Д.В. Григорович. Поездка в Гдовский уезд

[slan1934]

А.В. Дружинин

Дневник

Марьинско

1853

Пятница, 18 сент<ября>.

Вчерашний день был еще сквернее вторника и среды,-- перо вываливалось из рук от холода, оттого я и не работал,-- мысли не было в голове; на дворе стояла чистейшая осень, с дождем и сильным ветром. Флигель и дом законопачивали, отчего возник стук. Против обыкновения, я до обеда перебрался в залу…

…

Вообще, эти дни для меня главными делами были обед и сон, ужин и сон. Эти дни я прозябал, как говорит Ренненкампф, но это прозябание полезно здоровью, и я молчу.

Однако, чтоб кончить прозябательную жизнь, я с нетерпением жду Маслова и поездки в город; если он не явится сегодня же, то пошлю к нему запрос. Гаевский пишет, что Григорович в Петербурге и на днях выезжает, но для Гр<игоровича> на днях - значит через месяц, если не более. По утрам и после работы у меня болит голова,-- может быть, от сна, может быть, от воздержания, но вернее, что от простуды, ибо ветер постоянно дует изо всех щелок.

Сегодни на дворе тихо, идет мелкий дождь вроде тумана, что обещает хорошую погоду.

Д.В. Григорович

Литературные воспоминания

XIII

Поездка в Гдовский уезд.-А.В. Дружинин. - Граф

Л.Н. Толстой. - Домашний спектакль в доме архитектора

Штакеншнейдера.



В конце июля Боткин, Дружинин и я простились с Тургеневым и выехали из Спасского. Боткин остался в Москве; я и Дружинин продолжали вместе путь до Петербурга. У меня на руках была новая повесть: «Пахарь», обещанная Некрасову для «Современника». В Петербурге я остался всего несколько дней и уехал вместе с Дружининым к нему в деревню, за Нарву, в Гдовский уезд.

Все помещики, видно, на один покрой; к личному самолюбию они присоединяют еще щекотливое самолюбие владельца. Дружинин описывал мне свою деревню (Марьинское) так красноречиво, что можно было ду­мать, она находится не в северной полосе России, а на южном берегу Крыма или по соседству с Ниццей. «Жаль, - говорил он, - мы не поспели к июню: в это время наш сад и все пространство вокруг дома покрыто розами!»

Дорога, особенно после Нарвы, во всяком случае, не отвечала преддверию земного рая; все время показыва­лись унылые сосновые перелески, и колеса тарантаса то и дело наезжали на корни, причем нас бросало в раз­ные стороны, как орехи, которые встряхивают в мешке; в воздухе, над низменною болотною почвой, отдавало кислотой и сыростью; на пахотных полях, вместо земли, было точно посыпано золою; каждую десятину окружал ворох сложенного булыжника и все-таки он отовсюду выглядывал из серой почвы; видно было, что всю эту местность когда-то покрывала вода и по ней плавали льдины, приносившие с севера обломки скал и гранита.

Дом в Марьинском был старинный, деревянный; нас поместили подле, в небольшом флигеле. За домом спускался к пруду большой яблонный сад. Мы приехали вечером и тотчас же отправились к хозяйке дома, ма­тери Дружинина, представлявшей исчезающий теперь тип приветливых, милых старушек, сохранивших в пре­клонные годы необыкновенную живость и веселость. К ее приезду на окно, подле ее стула, ставилась всегда стек­лянная банка с водою и плавающим в ней вьюном; ста­рушка утверждала, что все барометры врут беспощадно, пустая выдумка, и только на вьюна можно вполне поло­житься, так как один он безошибочно указывает пере­мену погоды. Добрая старушка, предполагая, что дорога нас утомила (вьюн не сообщал этого, но это было верно), потребовала, чтобы мы раньше легли спать. Мне было постлано на диване. Не успел я заснуть, как меня облепила целая туча комаров. Утром, взглянув на себя в зеркало, я ужаснулся: лицо мое и руки были красны и в волдырях, точно их обварили. Вошел Дру­жинин, осторожно, на цыпочках, убежденный, что я сплю как богатырь; увидав меня, он рассердился.

- Можно ли так делать? - воскликнул он, указывая на ситцевую оконную занавеску, которую я забыл нака­нуне задернуть. - Теперь, как нарочно, тот период, когда появляются комары; в другое время ни комаров, ни мух, никакой этой гадости никогда не бывает в наших местах.

Мы пошли пить чай к старушке.

- Постой, постой, мой батюшка... дай посмотреть на тебя!.. - остановила она меня, как только я пересту­пил порог. - Ну, так, так и есть, что я говорила: всего одну ночь переночевал у нас, и цвет лица стал уж лучше, гораздо свежее, чем был прежде...

Перед завтраком мы пошли купаться; с первого шага в воду нога моя стала вязнуть, и я скорее вышел на берег.

- Что с вами? - беспокойно спросил Дружинин.

- В пруду вязко.

- В каком пруду? Где вы видите пруд?.. Это озеро... И вовсе не вязко, на дне чистый песок.

В течение дня я по ошибке произнес несколько раз слово «пруд», и всякий раз Дружинин спешил меня исправить, вскрикивая, с оттенком неудовольствия: озеро, озеро, озеро!..

Владельцы Марьинского были не только влюблены в свою деревню, но пристрастны ко всему Гдовскому уезду. Пристрастие выразилось, между прочим, в том, что Дружинин написал для журнала садоводства, издаваемого в Москве Пикулиным, две большие статьи, озаглавленные: «Флора и Помона Гдовского уезда».

Я знал помещика, доброго и кроткого человека, но до того щекотливого ко всему, что касалось его поместья, что надо было безусловно всем восхищаться, рискуя, в противном случае, нажить себе врага; он насмерть поссорился с соседом из-за того, что тот сказал ему, что встретил у околицы его мужика в нетрезвом виде.

Помещик этот невольно пришел мне на память в Марьинском. Стоило ни в чем не противоречить, находить все безукоризненным, чтобы поддерживать благодушное состояние духа хозяев дома.

В деревне, куда обыкновенно приезжают летом отдыхать, Дружинин работал с тем же рвением, как в Петербурге. С девяти часов, тотчас же после утреннего чая, садился он к письменному столу и, усиленно пригибаясь на левый бок, писал вплоть до завтрака, прерываясь на несколько минут, чтобы пройтись по комнате. После завтрака он отдыхал час и снова продолжал писать, пока нас не позовут обедать. Пример такого трудолюбия пристыдил меня за мое бездействие. У меня был план большой повести, но мне не хотелось начинать ее, так как я не успел бы кончить ее в Марьинском. Долгие перерывы в литературной работе всегда во вред ее единству и общему тону, к тому же привычка заниматься у себя дома, видеть вокруг себя знакомую обстановку много также способствовала моему временному бездействию. Мы как-то разговорились о Тургеневе и припомнили наше представление в Спасском; рукопись фарса оказалась у Дружинина. Я, от нечего делать, воспользовался ею и сочинил рассказ «Школа гостеприимства», напечатанный потом в «Современнике», к великому негодованию тогдашнего критика «Отечественных записок» Дудышкина, который отозвался о нем как о предмете низменного литературного рода, забыв, вероятно, что даже такой великий писатель, как Диккенс, не брезгал иногда фарсом.

Следя, с каким неутомимым усердием писал Дружинин, я постоянно удивлялся его невозмутимому спо­койствию; мне никогда не приходилось его видеть в том более или менее возбужденном нервном состоянии, ко­торое свойственно всем пишущим людям. Лицо его, несколько болезненного вида, с маленькими, глубоко запрятанными глазами и коротенькими, тщательно приглаженными усиками, сохраняло неизменно одинаковое выражение. Занимался ли он переводом шекспировской трагедии, сидел ли над критическою статьей, повестью или фельетоном Чернокнижникова, он с одинаковым спокойствием духа исписывал листы ровным, мелким почерком, и всегда почти без помарок. Он писал, казалось, не вследствие настоятельной внутренней потребности, но как бы понукаемый обязательством, долгом, хотя ничего этого, в сущности, не было.

Дружинин родился для кабинетной жизни и мирных умственных занятий; если б он не был литератором, из него непременно вышел бы ученый. Пылкость воображения, кипучие страсти, живые стремления, физическая подвижность, - словом, все, что волнует кровь и бросает в сторону на пути жизни, отсутствовало в его природе. Он отличался между всеми нами крайним консерватизмом, но консерватизм его был скорее следствием его рассудительно-холодного ума и также отчасти эгоистического чувства. В течение первого года после обнародования освобождения крестьян он опасался беспорядков и, сколько казалось, больше для своего Марьинского, к которому был привязан всею душой.

Общество литераторов предпочитал он всякому другому; любил литературные сходки и прения; с этою целью завел он у себя вечера, кончавшиеся обильным ужином. Он выказывал особую заботливость, чтобы ве­чера эти были как можно оживленнее, веселее, заметно раздражался, когда это не удавалось, старался поднять общий дух, усиливался быть веселым, но старания его в последнем случае можно было уподобить стараниям птицы, которая хочет лететь с подрезанными крыльями. Природной веселости в нем не было на маковую росинку. Он этому не верил; доказательством служат неко­торые его рассказы и похождения Чернокнижникова, писанные в том убеждении, что читатель не усидит на ме­сте от хохота.

Когда он находил, что слишком уже засиделся и заработался и надо наконец себя развлечь, он приходил к кому-нибудь из нас; медленно расхаживая по комнате и задумчиво подергивая кончики усов, он произносил, обыкновенно меланхолически, постоянно одну и ту же фразу: «Не совершить ли сегодня маленькое, легкое безобразие?» Безобразие состояло в том, что на зов его собирались два-три товарища (он служил прежде в фин­ляндском полку); к ним присоединялось два-три литера­тора, и вся компания отправлялась на дальний конец Васильевского острова, где, специально для увеселений, Дружинин одно время нанимал небольшое помещение в доме гаваньского чиновника Михайлова. Лучшего места для увеселений действительно нельзя было придумать: из окон квартиры, наискось влево, виднелись во­рота Смоленского кладбища! Единственным украшением комнат служила гипсовая Венера Медицейская, купленная Дружининым в Академии художеств и поставленная на середине главной комнаты; к увеселению приглашался всегда сам хозяин Михайлов, старец лет семидесяти, которому Дружинин дал название «сатира», вероятно, с тем, чтобы придать празднествам античный вакхический оттенок.

Букет увеселения состоял, главным образом, в том, чтобы присутствующие, держа друг друга за руки, водили хороводы вокруг Венеры и пели веселые песни. Дружинин старался всеми силами поднять тон, топал ногами, отпускал разные скоромные шуточки, сердился, когда кто-нибудь умолкал, но во всем этом проглядывало что-то искусственное, гальваническое, вызванное не натуральным побуждением веселиться, а холодным соображением человека, надумавшего, что долго засиживаться вредно для здоровья, надо иногда во что бы ни стало принять порцию увеселений, и чем они эксцентричнее, тем действие их будет лучше.

Он не замечал, что порывы веселости пробуждались на этих вечерах не столько его усилиями, но чаще всего его лицом и вообще его наружностью, сохранявшею все время самое унылое, тоскливое выражение. Ему кто-то удачно дал название «тоскующего весельчака», он знал это и не обижался, находя, вероятно, такое прозвище справедливым.

Вообще говоря, Дружинин заслуживал в полном смысле также другого названия: отличного, верного товарища; на его слово можно было всегда положиться. Если в многочисленных томах его сочинений не найдется выдающегося капитального литературного произведения, он оставил после себя другим путем видный след в русской литературе: ему первому пришла мысль основать общество литературного фонда, и он был его учредителем, - заслуга немаловажная, достойная того, чтобы память о нем сохранилась надолго.

Вернувшись из Марьинского в Петербург, я встретился с графом Л.Н. Толстым; знакомство мое с ним началось еще в Москве, у Сушковых, когда он носил военную форму. Он жил в Петербурге на Офицерской улице, в нижнем этаже небольшой квартиры, как раз окно в окно с квартирой литератора М.Л. Михайлова. С ним, кажется, он не был знаком. Наем постоянного жительства в Петербурге необъясним был для меня; с первых же дней Петербург не только сделался ему не симпатичным, но все петербургское заметно действовало на него раздражительно.

Узнав от него в самый день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию «Современника» и, несмотря на то, что уже печатал в этом журнале, никого там близко не знает, я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удер­живаться от нападок на Ж. Занд; которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции. Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда выработался тог своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, ко­торый потом выразился с такою яркостью в романе «Анна Каренина»,

Сцена в редакции могла быть вызвана его раздражением против всего петербургского, но скорее всего - его склонностью к противоречию. Какое бы мнение ни вы­сказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей. Я находился в со­седней комнате, когда раз начался у него спор с Тургеневым; услышав крики, я вошел к спорившим. Тургенев* шагал из угла в угол, выказывая все признаки крайнего смущения; он воспользовался отворенною дверью и тотчас же скрылся. Толстой лежал на диване, но возбуждение его настолько было сильно, что стоило немало трудов его успокоить и. отвезти домой. Предмет спора мне до сих пор остался незнаком.

Зима эта была первою и последнею, проведенною Л.Н. Толстым в Петербурге; не дождавшись весны, он уехал в Москву и затем поселился в Ясной Поляне.

Выше я заметил, что злосчастный фарс, сочиненный в Спасском, был разыгран в Петербурге. Случилось это в зиму того лета, когда мы жили у Тургенева. В артистических кружках Петербурга распространился слух, что Тургенев, имя которого пользовалось громкою известностью, написал пьесу. В семействе архитектора, Штакеншнейдера, жившего тогда в своем доме на широкую ногу, затевался домашний спектакль. Чего же лучше, как угостить публику такою новинкой? С Турге­невым Штакеншнейдеры не были знакомы; его к тому же еще не было в Петербурге. Обратились к Дружинину; тот начал отказывать и, наконец, раздражившись неотвязчивыми просьбами, отдал рукопись, умолчав почему-то о нашем сотрудничестве. Роли живо разобрали любители. Хозяева дома, не присутствуя на репетициях, рассылали между тем приглашения, стараясь собрать по возможности избранную публику; приглашен был, между прочим, Н. И. Греч. Тургенев в это время только вер­нулся из Спасского, В день представления Дружинин, желая, вероятно, подшутить над Тургеневым, уговорил его ехать вместе к Штакеншнейдерам.

Появление Тургенева в зале было тотчас же всеми замечено; хозяева дома были в восхищении; они начали его упрашивать занять кресло в первом ряду, но тот, к счастью, отказался и сел на скромном месте подле Дружинина. Случилось так, что перед самым началом спектакля актеры, желая, вероятно, придать себе больше смелости, выпили много лишнего; при поднятии занавеса многие из них были совершенно пьяны и понесли страшную чепуху; один из них, игравший роль брюзгливого статского советника, украсил почему-то свою грудь целым рядом орденских звезд; вместо реплики он неловко толкнул товарища; тот споткнулся и повалился на пол, увлекая за собою стул; другие сочли нужным вступиться; на сцене произошла чистейшая свалка. Публика пришла в смущение. Можно себе представить, что должен был испытывать Тургенев, когда Дружинин шептал ему, что все считают его автором пьесы, и в подтверждение указал на многих лиц, которые приподымались с мест, отыски­вая глазами автора. Греч, сидевший в первом ряду и как нарочно надевший в этот вечер свою звезду, привстал и, с негодованием указывая публике на сцену, произнес: «Полюбуйтесь, мм. гг., вот она натуральная школа!»

Тургенев, стараясь скрыться за спинками кресел, что было не легко для его роста, и частью заслоняясь ближайшими соседями, пробрался наконец к выходной двери.

Когда напоминали ему в приятельском кругу об этом спектакле, он бросался на ближайший стул, закрывал лицо руками и начинал стонать, как от жесточайшего ревматизма. Неуместная шутка Дружинина не прошла ему даром. Тургенев отплатил ему следующею эпиграммой:

Дружинин корчит европейца, -

Как ошибается, бедняк!

Он труп российского гвардейца,

Одетый в английский пиджак.

Дружинин посердился, но не долго; он сам созна­вался в своей вине перед приятелем; неудовольствие против Дружинина прошло еше скорее. В течение зимы их хорошие отношения снова возобновились.

Примечания.

…Аполл. Григорьевым при разборе романа «Рыбаки»... - Имеется в виду статья А. Григорьева «Библиотека для чтения. Январь и февраль» - «Москвитянин», 1855, февраль, кн. I и II. Посвятив значительную часть статьи разбору повести Григоровича «Свистулькин», А. Григорьев критически оценивает рассказы и романы писателя из народного быта, в частности он пишет, что «ничего не знает напряженнее «Рыбаков» и фальшивее «Бобыля». Критик называет Григоровича «заезжим гостем-путешественником, без сомнения наблюдательным, довольно даровитым, - но, как все гости, наблюдательным только на чудное или резкое; в языке его видим мозаическую складку, а не свободную речь народа, в типах - по большей части - фальшь и напряженность» (кн. II, стр. 108).

«Плотничья артель» - повесть А.Ф. Писемского, была впервые опубликована в «Отечественных записках», 1855, кн. IX.

Стр. 137. ...согласились совершить поездку в деревню к Тургеневу...- См. в письме И.С. Тургенева к П.В. Анненкову от 13 мая 1855 года из Спасского: «...извещаю вас, что вчера сюда приехали Боткин, Григорович и Дружинин... Мы надеемся провести время здесь приятно...» («Новый мир», 1927, кн. IX, стр. 169).

...увидеть эту соседку-красавицу... - Имеется в виду М.Н. Толстая, сестра Л.Н. Толстого, соседка Тургенева по имению (см. о ней Далее в тексте главы). Позднее Григорович посвятил ей свои «Очерки современных нравов» («Современник», 1857, кн. III).

Стр. 138. Природы милое творенье... - Из стихотворения А.В. Кольцова «Цветок» (1838).

Стр. 140. ...на пароходе во время пожара... - Речь идет о пожаре на пароходе «Николай I» в 1838 году. См. А.Я. Панаева (Головачева), Воспоминания, М. 1966, стр. 95-96. Позднее Тургенев печатно опроверг эти слухи как «старую и вздорную сплетню» («СПб. ведомости», 1868, № 186; см. также «Первое собрание писем И. С. Тургенева», СПб. 1884, стр. 138-139).

Стр. 141. ...в день спектакля... - Спектакль состоялся 26 мая 1855 года. 2 июня И. С. Тургенев писал П. В. Анненкову: «Мы про­водили время очень приятно и шумно - разыграли на домашнем театре фарс нашего сочинения и пародированную сцену из Озеровского «Эдипа», в костюмах, с декорациями, занавесом, публикой, вызовами, соперничеством и маленькой даже интрижкой - словом, со всеми принадлежностями домашнего театра; ели и пили страшно, играли в биллиард, кегли, катались на лодке, ездили верхом, врали и говорили серьезно до 2-х часов ночи - словом, кутили...» («Новый мир», 1927, кн. IX, стр. 159-160). «У меня гостили Григорович, Дружинин и Боткин, - писал Тургенев Я. П. Полонскому 17 июня 1855 года. Мы время проводили очень весело, разыграли на домашнем театре глупейший фарс собственного изо­бретения и пр. и пр.» («Первое собрание писем И. С. Тургенева», СПб. 1884, стр. 11).

...пять-шесть недель, проведенные в Спасском... - Григорович, Дружинин и Боткин уехали из Спасского 1 июня 1855 года, пробыв у Тургенева три недели (см. письма И. С. Тургенева от 2 июня 1855 года к П. В. Анненкову - «Новый мир», 1927, кн. IX, стр. 159-160; к И. И. Панаеву - «Тургенев и круг «Современника». М. - Л. 1930, стр. 33; к С. Т. Аксакову - «Вестник Европы», 1894, кн. II, стр. 489).

XIII

Стр. 143. В конце июля... выехали из Спасского. - См. примечание к стр. 141.

«Пахарь» - повесть Григоровича, была впервые опубликована в «Современнике», 1856, кн. III.

Стр. 145. ...написал для журнала садоводства... две большие статьи... - В «Журнале садоводства», издававшемся Российским обществом любителей садоводства под редакцией П. Пикулина, в 1856 году была напечатана статья А.В. Дружинина «Заметки о садоводстве в Петербургской губернии» (т. II, стр. 328-337).

...«Школа гостеприимства» - повесть, была напечатана не в «Современнике», а в «Библиотеке для чтения», 1855, кн. IX. Повесть содержала грубые выпады против Чернышевского, выведенного в образе Чернушкина (см. Б. М. Эйхенбаум, Лев Толстой, кн. первая, Л. 1928, стр. 201-204). В письме к Некрасову (ноябрь 1855 года) Григорович признавался, что «просил Панаева не упоминать» о повести - «до того казалась она мне мерзкою; спросите у Дружинина, как я за нее пугался и как в ней сомневался» («Некрасовский сборник», Пгр. 1918, стр. 103).

...к великому негодованию... Дудышкина... - Имеется в виду статья «Журналистика» - «Отечественные записки», 1855, кн. X,- в которой содержалась резкая оценка повести Григоровича (см. отд. IV, стр. 119-120).

Стр. 146. Занимался ли он переводом шекспировской трагедии... - А.В. Дружининым в 50-х - начале 60-х годов были переве­дены трагедии Шекспира «Король Лир», «Кориолан», «Ричард III», «Жизнь и смерть короля Джона».

Чернокнижников - псевдоним А.В. Дружинина, которым он подписывал свои фельетоны и юмористические очерки в «Современнике», «Библиотеке для чтения», «СПб. ведомостях», «Искре» и других изданиях (1850-1863).

Стр. 148. ...в многочисленных томах его сочинений... - Сочинения А.В. Дружинина были изданы в 1865-1867 годах в Петербурге в восьми томах.

...ему первому пришла мысль основать общество литературного фонда... - Общество для пособия нуждающимся литераторам и уче­ным (Литературный фонд) было основано в ноябре 1859 года в Петербурге по инициативе А.В. Дружинина при ближайшем участии Чернышевского, Тургенева и других.

Вернувшись... в Петербург, я встретился с графом Л.Н. Толстым...- Толстой приехал в Петербург 19 ноября 1855 года; 1 января 1856 года, в связи с болезнью брата Дмитрия, он выехал в Москву и возвратился в Петербург 29 января.

...никого там близко не знает... - Вряд ли это соответствовало действительности, поскольку в первые же дни своего пребывания в Петербурге Толстой близко сошелся с кругом столичных литераторов - Некрасовым, Тургеневым и другими (см., например, его письмо к сестре, М. Н. Толстой, от 20 ноября 1855 года - Полное собрание сочинений, т. 61, М. 1953, стр. 369-370).

...он резко объявил себя ее ненавистником... - Очевидно, речь идет об обеде у Некрасова, состоявшемся 6 февраля 1856 года. См. письма к В. П. Боткину Некрасова от 7 февраля и Тургенева от 8 февраля 1856 года (Н. А. Некрасов. Полное собрание сочи­нений и писем, т. X, М. 1952, стр. 264; «В. П. Боткин и И. С. Тур­генев. Неизданная переписка», М. - Л. 1930, стр. 78-79). Тургенев, в частности, писал, что Толстой «за обедом у Некрасова... по поводу Ж. Занд высказал столько пошлостей и грубостей, что передать нельзя. Спор зашел очень далеко».

Стр. 149. Предмет спора мне... остался незнаком... - Вероятно, об этом эпизоде - столкновении Толстого с Тургеневым на квартире Некрасова - рассказывает, со слов Григоровича, в своих воспоминаниях А. А. Фет. «Голубчик, голубчик, - говорил, захлебываясь и со слезами смеха на глазах, Григорович, гладя меня по плечу. - Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет: «Не могу больше! у меня бронхит!» - и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат. - «Бронхит,- ворчит Толстой вслед,- бронхит воображаемая болезнь. Бронхит - это металл!» Конечно, у хозяина - Некрасова душа за­мирает: он боится упустить и Тургенева и Толстого, в котором чует капитальную опору «Современника», и приходится лавировать. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам. В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и лю­бит!»- «Я не позволю ему, - говорит с раздувающимися ноздрями Толстой, - ничего делать мне назло! Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками!» (А. Фет, Мои воспоминания, часть I, M. 1890, стр. 107).

...не дождавшись весны, он уехал в Москву... - Толстой выехал в Москву 17 мая 1856 года.

В день представления... - Спектакль состоялся 7 февраля

1856 года.

Стр. 150. Тургенев... пробрался наконец к выходной двери. - В дневнике дочери Штакеншнейдера, Е.А. Штакеншнейдер, сохранилась запись об этом спектакле, опубликованная в 1893 году в «Русском архиве» как «дополнение к «Воспоминаниям» Д.В. Гри­горовича». «Не удивительно, что Тургенев не хотел в нем участвовать,- пишет Е. А. Штакеншнейдер. - ...Тургенев уехал в половине пьесы и за ним и Дружинин; оба переконфуженные... вышла какая-то балаганщина» («Русский архив», 1893, кн. II, стр. 281-283).

В письме к В. П. Боткину от 8 февраля 1856 года Тургенев писал: «Вчера у Штакеншнейдер на домашнем театре давали «Школу гостеприимства» - и она произвела скандал и позор, - половина зрителей с омерзением разбежалась, я спрятался и удрал, а Дружинин стоял среди публики, как утес среди волн. Григорович, ' который все еще тут витает, совсем не явился. Лучше всего было то, что эту чепуху приписывали мне» («В. П. Боткин и И. С. Турге­нев. Неизданная переписка», М. - Л. 1930, стр. 79). См. об этом спектакле также в воспоминаниях Л. П. Шелгуновой «Из далекого прошлого», СПб. 1901, стр. 57.

XIV

Стр. 151. ...лицо это был Некрасов. - В характеристике отноше­ния Тургенева к Некрасову Григорович допускает неточность. В последние годы жизни поэта между ним и Тургеневым наметилось известное сближение; см., например, письмо Тургенева к Ю.П. Вревской от 18/30 января 1877 года и его «стихотворение в прозе» «Последнее свидание» (1878) -И. С. Тургенев, Собрание сочинении, т. XII, М. 1958, стр. 507, и т. VIII, М. 1956, стр. 477-478.

Стр. 152. ...сообщая об этом Герцену письмом от 22 июля 1857 года... - См. «Письма К.Д. Кавелина и И.С. Тургенева к А. И. Герцену», Женева, 1892, стр. 109-111; Григорович в сноске вместо Женевы ошибочно называет местом издания сборника Геную.

Литература.

Д.В. Григорович. Литературные воспоминания. М. 1961.