Пабло Неруда. Дом на песке
МОРЕ
Меня со всех сторон окружает море, меня заполонило море; мы все насквозь просоленные, мой стол, мои брюки, моя душа - мы превратились в соль. Теперь мы не знаем, что нам делать на улицах, среди торопливых людей, в лавках, на балах, мы позабыли все правила поведения, растеряли самые главные слова, чтобы что-то купить или продать. Нашим товаром столько времени были лепестки, напоенные йодом, морские ракушки, водоросли - длинные, сверкающие, змеящиеся. Нас так забрызгала соль морской пены, так насытила соль прибрежного воздуха, словно мы и есть затерянный дом, где властвует лишь крепкий соляной раствор.
ЗУБ КАШАЛОТА
Соль и кровь,
жизнь и смерть,
зеленую темень глубин
и пену кровавой охоты
принес он из моря,
из водного лона,
разверстого
плотью владельца его -
кашалота,
где крутятся
в сумрачном плясе
гигантские
звери -
повелители
вод
юга Чили.
Там
моря просторы,
там
в дальних широтах
студеные зори;
там
воздух
заиндевел
и заледенел
прозрачною твердью,
по своду
которой
скользит
альбатрос,
словно
по снежному насту.
А внизу
море
дыбится
башней,
то обрушится, то вознесется -
бурлящее варево,
где в свинцовых волнах
извиваются
водоросли,
бьются
в ознобе.
Вдруг
сошлись
под чудовищным
куполом
токи жизни
и смерти:
пропорол буруны
головою
сокрытый
под грядами волн
кашалот,
распилил
водный мрак
одним взметом
гигантской
подводной пилы.
И сверкают, искрясь
желтоватым отливом,
огнистые всплески
в разверстой улыбкою пасти,
что волна заливает напрасно.
Все же море и смерть
обретаются рядом,
неотлучно сопутствуют
зубатому склепу на водах.
И когда
тяжким пальмовым махом
обитатель пучин
вздыбил темные воды,
в его плоть
исполина
человечек вонзил
искру смерти -
то метнул
свой гарпун
просоленой рукою
чилиец.
Когда
кончился день,
полный
моря
и крови,
взял моряк
сручный нож
и на зуб
кашалота
нанес прорезью
два силуэта:
там слились в расставанье
он и она -
китобой,
пронзенный любовью,
и та, что застыла
корабельною рострой
под флагом прощанья.
Сколько раз,
прикасаясь рукою ли, взглядом,
я томил свое сердце,
вспоминая о давнем
моряцком венчанье,
впечаленном
навек
в тот зуб кашалота.
О, как я любил
ту печаль
разлученных
сердец,
что оставил резец
на кости
кашалота,
свирепого зверя
из морской преисподней.
Тонкий
след
поцелуя
печали
тот резец
расписал
на волнах
океана,
на страшной
ощеренной пасти
зыбей,
на острие
ятагана
рыбы-меч,
ускользнувшей
из царства теней:
всюду
врезалось
эхо
любви рассеченной,
расставанья
цветущих
сердец,
той мглы
предрассветной,
едва лишь пронизанной
светом
и волглой
от горестных слез
китобойной зари.
О, эта любовь
у самых
уст
океана,
меж
зубастыми
гребнями
ощеренных
волн,
под
грохот
стихии
первотворенья
и шепот
угасшего
всплеска
волны
с ароматом
жасмина,
любовь
впопыхах,
за незапертой
дверью
случайных ночевий,
с поцелуем,
что тверже удара,
чтобы снова потом
пролегло меж устами
вековечное
море,
разделило уста
островами,
разостлалось простором без краю,
где студеных широт корабли
идут под штормами,
и льдистою вьюгой
в жадном поиске
единого чуда
глубинного царства
южных
морей -
допотопного
зверя
иссиня-
сапфирного
цвета.
А теперь его зуб
у меня на столе,
а за окнами - мартовский дождь.
И все возвращается
в песчаную отмель прибрежья:
осенняя волглость,
затерянный свет,
туманное сердце
и зуб кашалота
с печатью любви -
миниатюра из кости,
корабль возвращенья.
Ведь давно уже все,
что было
на веку человека, -
все любови и все гарпуны,
все, что было плотью и солью,
драгоценные запахи и то, что не имело цены,-
все ушло и распалось на дне моря смерти.
Одно лишь осталось
от судьбы гарпунера -
остался рисунок
давнишней любви
на кости кашалота.
А море -
море вечно шумит,
раскрываясь, как веер,
в прибое,
распуская и вновь собирая
бутон
пенной розы,
вновь и вновь посылая угрозы,
и таким пребывает всевечно.
ЯКОРЬ
Этот якорь попал к нам из Антофагасты. С одного из тех больших суден, что плывут, груженные селитрой, по всем морям. Якорь долго лежал в сухих песках Большого Севера. Однажды кому-то вздумалось послать мне его в подарок. Для него, такого огромного и тяжелого, это было трудное путешествие: с грузовика на подъемный кран, с торгового судна на поезд, с причала снова на судно. Оказавшись у ворот моего дома, он вдруг уперся и ни с места. Пригнали трактор. Но якорь не поддавался. Пригнали четырех быков. Эти рванули со всей яростью и тогда - да, тогда он дополз до того места, где растут береговые цветы, и, склонившись на один бок, остался там навсегда.
- Пора его красить! Смотри, как он ржавеет.
Да пусть! Он такой могучий и молчаливый, точно и не расставался со своим кораблем, ему нипочем даже этот разъедающий соленый ветер. Мне нравится, что его постепенно покрывает шершавый нарост из бесчисленных ржаво-красных железных чешуек.
Каждый стареет по-своему, и якорь в одиночестве песков держится с тем же достоинством, что и на плывущем корабле. Лишь на его крестце все заметнее места, где вместо железа одна осыпь.
http://magazines.russ.ru/inostran/2004/10/ner4-pr.html