей, поощряя прочих нижних чинов своим примером… Дорохов, Коновницын, Пущин исполняли свой долг с похвальною ревностью, поощряя прочих нижних чинов своим примером. При короновании рва под Эриванью они также находились на работах, производимых под начальством г.-м. Трузсона... Разжалованный за дуэль Дорохов был в сем случае ранен пулею в грудь, одежда Коновницына прострелена тремя пулями».



В марте 1828 года Коновницын был произведен в прапорщики. По отзывам сослуживцев, он был одним из талантливых саперов батальона.

Зиму и весну 1828 года братья провели вместе в Тавризе и Эривани. В мае Петр Коновницын расстался с братом, «который благополучно верхом отправился в Тифлис для исходатайствования себе отпуска к Кавказским Минеральным Водам…». В следующем письме Петр сообщает, что «Иван здоров и отпущен на Воды, ибо их рота, кажется, не будет участвовать в Турецкой войне. Спешу на турецкую границу в надежде, что после похода я получу в награду отпуск к Вам, маменька».

Итак, он снова в гуще военных событий. 15 августа 1828 года начался штурм крепости Ахалцихе. Смелость Коновницына была вновь отмечена в рапорте командующего корпусом:

«Посланные двадцать саперов под начальством прапорщика Коновницына срубили палисады для прохода и из них устроили переправу через ров».

За храбрость, проявленную во время штурма крепости, Петр Коновницын был награжден орденом Св. Анны 4-й степени.

Летом 1829 года в Закавказский край приехал А. Пушкин. О встрече с декабристом Александр Сергеевич упоминает в своем знаменитом повествовании «Путешествие в Арзрум»:

«Возвращаясь во дворец, узнал я от Коновницына, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума».

В декабре Петра Коновницына произвели в подпоручики, а весной 1830-го - в поручики. Он дождался наконец ожидаемого отпуска для свидания с матерью. В августе, возвращаясь из отпуска, заболел холерой и в возрасте 27 лет скончался 3 сентября во Владикавказе, где и был похоронен. Могилы его, естественно, не осталось, поскольку умиравших от холеры предавали земле в особых братских захоронениях.

А. Гангеблов в своих записках указывал:

«По просьбе графини, его матери, государь разрешил Коновницыну домовой отпуск на 28 дней, но с тем, чтобы для сопровождения его назначен был надежный офицер, из его же товарищей по службе. На это предложил себя молодой саперный офицер Диклер. С ним Коновницын уехал вне себя от радостного ожидания свидеться с матерью после столь долгой и столь тяжкой разлуки. Не прошло и месяца, как я получил известие из Владикавказа, что на возвратном пути Коновницын и Диклер приехали туда, оба больные тифом, и в один день умерли.»

Часто указывают что похоронен в общей могиле во Владикавказе, ссылаясь на разыскивавшего его могилу декабриста А. Розена:

«Владикавказ, у подножия Кавказских гор, на берегу Терека, довольно населённый город: имеет 4000 жителей, несколько улиц, больницу и запасные магазины. Я пошёл на кладбище, чтобы отыскать могилу П. П. Коновницына, узнав прежде от сестры его Е. П. Нарышкиной, что из Петербурга мать отправила металлическую доску с надписью. Долго ходил, искал и не нашёл его могилы. Священник и причётник указали мне место и рассказали, что он проездом заболел, лежал в больнице и умер от холеры. Эта болезнь свирепствовала до такой степени, что в сутки умирало до ста и более человек, так что не успевали хоронить порознь и положить тела в гроб, но рыли общую могилу и зарывали тела сотнями, как на поле битвы».

На окраине села Волков на противоположном от Никитовки береге реки Боромля (ныне Тростянецкий район Сумской области), существует могила Петра Петровича . Похоронен ли действительно он там, или это просто место увековечивания, мы не знаем.



Могила П.П. Коновницына на окраине села Волково Тростянецкого района Сумской области. Фотография Н. Кирсанова. 2011 г.

В семейном имении в селе Кярово Гдовского уезда Санкт-Петербургской губернии был установлен памятник Петру Коновницыну. Его поставил в память о брате Иван Коновницын. К сожалению, памятник не уцелел, оста­лось только гранитное основание.

Поэт Александр Одоевский посвятил его памяти стихи «На грозный приступ, в пылу кровавой битвы…»

Когда в последний час из уст теснился дух,

Он вспомнил с горестью улыбкой

О нежной матери, об узнице далекой

И третьим именем потух.

Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова, служившего под началом П.П. Коновницына:



Неизвестный художник. Портрет поручика лейб-вардии Измайловского полка А. Гангеблова. Сентябрь-октябрь 1825 г. Государственный Эрмитаж СПб.

«В Эривани для меня разрешилась загадка моего откомандирования в эту крепость. Здесь я нашел Коновницына в качестве состоящего по инженерной части, при коменданте крепости полковнике Кошкарове (пострадавшем по бунту Семеновского полка), который меня вовсе не знал. Коновницыну желалось делить свои досуги с кем-либо из своих друзей, и он просил Кошкарова перетянуть на службу в Эривань Искрицкого. Искрицкий отказался, так как он был хорошо пристроен при ген. Панкратьеве, и вот выбор Коновницына пал на меня. По первому же представлению о том Кошкарова, Паскевич назначил меня в Эривань плац-майором.

После долгой скитальческой жизни Эривань мне казался столицей. Я нашел здесь уже небольшое общество из пяти-шести человек. Обедали мы всегда у гостеприимного Кошкарова, а вечера проводили вместе или у него, или у полковника А-ра Андр. Авенариуса. К нам часто примыкал и старый мой сокашник Алексей Илларионович Философов, оставшийся в Эривани для исправления расстрелов в осадных орудиях (Впоследствии воспитатель великих князей). Не было недостатка в эстетических развлечениях: между прочим Кошкаров прекрасно пел и играл на употребительном у военных того времени инструменте - гитаре. Я и Коновницын рисовали, сняли несколько видов с Арарата, который, верстах в пятидесяти от нас, возносил к небесам две свои белые головы. Заглядывали и в литературу: так однажды вечером, по общему желанию нашего кружка, мною и Философовым прочтено было «Горе от ума», по копии, снятой мною еще в Петербурге, вскоре после того как сам Грибоедов читал (как говорили, в первый раз) это свое творение у Федора Петровича Львова.

Недолго мы так мирно пировали: объявлена была война Турции, и войска Паскевича начали сдвигаться к турецкой границе. Мы всполошились и послали просьбы о переводе в действующую армию. Ответа долго не было, - и мы, могли отправиться к месту тогда только, когда военные действия уже начались осадою Карса.

Я и Коновницын ехали вместе с Кошкаровым. На последнем ночлеге, на полпути от Гумров к Карсу, нам стала слышна канонада. Когда утром подъехали на вид к осаждаемой крепости, настолько, что встречались уже казачьи разъезды, мы принарядились в мундиры. Кошкаров от нас отделился, а Коновницын и я поехали явиться к графу Паскевичу. Паскевич, в обширной своей палатке, со своими несколькими генералами, уже торжествовали победу шампанским. Являясь к нему, мы тоже его поздравили. «Нет, - сказал он, указывая на крепость, - еще не совсем: паша засел в цитадели и не сдается. А вы знаете, куда явиться?» - спросил он у меня. «Явитесь в пионерный батальон: вы к нему прикомандировываетесь»... Когда мы вышли от Паскевича, я земли под собою не слышал от радости, что должен примкнуть к пионерам; мой товарищ тоже поздравлял и обнимал меня. С этих пор я с Коновницыным уже более не расставался до самой его смерти. Не знаю, кому я был обязан моим новым назначением: рекомендации ли Гурки, моего траншейного начальника при осаде Эривани, или Н. Н. Муравьеву, который однажды в частном разговоре как будто хотел испытать мою способность в военно-инженерном деле.

О двух последующих затем кампаниях 1828 и 1829 гг. в Азиатской Турции я не стану повторять того, о чем уже писано было другими (Записки М. И. Пущина, история этой же кампании Ушакова); упомяну лишь о некоторых фактах, представляющих интерес более частный. При взятии Ахалцыха, после пятидневной канонады, пробившей брешь, штурмовую колонну составляли батальон пехоты и наша пионерная рота; остальные три пионерные роты с прочим подкреплением пришли уже после того, как мы ворвались чрез брешь в крепость. Штурм дорого стоил пионерам: из 13 офицеров выбыло из фрунта 7, один убит наповал, двое через три дня умерли от ран, а прочие более или менее тяжело ранены. Коновницына, истинно, бог спас. Его солдатская шинель оказалась простреленной пулями в пятнадцати местах. Пионеры подвинуты были вперед до линии упраздненной католической церкви, на плоской крыше которой поставили три горных орудия; было предположено открыть за брешью траншею, но это оказалось невозможным по причине каменистого грунта. Пришлось устраивать прикрытие из заранее приготовленных туров и землею наполненных прежде мешков. Между тем пожар сильно разгорелся, и пламя приблизилось к нашим работам настолько, что едва можно было устоять на месте. После рукопашного боя неприятеля вблизи наших работ уже не было; он был оттеснен во внутрь города, куда на его плечах ворвалось множество солдат, и начались грабежи и бесполезное убийство [...] Между тем рабочие моего-участка траншеи, куда пули редко уже залетали, заметив, что несколько турок, один за другим, ползком пробирались к католической церкви, тут же закалывали их штыками; все эти-турки были старики, без оружия, но у каждого из них нашли: огниво, кремни (Спички тогда не были известны) и фитили. В это время по моей дистанции: проходил начальник штаба ген. Сакен; когда я ему; доложил: об этом, прибавив, что подозреваю, нет ли в этом костеле склада пороха, и не думали ли они взорвать костел, а с ним вместе и наши горные орудия, Сакен очень встревожился и тот час велел ударить общий по всей линии «отбой», а мне приказал послать в парк за минными фонарями, проникнуть во внутрь костела, его осмотреть и ежели в самом деле в нем найден будет порох, то оттуда его вынести. Сдав Коновницыну мою дистанцию работ, я с тремя пионерами отправился на поиск. Как только мы выломали дверь церкви, то у самого се порога нашли бочонок с порохом. Я немедленно послал сказать Коновницыну, чтоб он, дав знать о находке Сакену, тотчас бы присоединился ко мне, с двадцатью человеками. Тем временем мы обыскали все углы костела и когда явился со своими людьми Коновницын, то в четыре приема нам удалось перенести, вблизи самого пожара, девятнадцать боченков с порохом и три ящика с скорострельными трубками...

На другой день после штурма открылись два базара, один за лагерем, коммерческий, для продажи и купли награбленных вещей, а другой подобие базара, в штабе, что тоже бывало после всякого столкновения с неприятелем: множество алчущих наград, особливо разжалованных, чающих прощения за свои грехи. Из декабристов ни один не был замечен в таком попрошайстве, зато разжалованные других категорий самым назойливым образом осаждали штабные пороги с просьбами, чтоб их представили к повышению за отличие. В числе их были и такие, которые вовсе не нуждались в напоминаниях о себе, напр. Дорохов, к которому генералы нашего отряда относились как к сыну славного партизана отечественной войны, их сослуживца, и старались так или иначе Дорохова выдвинуть из толпы ему подобных. Так, еще в Персии, при осаде Сардар-Абата, ночью при открытии траншей, адъютант Сакена привел Дорохова на мою дистанцию работ и приказал дать ему какое-нибудь занятие, - ясно было, что это для того только, чтобы поместить его в представлении к награде, как особенно отличившегося. Да и в самой личности Дорохова ничего не было похожего на низкопоклонство: он всегда держал себя е достоинством; это был человек благовоспитанный, приятный собеседник, остер и находчив. Но все это было испорчено его неукротимы, нравом, который нередко в нем проявлялся ни с того ни с сего, просто из каприза и преследовал a outrance тех, кто ему не нравился, и он этого не скрывал. За свой буйный характер он имел несколько дуэлей, несколько историй с начальниками и несколько раз был разжалован; едва ли не большую часть своего поприща он прослужил солдатом...

Покорением Ахалцыха закончилась кампания 1828 года. На третий-день после штурма ротный наш командир Венедиктов должен был выехать в западную армию, и мне было приказано принять от него роту (Несмотря на то, что в батальоне были офицеры старше меня по чину я что я не был еще пионером, а лишь прикомандированным из армейского полка) с одним только в ней офицером; в тот же день я должен был, отдельно от батальона, выступить по направлению к Кутаису и следовать по ущелью, где протекает р. Ханис-Цхале, для возобновления давней вьючной дороги от Ахалцыха до укрепления Багдада. В этой командировке мы с Коновницыным много натерпелись, проходя работами то по дремучим лесам, то по горным болотам, среди почти беспрерывных дождей, а в последние дни и при голодовке: кроме заплесневелых солдатских сухарей и порционной водки, все продовольственные запасы были истощены. Снабжаться же ими было неоткуда среди безлюдного края: лишь изредка встречали небольшие поселки в несколько саклей, а то и одинокие сакли, да и это малое население в крайней нищете. Сведений ни откуда не получалось; казалось, все нас забыли. Вместе с тем Ханис-Цхале не давала нам покоя шумом своего течения. Во многих местах ее падения берега значительно круты, иногда скалисты, отвесны и загромождены павшими и перевалившимися через всю ширину речки вековыми деревьями, обвисшими зелеными фестонами мхов. Через такие-то препятствия речка Ханис-Цхале, вытекая с самых вершин отрога, отделяющего Имеретию от Турции, бешено стремится по ущелью и своим грохотом оглушает окрестность, оглушает до того, что к нам как с неба свалился неожиданный гость. Однажды утром, когда я и Коновницын не вставали еще с наших походных кроватей, близ самой палатки послышался топот нескольких лошадей, и мое имя, произнесенное незнакомым голосом. За тем мой слуга вводит к нам приезжего; это был господин, весь вооруженный, в щегольском местном наряде. Он мне объявил, что он Турчанинов, инженерный капитан, что он с отрядом имеретин разрабатывает ту же вьючную дорогу и идет навстречу мне; что он несколько уже дней работает не далее как за полверсты от меня. И мы ничего этого не знали и не ожидали, так как в моей инструкции не было упомянуто, что ко мне навстречу отправляется из Багдада другая колонна рабочих. Турчанинов же по своей инструкции ожидал уже встречи с пионерами. В это время мы разбивали камни ломами, и этот стук, несмотря на густоту леса и на шум Ханис-Цхале, был Турчаниновым: заслышан. Узнав, что мы терпим недостаток в припасах, он предложил поделиться с нами своим богатством и для почину пригласил с ним ехать к нему обедать. Обед оказался роскошным. Прощаясь с нами, Турчанинов распорядился, чтоб вслед за нами отправлены были часть его запасов дичины, рису, вина и рому, а также муки и несколько баранов для моих пионеров. Турчанинов распустил своих имеретин, а я продолжал путь к Тифлису, куда и прибыл 1 октября (В эту кампанию из армии я был переведен в пионеры подпоручиком, т. е. с понижением чина).

В кампанию следующего 1829 г. случилось обстоятельство, выходящее из ряда обыкновенных, это арест ген. Раевского (прикосновенного к декабризму). Повод к тому был следующий. Во время движения войска, на одном из привалов, Раевский с офицерами своего полка расположился завтракать. В это время мимо их проходила его же полка команда, с которой следовал один из разжалованных, декабрист, помнится, Оржицкий. Раевский, увидев Оржицкого, пригласил и его присоединиться к их обществу. В это время при штабе Паскевича находился адъютант военного министра Чернышова, Бутурлин. Он-то донес в Петербург министру «о генеральском завтраке с декабристом». Вследствие того на Раевского был наложен «домашний» двухнедельный арест. В продолжении этого ареста у палатки Раевского ставлен был часовой от штабного караула.

Другая интересная особенность кампании 1829 года это участие в ней поэта Пушкина. Паскевич очень любезно принял Пушкина и предложил ему палатку в своем штабе; но тот предпочел не расставаться со своим старым другом Раевским: с ним и занимал он палатку в лагере его полка, от него не отставал и при битвах с неприятелем. Так было между прочим в большом саганлугском деле. Мы, пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса турок была опрокинута, и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы завидели скачущего к нам во весь опор всадника: это был Пушкин, в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове. Осадив лошадь в двух-трех шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понесся к нему же, Раевскому. Во время пребывания в отряде Пушкин держал себя серьезно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым.

Многие из декабристов, рассеянные по разным полкам, свиделись в Арзруме. К этому времени вновь прибыли из Сибири Зах Григ. Чернышов, Александр Бестужев и Валер. Голицын, с которым в Пажеском корпусе мы вместе проходили все классы и в один год были выпущены, он в Преображенский полк, а я в Измайловский. В первый день встречи мы провели с ним весь вечер, глаз-на-глаз. Голицын, как старый товарищ, со мной не церемонился; он почти с первых же слов стал меня укорять за поведение мое в следственном комитете относительно Бестужева, с которым довольно долго он прожил где-то в Сибири, кажется, в Киренске; но когда я подробно рассказал ему мою историю в этом деле, он призадумался и сказал следующее: «Да, ты был в крепких тисках! И ежели я все-таки не могу совсем тебя извинить, то это только потому, что не имею сил себе представить, чтоб я мог сделать то, что сделал ты». Когда Голицын от меня уходил, я сказал ему, что завтра после обеда пойду к Бестужеву с той же целью, с какой хотел быть у Скалона накануне моего отъезда из Петербурга. «Стало быть, увидимся, - сказал Голицын, - постараюсь и я там быть». Я его просил, чтоб он первый завел разговор о «деле», так как я с Бестужевым был мало знаком. Голицын обещал.

Бестужев принял меня как нельзя лучше; но у него кроме Голицына были и другие гости, и потому зачем я пришел, того нельзя было выполнить. Передал ли Голицын Бестужеву то, что от меня слышал накануне, не знаю: в тот же вечер мы выступили на усиленную рекогносцировку под начальством самого главнокомандующего.

Прямо с места этой рекогносцировки моей роты велено было примкнуть к особому отряду под командой графа Симонича, для следования налегке, далее по направлению к Трапезунту. В этой экспедиции мы дошли только до гор. Гюмюш-хане, верстах в 150 от Арзрума; далее нельзя было следовать с артиллерией по причине дурных дорог. Затем были еще экспедиции (об одной из коих расскажу далее). Голицына я уже не встречал. В 1831 году, когда я был в Тифлисе, я получил от него письмо, через купца-татарина, из места его ссылки, Астрахани. Он писал, что, за исключением довольно строгого надзора, ему там не дурно, и просил, чтобы я сообщил ему только о моем житье-бытье, не касаясь ничего другого, и прислал бы мой ответ через того же купца. Впоследствии, когда я был уже в отставке, я нередко видался с Ел. Андр. Ган, известной нашей писательницей, муж которой стоял с своей батареей невдалеке от моего имения. Елена Андреевна пользовалась в 1838 году на Кавказских водах одновременно с Голицыным, и от него слышала, что когда-то добрые между ним и Бестужевым отношения кончились ссорою: они расстались ожесточенными врагами.

Кампания 1829 года закончилась напрасным (благодаря упрямству и своеволею турецкого военачальника) пролитием крови. Этому военачальнику, официально извещенному уже (как после оказалось) о прекращении военных действий и о начатии мирных переговоров в Европейской Турции, захотелось прославить себя победой, и он собрал значительные силы у города Байбурта. IIаскевич готовился против него выступить, а одновременно с тем: отрядил полковника кн. Аргутинского-Долгорукого к городу Олты, для истребления засевших там в нашем тылу неприятельских скопищ и для занятия самого города с его замком. Отряд Аргутинского состоял из двух мусульманских конных полков (коими командовали русские офицеры, одним подполковник Кувшинников, другим капитан Эссен), моей саперной роты и при ней двух кугорновых мортирок, навьюченных на верблюдов. Отряд этот выстелил налегке, с одними вьюками, так как ему предстояло следовать почти по бездорожью. Не доходя верст десяти до Олты, сведано было через лазутчиков, что искомое скопище оставило замок и засело за высотами, влево от нашего пути, в местности труднодоступной. Командиры мусульманских полков подполковник Кувшинников и кап. Эссен предложили Аргутинскому не оставлять у себя и тылу скопища и его разбить, прежде чем дойти до Олты. Аргутинский не решался, робел; те настаивали; дошло дело до горячего спора, и кончилось тем, что оба командира бросили своего начальника при саперах, поворотили влево свои полки и вскоре скрылись за холмом. Видя это, Аргутинский до того оторопел, что забыв дать мне распоряжение, что делать с саперами и вьючным обозом, пустился вдогонку за ослушниками.Узнав от бывшего при нас проводника, что из Олты все жители ушли кроме человек тридцати или сорока лазов, которые заперлись в замке, мы стали продолжать наш прежний путь. Солнце уже склонялось к закату, когда перед нами открылся прелестный ландшафт. На темном фоне глубокого, покрытого лесом ущелья возвышался конусообразный скалистый холм, увенчанный стенами и башнями замка, из-за коих виднелись фигуры в чалмах; у подошвы холма речка и дома тонущие в садах, из коих возвышались стройные раины (Итальянские тополи), все это горело лучами солнца. По кривым: пустынным улицам мы подошли ближе. Из замка не было ни одного выстрела. Коновницын распорядился размещением за строениями нашего маленького отряда, а я тем временем установил кугорновы мортирки и начал метать гранаты во внутрь замка. Была уже за полночь, когда прибыли наши торжествующие мусульманские полки: они разбили скопище и захватили девяносто пленных с несколькими значками. Как только начало светать, пленные эти были выстроены в виду замка. Но гарнизон не хотел сдаться. Между тем от посланного мною в обход патруля мы узнали, что в сторону ущелья есть выдающееся место, откуда виден на башне турецкий часовой в таком расстоянии, что с ним можно переговариваться. Жребий, кому из нас двух идти на переговоры с гарнизоном, пал на Коновницына, и он с унтер-офицером и двумя саперами один из коих был татарин, отправился на указанное место. Вскоре напротив этого места на башне показалась небольшая толпа турок. Не прошло и получаса, как унтер-офицер явился ко мне от Коновницына с тем, что ворота замка тотчас будут отворены, и чтоб я поспешил туда. И в самом деле, когда я со взводом саперов и примкнувшим ко мне Эссеном добежал до ворот, вход в них был уже свободен. Мы без помехи вошли в замок и стали обезоруживать гарнизон; тут же нашли пушку без лафета. Я послал дать знать Аргутинскому о происшедшем; с тем вместе увидел на одной из башен выкинутый белый флаг. Аргутинский не замедлил явиться с «своими войсками» и с парадом вступить в «завоеванную им» крепость.

К Паскевичу был послан гонец с реляцией о «блистательной победе».

Источники:

- Кравченко В. Под строжайший тайный надзор... О судьбе декабристов Петра и Ивана Коновницыных. - Ставропольская правда. - 15 июля 2015 г. http://www.stapravda.ru/20150715/o_sudbe_dekabristov_petra_i_ivana_konovnitsynykh_86642.html

- Декабристы об Армении и Закавказье. (Сборник документов и материалов), Часть первая. Ереван. АН АрмССР. 1985 http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Kavkaz/XIX/1820-1840/Gangeblov_A_S/text1.htm